– Что здесь произошло, дитя мое? – спросил я ее по-немецки.
– Я не совсем поняла, ваше величество, но, кажется, ваши телохранители повздорили со слугами.
– Вот как, из-за чего же?
– Я не могу быть уверена, но, возможно, из-за меня.
– Рассказывай.
– Я как обычно занималась делами, ваше величество, приводя в порядок ваше платье. Постирав белье, я развесила его, чтобы просушить, и в этот момент один из слуг что-то сказал, а остальные начали громко смеяться.
– Что он сказал?
– Не знаю, ведь я не понимаю этот язык.
– Хорошо, продолжай.
– Ну так вот, я не обратила внимания на эти слова – маркитанткам ведь часто кричат разные глупости, но один из ваших телохранителей подошел и ударил говорившего, а когда тот стал протестовать, к нему на помощь подошел другой.
– Что было дальше?
– Не знаю, я очень испугалась и спряталась в шатре.
– Это все?
– Да, ваше величество. Вы не сердитесь?
– Нет, дитя мое, ты можешь идти.
Лиза не заставила просить себя дважды и, сделав книксен, убежала.
Ситуация немного прояснилась, оставалось лишь уточнить детали. Но поскольку Мишка с Федором молчали, я велел пока подавать обед. Ели мы в полном молчании: я раздумывал, как поступить, а Михальский с фон Гершовом просто помалкивали. Пришедший вскоре Шемякин ничего нового не сообщил, дескать, молодой Романов ни за что ни про что напал на бедолагу Косого.
– Федьку позовите, – буркнул я и тут же добавил: – Только одного.
Когда Панин появился, я резко встал с кресла и бросил ему через плечо:
– Иди за мной.
Когда мы зашли в шатер, я развернулся и без прелюдий спросил:
– Что сказал Косой про девушку?
– Про которую? – попытался прикинуться дурнем Федор, но, наткнувшись на мой взгляд, сник и тихо выговорил: – Шлюхой он ее назвал, а Мишка не стерпел…
– Понятно, а что, сразу сказать нельзя было? Ладно-ладно, понимаю. Хорошо хоть не убили никого. Ступай да покличь Романова.
Если бы в моем шатре было молоко, то оно непременно скисло бы от насупленного вида моего рынды. Невольно улыбнувшись, я кивком показал Мише на лавку и присел рядом.
– Как тебе служится, друг ситный? – неожиданно вырвалось у меня.
Миша удивленно поднял глаза и, наткнувшись на мой ободряющий взгляд, несмело улыбнулся в ответ:
– Хорошо служится, Ваня… Ой, а ничего, что я тебя так называю?
– Ничего страшного, Миша, мы ведь друзья? Если рядом никого нет, то так и зови. При чужих не надо, а то позавидуют, а наедине зови, мне даже нравится. По матушке скучаешь?
– Скучаю.
– Я тоже по своей скучаю. Давно ее не видел и увижу ли когда – бог весть. А помнишь, ты у меня в остроге гостил, когда с матушкой разминулся?
– Помню, там еще….
– Что замолчал – Настю вспомнил?
– Да, и Ксению… А где она теперь?
– В монастыре, Миша.
– Отчего так?
– Не знаю, она сама так захотела, я ее не неволил.
– Грехи замаливает?
– Может, и так. Все мы грешны, только одни знают это и каются, а другие – нет.
– А какой грех? – осторожно спросил Романов.
– Не тот, что ты думаешь, Миша.
– Ничего я не думаю…
– Еще как думаешь! И на Косого ты от злости накинулся, потому как подумал, что он правду сказал, так ведь?
– Так. Он сказал… а потом… а кто она?
– Сирота, Миша. Родителей у нее лихие люди убили, а маркитантки пожалели ее и к себе взяли. Только жизнь у них трудная и тяжелая. Обидеть всякий может, а заступиться некому.
– Бедная…
– Уже нет. Она теперь мне служит, а потому, кто ее обидел, тот со мной дело иметь будет. Косого я сам накажу, а ты впредь в драку не лезь попусту, понял ли?
– Понял.
– Ну, ступай.
Романов с готовностью встал, потом было развернулся, но, так ничего и не сказав, вышел вон. Глядя в спину нескладному парню, я пытался понять, кинется он матушке в ноги по приезде в Москву, прося разрешения жениться, или нет…
– Вы позволите мне войти? – прервала мои размышления Лизхен.
– Да, конечно, входи, девочка. Ты что-то хотела?
– Нет, я пришла узнать, не будет ли у вашего величества распоряжений.
– Пожалуй, будет одно, но не сейчас.
– А когда?
– Когда мы окажемся в каком-нибудь мало-мальски крупном городе.
– И что будет угодно вашему величеству?
– Мое величество повелит сшить тебе красивое платье. Ты ведь служишь у русского царя и мекленбургского герцога, не так ли? Не годится тебе ходить замарашкой.
– О, вы так добры! Однако если это вам угодно, то нет необходимости ждать так долго. Маркитантка Грета прекрасно шьет, и стоит вам только приказать…. Вот только где взять ткани?
– Не волнуйся, милая, мы что-нибудь придумаем. Скажи Грете, чтобы она подошла завтра.
– Как прикажете, ваше величество. А будет ли позволено мне спросить?
– Отчего нет, спрашивай.
– О чем вы говорили с этим молодым дворянином, который заступился за меня?
– Я вижу, ты поняла, что случилось?
