– Меня зовут, – сказал он и произнес свое имя и фамилию, глядя надменно и смущенно одновременно, позвякивая связкой ключей прямо перед ее лицом, чтобы обратить на себя внимание. – Аллитерация. Забавно, да? Итак, давайте повторите.
Он скучал по сестре. Хранительнице артефактов. Умеющей целовать так нежно, давать надежду в минуты отчаяния. «Неуклюжий клоун всегда неуклюж», – неизменно повторяла она, когда он, заливая керосин в лампу, капал на ковер в малой гостиной, где они читали по вечерам до отхода ко сну.
Кто из тех, кто знал его имя, заметит, что его больше нет? Уж, конечно, не торговец углем. Он приходит только зимой. И не почтальон. Ювелир сам забирал счета в отделении почты. Парикмахер обращался к нему «шеф» – скромно.
За ней было несложно следить, держась на расстоянии в полквартала, чтобы не выдать себя и свой план. Впрочем, никакого плана у него не было. Приди он к подъезду дома раньше, все равно бы оказался у закрытой входной двери. Она вошла в многоквартирный дом и закрыла ее за собой. Он видел это, стоя на улице и прислушиваясь к происходящему в сердце. Потом поднялся на крыльцо, усыпанное солью и шелухой тыквенных семечек, взялся за ручку двери, повернул ее и открыл. Будь это нужно по некоему неизвестному ему плану, чтобы она была в момент его появления в квартире одна. Если бы дверь была открыта сразу, то вела бы она в комнату, заполненную людьми. Судьба настаивала, чтобы он повиновался командам души по мере их поочередного возникновения, каждой в последний момент, как бордюр или брошенная кем-то роликовая доска перед слепым, обнаруженные его тростью. Это дверь. Открой ее. Это лестничный пролет. Поднимайся. Прислушайся. Там, за этой дверью, кто-то включил радио. Давай же, вперед. Открой дверь. Ты увидишь, что произойдет. Что ты будешь делать? Ты же видишь женщину.
Люди давно знали, это писали в книгах по истории и топонимике, с которыми он был согласен, что название Слоновий связано с цирком, который останавливался здесь, выше по течению, в последний год Гражданской войны. Молодое животное ступило на лед, пытаясь найти хоботом воду, провалилось и утонуло. Картина, рассказывающая об этом событии, висит в фойе исторического общества штата.
Несколько лет назад он сделал открытие. Он купил ту часть карты страны, которая впоследствии станет штатом Огайо, территории, подаренной королем Карлом II в 1662 году, это был последний участок земли, насколько ему известно, остававшийся колонией в государственном штате; название его тогда было Новый Коннектикут, но встречалось и еще одно – Западная территория. Дата на значке розы ветров – 1799 год. На карте тонкая черная линия, обозначавшая Слоновий ручей, находилась приблизительно в ста милях к западу от поселения Коннеот, длина его была пятнадцать миль, и впадал он в озеро. Надпись справа от реки гласила: La Fonte, с небольшим пробелом между буквами L и a. В своем французском словаре он нашел значение: «таяние, плавка; оттепель; смешение красок, например для написания картины». Возможно, что это имя собственное. Например, канадца, охотника за шкурами животных, у которого была здесь торговая станция.
Он оторвался от карты, держа в руке лупу.
– О, значит, – произнес он, – мы неправильно истолковали.
Забывшись на мгновение, он позвал сестру. Но она, конечно, была мертва. Уже три года. Он постоянно забывал.
Толпа наконец прошла. Темнота вечера стала почти непроглядной. Он сошел с моста и увидел сразу за ним петляющую тропку в размытой грязи, ведущую через заросли чертополоха и сумаха к самой кромке воды. На противоположном берегу валялись ржавые масляные фильтры. Он вошел в воду и сделал два шага.
Какие дни были наихудшими? Самыми-самыми плохими? Дни, когда он был вынужден обходиться без чтения. Взгляд его не имел возможности зацепиться за слова. Порой такое длилось неделями. В чем печаль таких недель? Печаль сегодняшнего дня, по моему разумению, была так коротка и ничем не заполнена, что казалось, ее и не было вовсе. После вчера прошло лишь мгновение. В остальные дни он лежал на диване в гостиной и читал толстую книгу в кожаном переплете с золочеными страницами, а сестра приносила ему еду на жестяном подносе и, конечно, чай, он же вставал лишь по нужде, чтобы опорожнить мочевой пузырь и кишечник. В такие дни он чувствовал себя свободным от текущих минут. Нечто похожее давным-давно проповедник в Престонсберге сказал о Боге: «Он не живет вечно; он существует вне времени». Дни, проведенные в гостиной, были полны очарования, принадлежали только ему, состояли только из слов, предметность была отменена и отброшена в сторону. Он произнес имя матери, воскрешая ее из мертвых.
Если бы он мог содрать с себя свое физическое я, оставив лишь нематериальную суть, тогда бы он стал наконец transeunt, преходящим, вневременным. В некоторые дни он видел тот же сон, что в детстве, когда некто невидимый сталкивал его в пропасть и он летел вниз, кружась в воздухе.
