– Что? В чем дело?
Она подняла руку:
– Еще кое-что.
Она подняла руку еще на дюйм – и взрослый мальчик поплелся в кухню, откуда вскоре до Рокко донеслись звуки мытья посуды.
Разговор продолжился тем, что с момента обмена прошла неделя, а новостей больше не было. Потом вышло интервью с первой партией освобожденных заключенных, которые рассказали об условиях содержания в лагере: миска дробленой кукурузы в день, мужчин неделями держали в ямах, слишком маленьких, чтобы стоять в полный рост или лежать; люди умирали от гноящихся ран, недоедания и дизентерии. Северные корейцы заставляли пленных курить травку, пытались промыть мозги, вызвать ненависть к ворам-империалистам, говорили о победе революции и власти пролетариата. Цветные и белые содержались вместе в бараках, которые не отапливались даже при минусовой температуре. Но именно цветным военнопленным мозги промывали с особым усердием. Например, им показывали хроники, как полиция в их стране расправляется с толпами цветных, участвовавших в политических демонстрациях.
И некоторые из цветных пленных в конце концов сдались под этим потоком пропаганды. Им предлагали дом, молодую жену и работу в красном Китае, где рабочие, говорят, живут как в раю – и они приняли это предложение. Похоже, именно их и не досчитались при официальном обмене. Важно ли это?
Зловоние августовского полдня проникло в столовую. Шумела, готовая к празднику, собравшаяся на проспекте толпа.
– Как грустно, – заключил Рокко, – и еще раз доказывает, что, к сожалению, негры[2] лишены патриотических чувств, коими наделен человек белый.
– Ни вы, ни я, – продолжала дама, – никогда бы не отказались от частички себя ради дома, новой супруги и работы на другом конце света. Эта мысль никогда не поселилась бы в наших головах.
– Как сказать.
– Даже ради спасения собственной жизни я бы так не поступила.
– Минутку, минутку, вы не так меня поняли. Скажу вам две вещи. Одно дело – переехать из страны в страну, и совсем другое – дезертировать. Это уже не просто сменить место жительства. Это преступление. Измена.
– Всего десять лет назад я пожертвовала честно заработанные доллары на восстановление Кассино – он находится в той же провинции, где я родилась.
– Это другое. Не совсем одно и то же, это другое.
– Вы сказали: «Две вещи».
– Это другое, и я перехожу ко второй своей мысли: этих людей привезли, а мы приехали сами. Вот и разница. Будь я цветным, стал бы отдавать честь флагу? Спорный вопрос.
– Но ввоз рабов в эту страну был запрещен еще в 1808-м. – Она втянула воздух сквозь зубы.
– Сейчас я в состоянии представить общую картину, – отреагировал Рокко. Сегодня было как-то особенно сложно контролировать речь.
Непереваренное содержимое мозга мгновенно выскакивало наружу через рот, и Рокко самому приходилось прислушиваться, размышляя, что же он говорит. Он как бы раздвоился: один сосредоточился на мире внешнем, разглагольствовал, второй же не выбирался за границы тела, наблюдал за происходящим, находясь одновременно в состоянии бодрствования и сна, испытывая приятное чувство – как бы его назвать? – пожалуй, восторга. Однако в этот самый момент его не было. Пару секунд назад был, а сейчас, стоило обратить внимание, исчез. И ему так хотелось, чтобы это случилось с восторгом вновь, если такое возможно, хотелось потерять и вновь обрести, испытать то же, что христиане, поверившие в Господа.
– Позвольте мне сказать, надеюсь, вы не обидитесь, но вы видите малую часть картины, – произнес Рокко. – Это все равно что начать выискивать мелкие недостатки в тех, кто привез сюда их дедов. Вы, уж простите, говорите, как все эти люди.
– Какие люди?
– Которые кричат: «Надо позволить воробью спариваться с вороной!» И все такое прочее.
В столовую вернулся Чиччо, на шее его, будто шарф, висело полотенце.
– Чиччо все слышал? – спросила она.
– В общих чертах, – уклончиво ответил мальчик.
– Тогда Чиччо может высказать свое мнение.
– Вчера, – начал он, – в утренней газете я прочитал, что дезертировали в основном белые парни. Один из выбравшихся сказал, что они верят: через несколько месяцев произойдет мировая коммунистическая революция даже здесь, в нашей стране. Потому они решили, что останутся в Китае и подождут, когда в Америке наступит социализм.
– Твои выводы? – спросила миссис Марини.
– Они готовы предать правительство США, но не страну США.
– Что ж, хорошо. А теперь, – она повернулась к Рокко, – насколько я помню из учебников, воробей и ворона не могут спариваться, потому что принадлежат к разным родам птиц. Однако мулаты, коих много на Карибах, – доказательство того, что черные могут спариваться с белыми и давать потомство. Следовательно, и черные, и белые принадлежат к одному роду, вот и рухнула ваша теория. – Когда в комнату входил мальчик, она переставала говорить по-английски, теперь же перескакивала с него на итальянский и обратно, по мере того как завершала и начинала предложение. – Вы путаете физически невозможное с отвратительным морально. Спаривание, как вы говорили, также подразумевает совместное житье, пусть и по соседству, но это тоже довольно неприятно. – Скрюченные пальцы туго натянули угол скатерти.
