– Может, – не стал я перечить, – но быстрее, что до той поры мы сами обессилеем. Или вам неведомо, что при долгих осадах народа от болезней мрет никак не меньше, чем в сражениях гибнет?
– На то божья воля! – возразил тот же голос.
– Не богохульствуй! Нет в том ничего богоугодного, чтобы ратники от поноса погибали.
– А если не возьмем крепость приступом?
– Возьмем. Ляхов мало, если пушками стены в трех местах обрушим да дружно пойдем на приступ, то им людей нипочем не хватит отбиться.
Воеводы задумались, а я про себя перевел дух. Кажется, убедил… Можно, конечно, просто приказать, но и выполнять в этом случае будут соответственно. Мне же нужно, чтобы все, от первых воевод до последнего ратника, понимали, что делают. Тогда и в бой пойдут с охотой, и в дальнейшем будут верить…
– Государь, ты как хочешь, а надо к ляхам послать гонца, дескать, дадим подумать недельку! – вывел меня из благостных мыслей чей-то голос.
– Кто сказал?
– Я, – вышел вперед князь Иван Троекуров.
– Это ты почему так решил?
– Молод ты еще, государь, да ратей больших не видал. Оттого и советуешь нам негодное…
– Взять его!
– Что?!
– Взять его, – повторно велел я, не повышая голоса и пристально глядя на оторопевших воевод. – Послушайте меня, любезные! С вами тут никто и ни о чем не советуется, ибо я ваш царь, и вы мне все на верность крест целовали. Как сказано было на соборе: «Един Бог на небе и един царь на земле»! Я обещал, что править буду в согласии с «советом лучших людей всея земли», и совет сей постановил, что надобно на Смоленск идти, с тем дабы вернуть его царству нашему. Так что ты, князь Иван, не мне сейчас перечишь, а всей земле русской! Посему велю имать тебя под стражу и отправить в Москву на суд. Взять, я сказал!
Глядя на стоящих столбами рынд, державшийся до сих пор в стороне фон Гершов отрывисто скомандовал драгунам – и те через минуту уже тащили упирающегося Троекурова прочь. Потрясенные до глубины души бояре и воеводы только хлопали глазами, не решаясь перечить.
– На сегодня все! – заявил я, вставая с трона. – Завтра делаем все как ранее решили.
Присутствующие, отвесив поклоны, расходились в молчании. Остались только Черкасский, Вельяминов и фон Гершов, да где-то рядом маячил Михальский со своими абреками.
– Что молчите, – обвел я глазами присутствующих, – дурит царь? Лучших людей в железа велит сажать?
– Ну, в железа, положим, ты его, государь, сажать не велел, – заговорил Дмитрий Мамстрюкович, – в том, чтобы опалу наложить да на суд отправить – умаления чести нет. Оно, конечно, зарвался Ванька. Где это видано, чтобы с царем эдак разговаривать…
– Да давно пора! – не выдержал Никита Вельяминов. – Больно мягок ты, государь. Вот бояре хвосты и поднимают. То перечат, то, паче того, указы царские не выполняют!
– Ты про что это, кравчий? – напряженно спросил Черкасский.
– Знаешь, поди, про что!
– Государь, – развернулся князь ко мне, – если ты про Казарина, то нельзя было иначе. Дума приговорила Пушкина воеводой поставить, так я и упросил сотника шум не поднимать, чтобы смуты не было. Потому как Казарин роду низкого, и если его ставить, то надобно Пушкину место искать, да так, чтобы выше, а то будет кляузы писать да челобитья, и мы бы вместо похода сейчас ябеды его разбирали!
– Дмитрий Мамстрюкович, – отвечал ему я, – то, что ты без шума и умаления чести государевой все сделал, – я оценил и потому никакой опалы на тебя покуда не положил. Однако знай – если Пушкин в Вязьме в чем оплошает, то спрошу я с тебя. А на будущее имей в виду – я не все вины припоминаю, но ничего не забываю!
После того как царь велел Федору возвращаться в сотню Михальского, Панин думал, что они опять первым делом отправятся куда-нибудь в поиск. Однако Корнилий, против обыкновения, сидел безвылазно в лагере. Причем не менее половины его отряда постоянно находилось рядом с царским шатром. Впрочем, обязанность вести разведку с них никто не снимал, и Федька вместе с напросившимся таки к ним Мишкой частенько кружили вокруг крепости, высматривая расположение пушек и караулов.
Вернувшись из одного такого похода, Мишка зазвал приятеля к себе в шатер на ужин, дескать, у меня и корма́ лучше, и вдвоем нескучно. Панин, не раздумывая, согласился и отправился вечерять к Романову, чему его верный Лукьян был только рад.
В просторном шатре, может, чуть меньше царского, невообразимо вкусно пахло чем-то съестным. Заждавшиеся хозяина слуги полили ребятам на руки из кувшина и подали чистые рушники.
– Федя, а ты не знаешь, зачем государь велел руки в походе кипяченой водой мыть? – спросил, падая на мягкие подушки, Мишка.
– Не-а, – отозвался тот, – знаю только, что, когда обозники однажды заленились, Корнилий им велел плетей дать.
Содержательный разговор прервали слуги, принесшие небольшие, на татарский манер, столики и поставившие на них изрядные миски с шурпой.
– А нынче не пост? – подумал Романов вслух.
– В походе можно, – отвечал ему Федька с уже набитым ртом.
