– Я не понимаю. Можете повторить? По-английски? – сказал Гари.
И толстяк повторил снова, указав на него, потом на его сына, а потом и на себя.
Гари прижал потную ладонь к макушке и прищурился.
– Можно еще раз, ладно?
Что бы то ни было, толстяк заговорил, тыча пальцами в глаза Гари, а потом и себе.
Возможно, он как раз и говорил по-английски, потому он и не понимал.
Негры удалялись прочь.
– Я, мой сын, здесь, визит, – проговорил Гари.
Толстяк выдал целую очередь резких и непонятных слов, а потом уперся пальцем ему в грудь и все повторил сначала.
Гари показалось, что кто-то заскулил. Потом послышался слабый запах аммиака. Он повернулся и посмотрел вниз. Мальчик стоял и плакал. Глаза его стали круглыми, он несколько раз моргнул, и затем на щеки потекли слезы. Малыш намочил штаны.
Лина с гордостью и отвращением смотрела на гонорар за ночную работу, лежащий на телефонном столике. Купюры были новыми, хотя даты выпуска довоенные. Помимо них были еще и три трубочки десятицентовых монет, перевязанные шнурком.
Когда миссис Марини позвонила из парикмахерской, она как раз стояла одна у лестницы и смотрела на деньги. Очевидно, Пиппо-брадобрей находился рядом.
– Как твой торт, мое сокровище?
– Федерика сказала, что все удачно.
– А посуду ты уже помыла?
– Женщина отдыхала, но уже ушла пару минут назад. Мы все убрали, – сказала Лина. – Фредди ушла домой.
– Ты распробовала его?
Лина задумалась на минуту.
– Да, – сказала она.
Повесив трубку, она еще раз посмотрела на деньги.
Она не представляла, что с ними делать, оттого стояла и размышляла, зажав зубами ноготь. Затем одним махом, словно вскрывая раковину с устрицей, резко, чтобы существо внутри могло выбраться наружу, приняла решение.
Она останется здесь. Будет жить в этом доме еще много-много лет. Освоит это ремесло и станет зарабатывать им на жизнь. А деньги она возьмет, поедет в центр города и потратит.
Ей нужно зимнее пальто.
Донна Констанца разорвала путы Чиччо ключом от дома, когда они стояли на тротуаре перед парикмахерской. Мистер Пиппо сказал:
– Это русские идут, а где сирены оповещения о воздушной тревоге?
Жара отступила. Со стороны центра города – северо-запада – дул ветер с заметными порывами, но Чиччо подумал и решил, что нет, это не последствия атомного взрыва, а лишь циклон. Куски оберточной бумаги и фольги, цепляющиеся за сетчатое ограждение двора у монастыря, взлетали вверх, падали и взлетали снова. К северу от экватора направление движения воздушных масс циклона неизменно против часовой стрелки.
Она спросила мистера Пиппо, можно ли воспользоваться его телефоном, и они вдвоем вошли в салон, а Чиччо остался на улице.
Помимо прочего, он мог вдоволь насладиться прохладой наступившего вечера. Как сохранить лицо? Как объяснить, что все только что были здесь, а теперь никого нет?
Чиччо сел на бордюр. Он осознавал, что это весьма смелый поступок – сохранять спокойствие, быть сдержанным, находясь там, откуда только недавно, понимая, как велика опасность, бежала толпа. А он даже не представлял, отчего они все убежали. Чиччо подумал, что и в невежестве иногда есть сила.
Он стоял на обочине на улице, на которой прожил всю жизнь. Он знал ее как свои пять пальцев и в то же время никогда не присматривался к ней раньше. И в то же время Чиччо твердо знал: он никогда раньше здесь не бывал. Да, эта улица удивительно была похожа на ту, где он родился, но и в то же время была совсем другой. Было что-то общее в очертаниях зданий, в расположении пятен света от фонарей на мостовой – но только и всего. Он словно провалился в кошмар, о котором потом скажешь: «Я был на ферме, но это была не ферма».
Или все было намного проще. Возможно, именно сейчас он ощутил истинную суть этого места, которую изо всех сил пытались скрыть, вырубая лес, строя хибары, а затем и дома, и храмы, прокладывая канализацию и населяя его таким количеством людей (включая его самого). И если произойдет взрыв, и огненный смерч в один миг сотрет с лица земли все здесь – живое и мертвое – и останется только место.
И если он, Чиччо, каким-то образом выживет и однажды вернется сюда, он узнает его. Место. Здесь не останется ничего, что можно будет узнать глазами, но ему этого будет и не нужно. Он узнает его каждой клеточкой своего тела, самой сутью своей.