Скалы под ногами покрыты мхом. Тело даже сейчас пытается сохранить привычный баланс. Он поскальзывается. Проваливается в глубину по шею. Руки раскинуты в стороны, чтобы удержаться, уберечь голову. И вот он стоит одной ногой на камне на глубине, нога вновь скользит, и он падает.
Над головой на мосту обрело форму нечто, на что указывала стрела страха. Он разглядел, когда она стала материальной. Он видел все своими глазами, также существующими в материальном мире. Все было таким же реальным, как и он сам. Приняло очертания бегущей по мосту очень высокой мужской фигуры. Быстроногий мальчик проскользнул в темноту мимо, обошел его и исчез.
И вот она, наша конечная цель, готовая сбыться детская мечта. Начиная падать, извиваясь от страха в воздухе, мы обретаем желаемое; лицо обращено вниз; мы не говорим «падать», говорим «нырять»; мы следим, как земля приближается. Вот. Мы не падаем на землю. Мы – линия, пересекающая плоскость. Мы уходим мгновенно.
Чиччо встал с бордюра.
Русские не идут. Люди теряют счет времени, когда играют в карты, вот и все.
Нагромождение мусора – смятых бумажных стаканчиков, бумажных салфеток и оберток от бутербродов – забило решетки стоков, оно было чудовищным, в грозу, которой вот-вот разразится небо над его головой, улицы неминуемо затопит, мусор поплывет в темноте ночи в ручей, а с его водами и в озеро, где осядет на дне. Останься он здесь, непременно увидел бы, как вода уносит последние свидетельства пребывания огромной людской массы. А если циклон доберется до этой земли и снесет здания, если он решится остаться и наблюдать…
Это и есть выбор? Единственные варианты? Найти укрытие в подвале или остаться, остаться, остаться и принять риск быть подхваченным воздухом? Гроза приближалась, гроза словно говорила ему: «Либо оставайся и наблюдай за мной, дай унести тебя, или найди укрытие; но тебе в любом случае придется держать ответ передо мной». Он не хотел. Нет. Не желал держать ответ. Нет, никогда. Нет.
Только остановившись на углу Восемнадцатой улицы, чтобы проверить, нет ли машин (их не было), он сказал себе: «Я встал с бордюра, я ухожу, я иду прочь». Он не понимал, что происходит, пока не объяснил это сам себе. Также он не понимал, что бежит, пока не оказался на мосту (ветер толкал его назад, но все же он шел вперед, через мост и по направлению к бульвару) и отметил для себя, что не бежит, как спринтер, а несется галопом, если можно так выразиться, что ступает на заваленный мусором мост, а на ногах его выходные ботинки.
На остановке ждали трамвая две цветные женщины, постарше и помоложе, которая лишь выглядела взрослой, обе сидели на скамейке и смеялись. Он не расслышал над чем. Ветер стал еще сильнее, чем прежде. Та, что моложе, растирала подошву голой ноги той, что старше, той, у которой в ушах были жемчужные серьги, а длинные волосы заплетены в косу, обвитую вокруг головы, словно венок.
Он пересчитал оставшиеся монеты. В воздухе запахло озоном – признак неминуемого летнего ливня. Это запах свободы от труда на сегодня, знак, что пора вернуться домой, а после ужина будет медовое мороженое. Он не пошел под навес остановки, потому что не желал стоять рядом с цветными женщинами, а хотел ощущать, как струи дождя проливаются ему на голову. Шум дождя внезапно стих на несколько мгновений, и он услышал, как женщина постарше произнесла:
– Это просто звучит похоже. Они говорят, что мозоль роговеет не потому, что она похожа на рогалик, а потому, что затвердевает, как рога – у телят ведь они мягкие.
Электрический разряд способствовал усилению запаха озона, образованию трехатомных молекул кислорода вместо двухатомных, и молодые люди вдыхали воздух с ностальгией, даже если и оставались дома.
Потом подошел трамвай, и цветные женщины в него сели. И он тоже сел.
Позже, в вагоне поезда, ползущего вдоль берега озера на запад, как обычно и бывает, последнего, отправляющегося со станции Эри вечером, кондуктор попросил его предъявить билет, который он так и не купил. Чиччо полез во внутренний нагрудный карман куртки, но билета и там не было! Он вывернул наизнанку карманы брюк. Он забыл его дома!
– Бог мой, теперь меня выставят из поезда! – сказал он.
Слезящиеся глаза кондуктора задержались на выступающем адамовом яблоке Чиччо, и он сморщился от жалости так, что бакенбарды его наползли на усы, сделав его похожим на Честера Артура и моржа одновременно. Он набрал полные легкие воздуха и выпустил его, теперь разглядывая ослабленный узел галстука, который донна Констанца велела надеть на ланч и который он давно бы снял, будь у него сумка, куда его положить.
Ему даже не пришлось рассказывать жалостливую историю об ожидавшей его тете, которая будет от беспокойства рвать на себе волосы, если не увидит его на перроне в Толедо. Кондуктор лишь сокрушенно покачал головой и пошел дальше по проходу. Это страна с христианскими ценностями. Он был ребенком, для таких не существовало настоящих наказаний.