Пекарь шел по темному коридору, будто потерявший свое лицо, но кажущийся величественным, если смотреть на тень с широкими плечами и узкими бедрами. Затем он предстал в свете, явившем разочаровывающую картину. Волнистые волосы растрепаны. Следы от струй воды на пиджаке, брюки помялись, манжеты выглядели неаккуратными, казалось, будто он стал ниже ростом с той поры, как их подшили. Он попытался усмехнуться, маленькие глаза блестели на солнце, с рук капала вода. И они ушли.
И они потеряли его из вида в течение двух минут. Размеры толпы были огромны. Она знала, что Рокко они потеряют, но теперь он не представлял для нее ценности. Дождавшись, когда Чиччо окажется на пару футов впереди, она завязала один конец бечевки на запястье. Потом крикнула ему, чтобы притормозил, не бросал ее.
– Дай лапу, – велела она.
– Которую?
Она махнула рукой, дав понять, что это без разницы, и он вытянул руку, продолжая разглядывать толпу, словно это могло помочь двигаться медленнее, как она просила. Его жест ее оскорбил. Она привязала другой конец веревки к его руке.
– Это какой-то поводок, – сказал он, опуская глаза.
– Думай как хочешь.
– Но я хотел…
– Что ты хотел?
– Мы с Нино…
– Тебе что-то неясно в нашем плане?
– Но Рокко уже нет с нами. Мы его потеряли.
– И что?
– И я подумал, честно признаться, что мог бы…
– Ты подумал, честно признаться, что мог бы помочь мне его найти. Так? – Она знала, что сейчас найти его уже невозможно.
– Ладно, но мы ведь его не найдем.
– Ладно, но мы попробуем.
Надо было ей сделать веревку длиннее. Даже с тоской сунув руки в карманы, он был слишком далеко от ее вертикали, ему пришлось склоняться в сторону, чтобы не тащить ее за собой.
Жара была такая, что не все люди могли удержаться от причитаний и жалоб, они были слышны отовсюду. Она же оставалась невозмутима.
Парикмахерская была закрыта, но, проходя мимо, она увидела Пиппо, читающего газету лицом к окну. Он расположился в кресле для клиентов и поднял его над полом на добрых четыре фута, вероятно, чтобы получить обзор над головами толпы и наблюдать процессию. Волосы на висках его были зачесаны вверх и напоминали о плавниковом стиле крыльев автомобиля.
– Чиччо, надо постучать по стеклу, – сказала она.
Парикмахер оторвался от газеты, лицо его озарилось радостью, затем он потянул рычаг кресла и опустился на землю с видом царственной особы, а потом впустил их в помещение.
– Тогда выпьем что-нибудь в подсобке, Констанца, – сказал он. – Ты, я и твой малыш.
– Конечно, конечно. Только недолго. О, с вентиляторами здесь так прохладно.
– А как же наша миссия? – почти равнодушно спросил Чиччо.
– Ты же видишь, его нигде нет, – сказала она. – Может, он уже вернулся туда?
Пиппо провел их в подсобное помещение и задернул за собой занавеску, а затем разлил виски по чайным чашкам, раздал каждому по три карты, а четыре положил на стол картинками вверх. Чиччо сказал, что у него нет денег, потому она выдала ему доллар шестьдесят из своего кошелька для мелочи. Веревка немного мешала в игре, но она еще не была готова его отпустить.
Гари и его кузенам надоело слушать нытье ребенка из-за жары, потому они, работая локтями, стали пробираться к площадке с каруселями, где дышать можно было свободнее. Ребенок был в восторге от каруселей. Ребенок не улавливал самую суть. Вместе с кузенами Гари стоял за ограждением и полностью разделял их возмущение по поводу того, что дети считали, что находятся на игровой площадке, а это не так, место это совсем не простое.
Потом появилась монахиня, настоящая монахиня в обычной для них одежде – так здорово? – и побежала к служителю парка, требуя выключить карусели. Тот спросил у одной из девушек, торгующей билетами, что случилось, и она ответила, что святая зашевелилась – ну и фраза. Девушка говорила таким тоном, будто нет в этом ничего особенного, для нее и впрямь так и было, она привыкла к подобным вещам, потому что жила в этом районе. Они позвали ребенка. С того места, где они стояли, нельзя было увидеть ни проспект, ни шествие, где и происходило самое интересное. Они постарались пролезть в толпу, но и это было невозможно. Гари посадил своего парня на плечи, чтобы тот смог увидеть, но он стал плакать, твердить, что боится упасть, и сказал, что все равно ничего не видит, кроме голов.
Темнело. Гари хотел пить, ему надо было в уборную, но шествие продолжалось, они еще могут что-то увидеть – какой смысл во всей суете, если парень проедет несколько кругов на карусели, сядет в автомобиль и отправится домой.
Они ждали, его и кузенов, ждали, когда все соберутся вместе. Дети перестали на все жаловаться. Они задрали головы и разглядывали других детей, забравшихся на объекты выше их роста. Пять маленьких девочек и мальчик стояли на крыше здания, рядом сидел мужчина и курил, неотрывно глядя вниз. Как помнил Гари, это была пекарня, туда водил его отец, если память ему не изменяет, она открывалась каждый день, кажется, со времен Гражданской войны, и у нее по-прежнему не было ни названия, ни вывески.
