– Да выгнал меня отец настоятель из монастыря, хожу вот теперь неприкаянный. Негде мне голову преклонить, сиротинушке, подаянием одним и живу. Чем добрые люди пожалуют, тем и сыт.
– Ну, этому горю легко помочь: помнишь, я тебя на службу звал? Приходи, хочешь – в рейтары возьму, а хочешь – в духовники пожалую, мне добрые ратники да верные люди везде нужны.
– Грех тебе, государь, смеяться над иноком убогим, – скорбно провозгласил монах, услышав мои слова.
– А тебе, пес бородатый, не грех царю своему лгать столь бессовестно?
– Государь, что ты меня пытаешь? Ведомо ведь тебе, что искал я.
– Ребенка убить не дам.
– Господь с тобой, государь, и в помыслах того не было!
– Опять лжешь.
– Государь, смута может быть. Отродье Бориса и Самозванца…
– Кончилась Смута, монах! Вот как меня царем выбрали, так сразу и кончилась. И что там раньше было, никакого значения не имеет. Не знает про то никто – и слава богу, пусть и дальше не знают. Вырастет девочка – выдам замуж за хорошего человека, и дело с концом.
– Ой ли, государь, а идешь ты сейчас походом куда? Там ведь тоже дитя невинное…
– Не трави душу! Честно скажу: не знаю, что сделаю. Пусть Господь решит.
– Все вы на волю божью надеетесь, а паче на то, что его воля с вашей совпадет.
– Тоже верно; так ты что, пойдешь ко мне на службу?
– Я, государь, нынче только Богу служу.
– А я что, против? Говорю же – иди ко мне в духовники, а то мне Иона надоел хуже горькой редьки. Ну а что? Роду ты хорошего, насколько я знаю; грамоте учен, латынь вот знаешь. Ты же по латыни с лекарем моим беседы вел?
Пока татары и рейтары «развлекались» с казаками, основная часть моего импровизированного войска продолжала движение. Теперь впереди шел государев полк, следом за ним я с драбантами, а замыкали движение по-прежнему конные стрельцы Анисима. Темнеет зимой рано, и примерно в двадцати верстах от Бронниц я приказал остановиться на привал. Ночевка в зимнем лесу – дело для русского человека в сию пору почти естественное. Одни ратники кинулись рубить лапник для лежек, другие принялись разводить костры, чтобы сварить кашу. Третьи тем временем обихаживали лошадей. Я немного переживал за своих мекленбуржцев, которые, как мне думалось, были непривычны к таким спартанским условиям. Однако я ошибался: стараниями фон Гершова и моей щедростью у каждого драбанта имелись хорошая шуба, шапка и сапоги, а сами они были людьми тертыми и неприхотливыми. Так что русская мудрость о солдате, который дымом греется, а шилом бреется, сработала и тут. Единственным, кого ночлег в лесу привел в ужас, оказался мой лекарь. Бедняга О’Конор смотрел на приготовления солдат округлившимися глазами и, казалось, вот-вот упадет в обморок.
– Ваше величество хочет моей смерти… – жалобным голосом проговорил он, топчась в снегу.
– Пьер, какого черта вы жметесь в стороне, идите сюда, к костру, – позвал я его, – кстати, а где ваша шуба, которую я подарил вам, как только вы приехали?
– О, ваше величество так добры ко мне… – с благодарностью залепетал полуфранцуз-полуирландец, исполнявший роль моего лейб-медика, – но эта шуба столь дорога, что я не стал надевать ее в дорогу, полную опасностей.
– Вы с ума сошли, друг мой, – шубы для того и существуют, чтобы их носить!
– О да, мой государь, но ее соболиный мех столь прекрасен… в наших краях таких мехов нет даже у герцогов!
– В ваших краях, Пьер, нет и таких морозов. Что же с вами делать… не могу же я допустить, чтобы вы замерзли, вы мне еще нужны.
– Увы, ваше величество, мне так и не объяснили, зачем я нужен вам в такой экспедиции?
– Вы, дружище, единственный человек в моем окружении, разбирающийся в химии, и мне очень интересно, кто и, самое главное – как, изготовил такой ужасный яд. Вы ведь провели необходимые опыты?
Наш разговор прервал Никита Вельяминов, вытащивший откуда-то тулуп и накинувший его на дрожащего от холода лекаря. При этом мой кравчий бурчал про себя, что хитрый немец специально забыл шубу в надежде, что царь сжалится и пожалует со своего плеча. Почувствовав на себе тяжесть тулупа, лекарь блаженно улыбнулся и почти счастливым голосом ответил:
– О, государь: человек, изготовивший этот яд, – гений! Или же заключил сделку с дьяволом, что почти одно и то же. Я при всем своем искусстве так и не понял, что это за яд и из чего он приготовлен. Ах, если бы этот человек не тратил свой талант на столь низменное дело, как изготовление ядов, а занялся алхимией, он бы обессмертил свое имя.
– Кстати об алхимии: если бы вы меньше занимались ею, а обратили свое искусство на лечение, к примеру, местных бояр, вы извлекли бы из своих знаний куда больше золота. И у вас было бы по меньшей мере с дюжину таких шуб, так что утрата одной вас бы нисколько не обеспокоила. Так вы говорите, это необычный яд?