– Ну я ведь не дура, ваше величество – пусть я и не понимаю языка, догадаться совсем не трудно.
– Я поблагодарил его за рвение, но сказал ему, что раз ты служишь мне, то я сам о тебе позабочусь. Все, ступай.
Выйдя из шатра, я снова наткнулся на постельничего, ожидающего моего выхода с самым преданным видом.
– Хорошо, что ты тут, Матвей… как тебя по отцу-то?
– Иванов я сын, государь.
– Так вот, Матвей Иванович, вели Семку кликнуть.
Постельничий поклонился и тут же исполнил приказание. Когда слуга появился, я внимательно посмотрел на него и пришел к выводу, что Косой – это не фамилия. Один глаз его и впрямь косил, губу украшал кровоподтек, а лицо выражало полнейшее почтение.
– Какого ты рода, Сема?
– Так дворцовые слуги мы, государь – и отец и дед мой исстари царям да великим князьям служили.
– Эва как! Ну что же, служишь ты исправно, думаю, надо тебя пожаловать. Чего тебе тут объедки подбирать? Пожалуй, я тебя в стрельцы произведу, да сразу в начальные люди. А ты сегодня же ночью их в бой поведешь, а то застоялись мы тут, под Белой. Возьмешь крепость – и выше чином пожалую, а погибнешь с честью, так с честью и похороним!
Подбоченившийся при первых словах слуга тут же сник и, кинувшись в ноги, заревел белугой:
– Не губи, государь! Мы завсегда верой и правдой во дворце служили…
– А если твои предки во дворце служили, то чего ж они тебя язык за зубами держать не научили? Запомни, пес: на тех людей, что со мною рядом, никому не позволено поносные слова говорить!
– Прости, государь, бес попутал! Не говорил я ничего поносного про ту немку! Бес попутал!
Шемякин, с интересом слушавший нас, кажется, сообразил, в чем дело, и, неожиданно схватив кающегося слугу за шиворот, вынул засапожник и, глядя на меня, спросил:
– А может, ему язык укоротить?
– Сам смотри, – отозвался я, – ты постельничий. На тебе порядок, с тебя и спрос! Ладно, не казни пока, но при следующей вине – вспомни и об этой.
Заполненный нежданными хлопотами день подходил к концу. В быстро наступающих сумерках казаки Михальского готовились к ночному поиску. В помощь им были приданы пушки и две роты стрельцов. Полк Гротте я пока не трогал, они хоть и мои люди все же, а жалованья пока не видали. Не стоит давать наемникам повод для беспокойства.
– Надеюсь, вы не собираетесь идти в первых рядах, мой кайзер? – спросил фон Гершов, подозрительно глядя на то, как я снаряжался к бою.
– Нет, дружище, но я не люблю сюрпризов, а потому хочу быть к ним готовым, – отвечал я, надевая шлем.
Трехчетвертной вороненый доспех, кавалерийская шпага на поясе. Верные допельфастеры в ольстрах и пара одноствольных пистолетов поменьше за поясом. С таким арсеналом я не боялся встретиться лицом к лицу с полудюжиной противников. Ну а что – стволов-то как раз шесть! Кароль и Никита снаряжены примерно так же, разве что пистолетов поменьше. Михальский уже ускакал со своими башибузуками вперед, оставив со мною Панина. Миша тоже крутится где-то неподалеку, в богатом панцире и украшенной чеканкой иерихонке. Зная о его «ловкости», я велел ему держаться сзади, дабы ничего не испортить.
Передовые наши отряды уже под стенами, и осаждающие не могут их не видеть, но огня по ним никто не открывает. Терпение – одна из главных добродетелей солдата, и я терпеливо жду известий от своих людей. Наконец прибегает нарочный от Корнилия с известием, что наши люди уже внутри. Как оказалось, поврежденные ворота были завалены всяким хламом, и солдаты Дугласа пустили казаков в ту же калитку, в которую ходили на вылазку. Вторые ворота охраняют сами поляки, так что там пока не пройти. Когда наконец казаков становится достаточно много внутри крепости, они внезапно атакуют жолнежей у вторых ворот. Те не ожидают нападения изнутри, и вскоре ворота широко распахиваются, пропуская внутрь осаждавших. В крепости поднимается шум, но вскоре все кончено. Убедившись, что сопротивление бесполезно, поляки и литвины бросают оружие. К тому же, как оказалось, многие из них были пьяны и проснулись уже пленными. Светало, когда их, связанных и безоружных, стали выводить под конвоем шотландцев и казаков и передавать стрельцам. Следом из крепости вышли и тут же построились для присяги наемники. Вышедший к ним Барни Дуглас развернул контракт и стал громко зачитывать своим людям, ловящим каждое его слово. Все приняты на русскую службу прежними чинами с сохранением жалованья. Отдельно оговорено, что расчет будет произведен сразу же по прибытии в Смоленск. Наемники дружно кивают и под пение капеллана присягают новому работодателю. Почти все переходят на другую сторону не в первый раз, так что процедура знакомая и даже почти рутинная.
Несколько отдельно стоят мои бывшие сослуживцы во главе с Карлом. Тот смотрит на меня немного настороженно: видимо, опасается.
– Здравствуй, Карл, – приветствую я его, – рад видеть тебя в добром здравии!
– Ваше величество, – склоняется тот в поклоне, – ваши слова – большая честь для бедного наемника.