Этот немолодой уже мужчина был из другой эпохи, когда для прогулок по городу надевали костюм-тройку. Современные люди были немного выше, ладони их были меньше, а взгляд озабоченным. Ни одна живая душа на свете из известных Гари не могла бы придать лицу выражение, как у этого человека: глаза неподвижны, губы сжаты и напряжены, одутловатость и высшая степень скорби. Затем толпа начала обратное движение по улице, в их сторону. Сначала он решил, что нужно переместиться, освободить место для шествующих в колонне, но люди стали оборачиваться.
Они попытались выбраться.
Пурпурное небо за спиной старика, что стоял на крыше пекарни, коробилось из-за жары. Чего-то не хватало в этом угрюмом лице. Ноздри раздувались, может от отвращения или презрения, но не было при этом тревоги, потому что за десять тысяч лет, проведенных здесь, наверху, этот человек чего только не видел.
Сын спросил его, что происходит, и он нехотя ответил, что не знает. Он спросил кузена. И тот не знал. Тогда мальчик спросил, нет ли здесь горшка, где можно сделать пи-пи.
С пожарных лестниц свисали привязанные вниз бутонами цветы.
Чаще других он слышал слово «мулиньяны», и на секунду оно даже ему понравилось. Он знал, что с одними людьми он связан, с другими – нет, знал, что это слово итальянцы употребляют вместо привычного «баклажан» или «ниггер», это перешло ему по роду от отца, а тому перешло от его отца.
Кузен сказал ему на ухо, чтобы ребенок не смог услышать:
– Какие-то мули, вроде дети, пробрались в церковь и, знаешь, как бы осквернили там все. Опрокинули там статуи и обоссали ковры, вроде того.
Вот что связывало их с кузеном так крепко: они оба знали, что значит это слово, «мулиньян», и узнали бы его даже в сокращенном варианте.
Все стали поворачивать, им пришлось поступить так же, и его сыну, и детям кузена тоже.
Люди говорили, передавали услышанное, но тоже прижав губы к уху. Он случайно услышал слова одного мужчины:
– Танец дождя джигабу, с обнаженным торсом, и это там, где пожилые леди читают молитву.
В воздухе повис многоголосый гул, словно рядом проезжала колонна грузовиков, а вдали толпа уже затихала, и слышалось там, как подошвы ботинок царапают асфальт и задевают мусор. Малыш заныл, что хочет в туалет. В данный момент поиски выхода были бесполезны, у толпы свое представление о направлении и цели. Он мог двигаться только туда, куда увлекала его людская масса, чувствуя себя управляемым и глупым; он не хотел, чтобы сын видел отражение этих эмоций на его лице, потому шел впереди, заставив мальчика держаться за его ремень сзади.
Штаны его ощутимо тянуло вниз, ведь сын вцепился крепко, как и было велено, и все же Гари не покидало чувство, что некий призрак следует за ним по пятам и пытается спустить брюки до самых щиколоток.
Он глянул наверх, на пожилого мужчину на крыше пекарни. Свет уже тускнел, но мужчина все еще был хорошо различим. Ни один мускул не дрогнул в его лице, хотя он, без сомнения, видел все происходящее. Всем своим существом мужчина наблюдал – но ничем не выдавал своих чувств по этому поводу. Именно таким мужчиной Гари всю жизнь мечтал стать – и знал, что никогда не станет. Закаленным. Неподвижным и сосредоточенным наблюдателем, спокойным, отстраненным, на лице которого не отражается ни грамма испытываемых чувств.
Затем толпа оттеснила их за угол многоквартирного дома, и человек исчез из поля его видимости навсегда. Их несло течением, всех их: Гари, его кузенов, его маленького сына по имени Клемент, по-домашнему – просто Клем. Жена кузена вычитала это имя в какой-то бульварной газетенке.
Непонятно, куда двигалась толпа и они вместе с ней, но они двигались, и очень быстро. Толпа направилась вверх по Двадцать шестой, в обратном направлении по Эммануэль-авеню к Шестнадцатой, а затем к Одиннадцатой. Он потерял из вида кузенов. Автомобиль он оставил где-то в самом конце Двадцать второй с западной стороны. Придется сделать круг и вернуться на возвышенность. Учитывая направление шествия, не получится сразу проехать вверх на Одиннадцатую. Многие направлялись к остановке трамвая. Он остановил сына, сказав, что надо подождать на углу.
Место быстро пустело. Сформировался небольшой поток по направлению к Одиннадцатой. Он потянул мальчика за руку и нырнул туда – так они добрались до Двадцать второй и повернули направо.
Они были здесь одни, в восточной части Двадцать второй, раскинувшейся в тишине под желтым светом фонарей, окутанной наступающими сумерками.
Сынишка, в своих вельветовых шортиках и без передних зубов, наконец смог спросить его, что случилось, будет ли салют; и Гари сказал, что не знает, хотя он знал, точнее догадывался, но стеснялся объяснять.
Они плутали в дебрях района. Смотрели на увитые виноградом беседки во дворах, аккуратные фруктовые деревья и маленькие статуи святых у кустов. Все чисто, ухоженно, вот только на улицах много мусора. Сын больше не хотел идти за ручку – теперь вполне хватало места идти просто рядом.