– Если вы сдадите мне крепость, я приму всех желающих на службу. Я умею ценить хороших военных и плачу им достойное жалованье. Впрочем, полагаю, вам это известно от вашего родственника. Если же кто-то не захочет служить мне, я не стану его удерживать. Отсюда не так уж далеко до шведских владений, а мой брат Густав Адольф всегда нуждается в храбрых солдатах. Однако в последнее время они идут от него ко мне…
В тот день я, как обычно, поднялся рано и, решив еще до завтрака прогуляться, велел приготовить лошадей. Через несколько минут конюхи подвели верного Волчка, и я вскочил в седло. Рядом тут же материализовались фон Гершов с Михальским, и мы тронулись. Несколько человек стражи следовали на почтительном расстоянии, не мешая прогулке. К реке уже шли стирать белье маркитантки, удивительно быстро освоившиеся в моем войске.
– Доброе утро, ваше величество, – поприветствовали они меня хором.
– Благослови вас Бог, добрые женщины, – благодушно отозвался я.
– Хорошо ли вам служит малышка Лизхен? – громко поинтересовалась одна из них, ощерив в улыбке щербатый рот.
– Не жалуюсь, красавица, а тебе что за печаль?
– Ну мало ли, вдруг она по малолетству не справляется с таким бравым молодым господином, так мы могли бы помочь ей, – почти выкрикнула она, вызвав бурный смех у своих товарок.
– О нет, добрая женщина, я всем доволен.
Сказать по правде, мне не слишком понравилась ее фамильярность, но проявлять недовольство маркитантками – последнее дело, к тому же мне не хотелось портить себе утро.
– Не сердитесь на Клару, ваше величество, – оттолкнула ее одна из подруг, – все знают, что она дура и что язык у нее без костей.
– Я вовсе не сержусь; ты что-то хотела спросить?
– Да, хотела, вы, верно, не помните меня…
– Отчего же, ты – Грета, подруга капрала Шмульке.
– О, ваше величество меня помнит! Все верно, я – Грета, только я не подруга Шмульке, а жена, и мне немного не по себе, особенно после того как пропала Анна. Если уж вы не питаете к нам вражды, так, может, отпустите нас в крепость? Вы уж простите, если я что-то не так сказала, просто мы помним вас еще простым рейтаром…
– Все нормально, Грета, что поделаешь, рейтар – это навсегда. Я думаю, ты скоро увидишь своего мужа. Передавай ему привет от меня. Он был для меня хорошим наставником, и я ему очень благодарен за науку.
– Благослови вас Бог, ваше величество!
Едва мы отъехали от женщин, Кароль повернулся ко мне и спросил:
– Я вижу, вы в добром расположении духа, мой кайзер?
– Да, дружище, а почему ты спрашиваешь?
– Я давно не видел вас таким. Пожалуй, с тех пор, как мы были в Швеции.
– Что ты имеешь в виду?
– Вы веселы и приветливы, улыбаетесь и шутите со всеми, как в те далекие времена. В последнее время вы мало походили на того принца, к которому мы нанялись в Дарлове. И теперь я очень рад, что вы прежний. Неужели эта девочка вернула вам душевное равновесие? Если так, то нас привела сюда счастливая звезда.
– Не знаю, Кароль, душевное равновесие мне вернули, скорее, мое седло и возможность не слезать с него сутками. Мне ужасно осточертел дворец и надутые боярские физиономии. Здесь, в походе, слава богу, все по-другому. Впереди враг, рядом друзья, и мы, вне всякого сомнения, победим. Хотя, наверное, ты тоже прав, эта юная маркитантка действительно прелесть, и если по утрам мне хочется скакать на коне в бой, то вечером я с удовольствием возвращаюсь в свой шатер.
– Она милая девушка и, похоже, это заметили не только вы.
– О чем ты, дружище?
– О вашем почетном телохранителе – рынде. Никак не привыкну к здешним чинам.
– Ты о Романове?
– Да, мой кайзер, этот мальчишка смотрит на нее точно так же, как мой несчастный брат смотрел на ту проклятую полячку.
– Хм, но та юная панна была дочерью воеводы, а Лизхен – просто маркитантка…
– Господи, ваше величество, да этому парню нет еще и семнадцати! Кто в этом возрасте думает о таких вещах?
– Это да, но и чувства у таких молодых людей недолговечны, к тому же юный Романов ужасно влюбчив. Похоже, строгость матери сыграла с Мишей злую шутку. Стоит ему увидеть новую женщину, хоть немного непохожую на окружавших его монахинь и боярынь, и он сразу сражен наповал. Впрочем, возможно, ты прав. Как доберемся до Смоленска, я найду этому мальчишке другую службу. К примеру, пошлю в Москву сообщить о наших победах. Солдат из него, скажем прямо, так себе, а гонец получится не хуже иных. Что-то еще?
– Да, мой кайзер, у нас совершенно нет денег.
– Я знаю, поэтому надо как можно быстрее закончить с этой крепостью и идти на соединение с Черкасским. В его обозе не только порох и осадные пушки…
– Государь, – привлек мое внимание Михальский, – мне кажется, что в Белой что-то происходит.