– Знаете, за столько лет я ни разу не был в вашем доме, – неожиданно произнес Рокко.
– О, этого не может быть! – воскликнула хозяйка. – О, мистер Лаграсса, мне так совестно. Я полагала хотя бы – ах, быть того не может!
– Несколько раз на крыльце, несколько раз в саду, но не внутри.
– Ах, мне так жаль, – сказала она. – И я никогда не бывала в вашем доме.
Самая большая неприятность была в том, что из окна открывался вид на облупившуюся, грязную, совсем не радующую глаз заднюю стену его пекарни. Он чаще смотрел на свое отражение в витрине у главного входа, наверное, лет тридцать, каждый день, когда курил по утрам. Там горели огни и жалюзи были закрыты.
– Так к чему все это? Мне любопытно, правда. По какому поводу вы просили меня зайти?
Она молчала, подбирая, видимо, слова извинений за то, что вначале поверила написанному в газете о Миммо. Рокко готов был сказать, что в этом нет вреда или чего-то дурного.
– По какому поводу? – глаза ее вспыхнули. – По поводу вашего выходного дня, разумеется.
Путь его завершен. Его поношенному костюму сорок лет. Он носил его аккуратно, чтобы можно было в нем и похоронить.
Миссис Марини вновь наполнила стаканы.
– Вы вправе решать, Рокко. Что сейчас выберете – работу или игру?
Он было решил, что визит завершен, но вот стакан опять полон. Поясница опять коснулась спинки стула. На улице заиграл оркестр. Дули в трубы. Стучали тарелками. Чиччо начал игру, а они не сразу поняли, хотя невольно поддержали. В Рокко до самых печенок засели воспоминания о прелести посиделок и разговоров ни о чем. За окнами много лет звучали смех и болтовня, пока он сам не сделал так, чтобы это закончилось. Он растратил себя впустую – спустил в канализацию.
– Возрадуйтесь, – сказал Чиччо. – Бомбы, вулканический пепел.
– Что это? – спросила миссис Марини.
– Птицы с разрывом сердца падают вниз.
– Частички, выпадающие из облака! – быстро произнес Рокко.
– Хм, хорошая игра. Теперь моя очередь. Солнце. Тыква. Золотая монета в двадцать долларов.
– Какие-то оранжевые вещи, – сказал Чиччо.
– Надо лучше стараться, Констанца, – сказала женщина и похлопала себя по тыльной стороне кисти.
– Собирать золотники или медяки, – сказал Чиччо. – Оторвите взгляд от тьмы, обратите к маленькому пятнышку света.
– Поведение детей из бедных семей.
– Неверно, – вновь подал голос Чиччо. – Зов о помощи. Работа с веревкой и ведром.
– Значит, набирать воду из колодца, – предположил Рокко.
Создание семьи – занятие, противоположное смерти. Значит, отсутствие семьи – смерть.
Ощутив запах скипидара, Рокко извинился, направился в ванную комнату, где с помощью найденной щеточки для ногтей и кольдкрема почистил ногти. Сегодня утром он проснулся уверенный, что к нему придет смерть, и удивил сам себя тем, что совсем не напуган встречей. Может, он уже умер, оставшись без семьи.
Нет. Имя Лавипентс – Луиджина. Мальчиков – Бобо, Миммо и Джимми. Его кузен Бенедикт все еще жил в Омахе.
Дома он открывал дверь шкафчика с лекарствами, чтобы не видеть в зеркале отражение своего лица, но зеркало в доме миссис Марини было прикреплено к стене. Он отвернулся от него, когда тер щеточкой ногти. Затем, чтобы не забрызгать все вокруг кремом, встал на колени около унитаза и продолжил там. Они провели втроем весь день, пришло время ужина, шум на улице так и манил влиться в бурное празднество, стать частью этого настоящего бедлама.
Он спустил за собой воду. Повернувшись лицом к раковине, он склонил голову и стал смотреть на колечки вокруг дырок для шнурков на ботинках, а потом, когда мыл руки, на хромированную накладку вокруг слива. Однако это не помешало увидеть краем глаза отражение руки и живота. Почему ему так важно, чтобы руки были идеально чистыми? Пройдет не менее четырех дней, прежде чем он прикоснется к чему-то съедобному, предназначавшемуся не для него самого, а для людей. (Ах, но там же остался весь хлеб и луковые лепешки, возвышающиеся стопкой при входе; к его возвращению в город в лавке будет запах как в пивоварне; придется все выбросить; труд, сокровища, результат долгого пути – все в помойку; как грустно.) Он осторожно обхватил ручку двери и решительно повернул. В переулке неподалеку взорвалась петарда.
Каким человеком он становился, когда выбирался из кокона одиночества и присоединялся к компании людей? В коридоре стоял запах нафталина, было темно, он почувствовал, как его собственное «я» отступило, стоило услышать звуки препирательств в кухне.
– Допустим, – говорил Чиччо, – но, если бы мы сосредоточили все силы на вторжении в Монреаль в 1812-м, сейчас континент целиком был бы наш.