– Совершенно необычный, сир, он настолько не похож на все, что я видел до сих пор, что я просто теряюсь. Что же касается местных бояр, то они…
– Очень богаты, Пьер, и если вы хорошо помните историю своего ремесла, то должны знать, как именно ваши коллеги зарабатывали свои богатства. Впрочем, если вас интересует только чистая наука, то очень скоро вы познакомитесь с человеком, изготовившим яд и пропитавшим им письмо.
– Вы полагаете, ваше величество, письмо пропитано сразу после написания?
– А у вас есть основания думать иначе? – насторожился я.
– Не то чтобы основания… просто это вполне могли сделать и в Москве. Яд довольно нестабилен на воздухе, и, хотя футляр, заключавший его, весьма плотен, я бы предположил, что его обработали незадолго до того, как оно попало в руки несчастных.
– Проклятье, что же вы раньше молчали?!
– Ваше величество, во-первых, вы были так заняты подготовкой к походу, что к вам было не пробиться. Во-вторых, я полагал, что вы догадываетесь об этом и потому стремитесь покинуть Москву как можно быстрее. А в-третьих, я пришел к такому выводу перед самым отъездом.
– Пьер, вы хотите жить?
– Э… – залепетал О’Конор, огорошенный моим вопросом.
– Никому не говорите о ваших подозрениях, пока я сам вам этого не прикажу. Даже под пыткой, даже на исповеди, даже оставаясь наедине с женщиной… да какого черта – особенно женщинам, иначе я не дам за вашу жизнь и медного фартинга! Слава богу, вокруг не так много латинистов и вряд ли нас кто-нибудь понял. Разве что… вы говорили об этом отцу Мелентию?
– Этому бородатому монаху… кажется, нет.
– Кажется или нет?
– Нет, сир.
– Хорошо, коли так. Давайте ужинать и ложиться спать; вы любите кашу?
– Удивляюсь вам, ваше величество: как вы можете есть столь варварскую пищу?
– С удовольствием, друг мой, я все стараюсь делать с удовольствием. А уж есть гречневую кашу с салом…
Ранним утром мое войско двинулось дальше. Впереди снова шли широкой дугой татары, обшаривая окрестности в поисках возможных лазутчиков. То ли на счастье, то ли на беду, никто нам не попадался, и мы, обходя встречные городки и деревни, стремительно двигались дальше. Еще одна ночевка была уже вблизи Коломны, на сей раз мы остановились подле недавно разоренной ворами деревни. Впрочем, ограбив донага местных жителей, казаки, против обыкновения, не сожгли ее. Как ни настаивал Вельяминов, чтобы мы остановились в одной из изб, но, осмотрев ее, я пришел к выводу, что клопы прекрасно проживут, не отведав царской крови. Да и отопление по-черному не добавляло энтузиазма. Осмотрев двор, мое величество остановило свой взор на сеновале.
– Много сена запасли, как погляжу, – проговорил я.
– Воры корову со двора свели, а лошадь еще прежде с хозяином пропала, вот и осталось сено-то, – устало сказала хозяйка, довольно красивая еще женщина с маленькой девочкой на руках.
– Как же вы теперь?
– Как бог даст, – пожала она плечами, – мы-то еще ничего, коза осталась, не пропадет дите, да Сенька взрослый уже, прокормимся.
– Помещик есть у вас?
– Нет, боярич, мы люди вольные, не прогневайся, что угостить тебя нечем.
– Ничего страшного, мы люди не гордые, а харч у нас есть. Можем и с вами поделиться.
– Спаси Христос.
Наскоро поев и разогнав царедворцев, дескать, без вас дышать нечем, я отнес хозяйке половину каравая хлеба и мешочек крупы с куском сала. Женщина приняла дар с благодарностью, но без подобострастия, чем сразу расположила к себе. Младший брат ее, лет двенадцати парнишка, тот самый, которого она назвала уже взрослым, напротив, взглянул волчонком, но ничего не сказал.
– Спасибо тебе, добрый молодец, за доброту, нечем только отблагодарить тебя.
– Молись за нас, добрая женщина. Завтра нам в бой идти, божье заступничество в таком деле никому лишним не будет.
– Ты бы, боярич, не шел на сеновал. Там баня рядом, каменка топилась нынче, до утра не замерзнешь.
– А вот за это спасибо.
Пожелав хозяевам покойной ночи, я отправился в указанное мне место и, завернувшись в шубу, сразу заснул. Впрочем, сон мой был недолгим: каким-то шестым чувством я почуял движение рядом с собой и, еще не открыв толком глаза, схватился за рукоять допельфастера.
– Тише ты, боярич, воев своих разбудишь… – услышал я шепот хозяйки.
– Ты чего, скаженная, тут же люди кругом…
– Спят твои ратники, что сурки.
– А ты чего?
– Али не знаешь чего? Полгода вдовею при живом муже, а тебе в бой завтра идти…
– Как «при живом», ты же сказала – пропал?
– Ага, вместе с лошадью к ворам и подался, ирод, еще по осени. Казаком вольным похотел стать, аспид. А ты молодой, красивый – жалко, если убьют…
– Не убьют, я фартовый.
– А раз фартовый, то чего ждешь?
В кромешной темноте я почувствовал, как ко мне под шубу скользнули немного загрубевшие от работы, но ласковые и теплые женские руки. Губы встретились с губами, и нас охватила страсть. Торопливо срывая друг с друга одежду, мы сплели наши тела в немыслимый клубок и растворились друг в друге без остатка. Потом, обессилевшие, но довольные, лежали рядом и болтали о каких-то пустяках. А дальше как-то само собой перешли на ее жизнь.