Впрочем, насладиться в одиночестве едой им не дали, послышался какой-то шум, и у полога раздался чей-то зычный голос:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
– Аминь! – отозвался со своего места Мишка.
Полог раздвинулся, и в шатер вошли несколько человек, в которых Федька узнал остальных царских рынд. Хозяин и его гость встали и степенно поклонились вошедшим, на что те ответили такими же поклонами.
– Вечеряете? – спросил самый старший из вошедших, князь Василий Лыков.
– Садитесь с нами, – радушно пригласил их Романов.
– Благодарствуйте, – сдержанно ответили гости и стали рассаживаться.
Сразу возникла заминка, поскольку Федька с Мишкой сидели рядом, а вошедшие были куда выше Панина родом, и сесть ниже его им было никак нельзя. Впрочем, Федька, прекрасно зная все эти обычаи, тут же пересел на край, что прочие приняли как само собой разумеющееся.
– В дозоре были? – нейтральным тоном поинтересовался Василий.
– Ага, за ляхами следили, – охотно отвечал ему Мишка.
– Да, теперь царских рынд в дозоры назначают, – покачали головой прочие.
– А мне интересно, – простодушно отозвался хозяин шатра.
– Интересно, Миша, у девки под сарафаном! – назидательно произнес Лыков, – а ты – царев стольник, и не дело тебе в дозоры ходить. Умаление роду!
– Все лучше, чем с топором без дела стоять, – не согласился тот.
– Дурень ты, Мишка! Не просто стоять, а царскую особу охранять! Понимать надо. Таковая честь не всякому положена. Это сейчас всяких худородных в рынды производят, а в прежние времена такого бесчестия отродясь не бывало.
– Меня в рынды государь пожаловал, – отчетливо проговорил Федька, – и род у меня честный, не хуже иных и прочих.
– «Не хуже иных и прочих!..» – передразнил его в ответ Василий. – Да к нам в холопы, бывало, выше тебя родом продавались! Смотри на него, каков! «Не хуже иных и прочих…»
– Ты, князь Василий, говори, да не заговаривайся! Федор – гость мой, и кто на моего гостя хулу возводит, тот со мной бранится, – прервал его Мишка, – ты ежели по делу пришел, так говори, чего хотел.
– По делу, по делу, – отозвался обескураженный отпором Лыков, – только дело это не всех касается…
– Пора мне, Михаил Федорович, – поднялся Панин, – спасибо за хлеб. за соль…
– Едим да свой, – негромко добавил кто-то из рынд и засмеялся.
Поклонившись хозяину и не глядя на прочих, Федька вышел из шатра. Было уже довольно сумрачно, а слуг рядом не оказалось, так что парень тут же повернулся и, зайдя с другой стороны, стал прислушиваться.
– Эх, Мишка, Мишка, – выговаривал тем временем Романову Лыков, – шатаешься незнамо где и не ведаешь, что твоего дядю князя Троекурова велено в железа заковать да содержать как злодея!
– Не может быть! – воскликнул в ответ Романов. – Кто?
– Не знаешь кто? – саркастически усмехнулся князь Василий. – Королевич наш заморский!
– За что?
– За правду! Посмел перечить, видишь ли, кровь христианскую пожалел.
– Как это?
– А вот так! Немец наш хочет всех православных воинов погубить, пославши их на пушки ляшские! Дядя же твой не стерпел да за правду встал, а его за это в железа велено.
– А вы что?
– А что мы? Не стали такой приказ выполнять. Да, так и сказали, дескать, не допустим бесчестия.
– А государь?
– Хех, государь… государь немцев кликнул, уж они-то, христопродавцы, Бога совсем не боятся.
– Что же теперь делать?.. – пролепетал в ответ Мишка.
Что ему ответил князь Василий, Федька так и не услышал. Рядом раздался шум, ржание коней, забегали слуги, и Панин, воспользовавшись темнотой, улизнул. Вернувшись к своей сотне, он, как нарочно, наткнулся на Корнилия.
– Где тебя нечистый носит? – грубовато поприветствовал его Михальский. – Мы тебя обыскались.
– У Романова был, – буркнул в ответ Панин.
– Гостил, значит… ну и чем тебя угощали, пряниками али еще чем?
Федька в ответ только промолчал, упрямо сжав губы. Корнилий, приглядевшись в темноте к его лицу, встревоженно спросил:
– Случилось что?
– Слово и дело государево… – едва слышно произнес парень.
– Чего? – изумился тот.
– Слово и дело государево, – чуть громче повторил Федька.
– Ну-ка, пойдем, расскажешь, что с тобой приключилось.
Через несколько минут Корнилий уже шел с Федором к стрелецкому лагерю. Подойдя к скромному шатру Анисима Пушкарева, сотник оглянулся и, не заметив ничего подозрительного, вошел вместе с парнем внутрь.
– Что приключилось-то? – встретил их вопросом непонятно как оказавшийся у стрелецкого полуголовы царский кравчий. – Чего звал, да еще сюда?
– Прости, Никита Иванович, да только рядом с государем глаз чужих много и ушей. А тут, у стрельцов, куда как спокойнее.
– Вот как?..
– Да уж так; ну-ка, Федя, расскажи нам еще раз, что услышал.
Пока Панин рассказывал присутствующим, что подслушал у романовского шатра, лица у них все более темнели. Наконец Пушкарев не выдержал и замысловато выругался.