Ювелир стоял на мосту на расстоянии в несколько сотен футов от людского потока, жевал «слоновье ухо», размышлял, как хорошо бы сейчас поговорить с сестрой, прислушивался к стуку собственного сердца. Когда толпа хлынула на мост, словно из прорвавшейся узкой трубы, он вздрогнул. Люди стали заполнять вагоны ожидавших трамваев, мечтая скорее убраться подальше, теперь уже по причинам, совершенно ему непонятным. Наступала ночь. Ювелир облизал сахарную пудру с кончиков пальцев и пошел по мосту, чтобы полюбоваться поверхностью воды, избежать западни толпы, посторониться и наблюдать картину целиком. Теперь люди двигались так, будто хотели взглянуть на него в последний раз вблизи. Он стоял в самом узком месте, преграждая путь потоку. Он хотел увидеть девочку в сарафане-переднике, эту исчезающую прелесть. Он сосредоточился на концентрации надежды, которая была сейчас необходима, концентрации мысли в определенном моменте. Но у него не получилось, он оказался в двух отдельных мгновениях одновременно, словно на нем были очки с одной потерянной линзой.
Он был здесь, на мосту, спустя шестнадцать с половиной лет после события и жевал; и здесь же за десять минут до события сжимал перила. Он доехал до конечной остановки на трамвае и оказался в районе, где никогда не бывал, ведь здесь жили в основном немцы, и вскоре заметил на горке ту женщину, которой так не повезло, ту, что несла на плече мешок, в котором хранят лук. На нем был плохо отглаженный терракотовый пиджак изо льна, вязаный галстук и очки с бифокальными стеклами, а еще черные брюки и двубортное пальто из гладкой шерстяной ткани, лоснящейся от льдинок падающего снега, как тюленья шкура.
День был обеими датами, потому что он не мог воздержаться от того, чтобы назвать его так, и если бы хоть раз он смог подчинить себе язык, на котором говорил, это открыло бы прямую дорогу к тому, чтобы мечта его сбылась. Толпа, что скопилась здесь в этот день августа, была способна унести его на бульвар. Но одновременно здесь был и декабрь, арктическая сонливость, на мосту ни души, если не считать его и женщину; вот и она – шагает за ним следом, красиво напевая рождественскую песенку. Журчала черная, мрачная речушка, не замерзшая лишь в середине. Люди один за другим наталкивались на него, пытались сдвинуть его, однако он крепко держался за перила и не поддавался. Усиливающийся ветер подталкивал его в другую сторону, и, казалось, его скоро разорвут противоборствующие силы. Листья унеслись в вихре, ветки изогнулись. Он повернулся лицом к толпе, желая, чтобы хоть кто-то смотрел на него.
Все в этой толпе были так напуганы (он и сам испугался), сами не понимая из-за чего (и он не понимал). Если бы он мог прикоснуться к причине своего испуга, он больше бы не ощущал страха, а испытывал удовлетворение от осознания. Испытывающий страх никогда не приблизится к тому, что его вызывает. Страх – стрела, указывающая в пустоту. Он потерся языком о вощеную бумагу, собирая последние частички сахарной пудры и кардамона.
С юности он мечтал, что его столкнут с высоты и дадут упасть.
Он шел по мосту, держась на некотором расстоянии от женщины с мешком для лука, позволяя ей шагать беззаботно, ничего не подозревая.
Он отвернулся, сжал перила и посмотрел вниз, туда, где в сорока футах поблескивало по-летнему зеленое полотно речушки. Именно от этого ручья Элефант, или Слоновьего ручья, получил название сам район, хотя был это никакой не ручей, а настоящая река. Много времени прошло после того, как закрепилось это название. Впадали в него два ручья поменьше, русло которых изменили, осушая болото для строительства железнодорожной станции, а его так и не стали называть рекой. Имя – отражение души, которая существует и после того, как объект умер. Он мысленно сравнил название жареной лепешки, которую только что съел, и ручья, отмечая совпадение. А ведь слон ни при чем ни в том, ни в другом случае. Слово существует само по себе, ему не нужен стоящий за названием предмет. Слово, будучи живой субстанцией, имеет свойство сохраняться навсегда.
Внизу у кромки воды трое мальчишек в коротких штанишках перебросили гольфы и обувь на другой берег и переходили реку вброд. Дошли до места, где вода доходила до колена, и остановились, увидев, что впереди слишком глубоко, а течение очень быстрое, чтобы перебраться вплавь. Они вели себя нерешительно, завидовали собственному желанию оказаться на другом берегу, не понимая, что смысл не в том, чтобы просто пересечь реку вброд или по мосту, а в том, чтобы спуститься и погрузиться в воду.
Процесс был почти сакральным, оттого не предназначенным для посторонних глаз, потому пришлось ждать, когда пройдет толпа с ее смрадными запахами живого организма – пота и курева. К той женщине с мешком следует подходить осторожно и непременно без свидетелей.
Куда пропала девочка в переднике с розовыми ногами? Ее передник был тем, что выделяло ее из толпы.
Надвигалась гроза. Река стала коричневой, уровень воды пополз вверх, к краю крутого берега. Вскоре таким образом она доберется и до него. Позже кто-то найдет его ниже по течению и задастся вопросами: «Кем был этот человек? Как его звали?» Они напечатают слова в газете, люди будут читать их и обсуждать.
Фотография и подпись. Подпись раскроет наконец его имя и фамилию, а также возраст и адрес.
То дерево с раскидистыми ветвями – клен остролистный. Подходит для получения кленового сока, из которого делают сироп.
Он вновь оглядел растерянную толпу. Женщина с мешком поднялась на горку, насвистывая, за шесть минут до события, пять, четыре…