Действительно, на бревенчатой стене стояли несколько человек, один из которых определенно подавал нам знаки. Взявшись за подзорную трубу, я попытался разглядеть происходящее, но без успеха. Просто диву даюсь, что в нее могли рассмотреть те два молодых обалдуя… Между тем убедившись, что мы обратили на него внимание, подававший знаки вдруг взялся за лук и выстрелил в нашу сторону. Стрела, разумеется, не долетела и половины расстояния, но один из казаков, повинуясь приказу Корнилия, поскакал, чтобы ее забрать. Через несколько минут у меня в руках было таинственное послание, обернутое вокруг стрелы. Памятуя о печальной судьбе монаха, читавшего письмо Марины, я взялся за него в перчатках. Текст гласил: «Сегодня ночью будьте готовы».
– Похоже, это Лермонт… – задумчиво предположил я.
– Вы узнаете его руку? – заинтересованно спросил Михальский.
– Да откуда?.. Говоря по совести, я не знаю даже, умеет ли он писать. Однако посмотри, как написаны эти буквы. Немцы пишут иначе, у нас в ходу готический шрифт, а это написание, мне кажется, называется гэльским.
– Не могу сказать, ваше величество, но в гарнизоне Белой – чертова прорва шотландцев и ирландцев, и один бог знает, как они пишут эти проклятые буквы.
– Ты прав, но нас ведь просят только быть наготове, не так ли? Так давай будем, тем более что мы и так это делаем.
Вернувшись в лагерь, мы застали весьма интересную картину. Площадка перед царским шатром представляла собой сущий бедлам. Столы и стулья раскиданы, навес держался на одной подпорке, а мои бравые рынды и верные слуги стояли друг против друга с оружием в руках, готовые немедля пустить его в ход. Между ними метался, как раненый тигр, мой постельничий Матвей Шемякин, очевидно пытаясь предотвратить кровопролитие.
– Что за бардак! – крикнул я, подъезжая. – Всех на кол посажу, если не прекратите!
Присутствующие немедля упали на колени, лишь Мишка с Федькой и сам Шемякин ограничились поясными поклонами. Постельничий мой, надо сказать, был человеком незаурядным. Довольно пожилой уже для своего чина дворянин, выслужившийся в постельничие еще при Годунове, да так и застрявший в них. Когда Лжедмитрий сверг Федора с престола, он стал одним из немногих, кто отказался присягнуть самозванцу, и уехал из Москвы. Впрочем, из-за незначительности фигуры Шемякина никто на этот саботаж внимания не обратил. Василий Шуйский также не вызвал служебного рвения в сем достойном муже, равно как и королевич Владислав. И только когда стали собирать ополчение, старый дворянин сел на коня и отправился на войну. В соборе, выбравшем меня на царство, он не участвовал, но сразу после выборов приехал на службу. Поскольку роду он не слишком высокого, в местнических спорах замечен не был, за любое поручение брался с охотою. В отличие от других придворных не кривил рожу, когда царь надевал иноземное платье, хотя и видно было, что не одобряет. Собственно поэтому я его в поход и взял. Кого-то надо, а этот хоть голову не морочит.
– Не вели казнить, великий государь, – начал он, первым подбежав ко мне, – а ссору твои рынды первыми начали!
– В смысле, – удивленно переспросил я, – что за ссору и кто начал, а самое главное, из-за чего?
– Не ведаю, государь, а только Михаил Федорович дал Семке Косому в рыло и сулился шкуру с него спустить, а когда холопы твои верные оттащить хотели боярича, схватился за саблю. А потом и Федька Панин за саблю взялся, тут уж и слугам пришлось ослопы похватать, я насилу их разнял.
– Понятно; ну-ка всем разойтись немедля! Ты, Матвей батькович, допроси слуг хорошенько, а с этими орлами я сам поговорю. Потом сличим, кто что сказал – глядишь, и дознаемся до правды.
– Все сделаю, государь, а только с чего Михаил Федорович-то холопей твоих бьет? У него своих много, вот пусть и лупит!
– Ладно-ладно, разберемся, за что хоть бил-то?
– Да пес его знает!..
Отпустив Шемякина, я слез с коня и подозвал к себе «виновников торжества». Мишка с Федькой тут же подошли, причем если у Романова вид был виноватый и упрямый, то Панин смотрел так наивно, что сразу было видно – знает, сукин сын, в чем дело.
– Ты чего дерешься, Миша? – почти ласково спросил я своего рынду.
– За дело, – насупился боярич.
– За какое дело? – продолжал я расспрос тем же тоном.
– Лаялся, собака, бесчестно, – отвечал мне Миша, немного подумав.
– О как! Ну так ты бы мне и пожаловался, он все-таки мой человек, я бы его и наказал.
Романов в ответ только насупился, всем своим видом показывая, что ничего более не скажет даже на дыбе.
– А ты чего в драку полез, Федя?
– Так на Мишку полезли с дубьем, а я вступился, – попробовал прикинуться дурачком Панин.
– Ну, это правильно, сам погибай, а товарища выручай! А в чем там дело, стало быть, не ведаешь?
– Истинно так, государь!
– И как холоп мой лаялся, не слышал?
– Как лаялся, слышал, а на кого, не ведаю.
Нехорошее предчувствие кольнуло меня, и я спросил:
– А где Лиза?
Легкая тень, мелькнувшая по лицам парней, подсказала мне, что я на верном пути. Фон Гершов тем временем шагнул к шатру и громко позвал маркитантку. Через минуту немного испуганная девушка вышла и склонилась в книксене.