— Жучков, ты что же?! — Епифанов ходит вокруг него с удивлением. — Ты где же?..
— Я здесь, батюшка…
— Дальше, Жучков, дальше!
Жучков набирает воздух, заводит глаза к потолку и снова розово-сияющий — без запинки:
— …священник вдвое большую, а епископ самую высшую… «Дьякон» — слово греческое…
Дверь приоткрывается.
— Батюшш…
— Закрыть дверь!
— Батюшка, я хочу вам отвечать. Разрешите войти!
Над пунцовым Кленовским, разрезая дверную щель, лицо Черных.
— Почему не всех выгнали? Здесь скучно!
— Закры…
Епифанов уже у двери: Кленовского за рубашку — в класс, Черных тычком в лоб — за дверь. Звенит дверное стекло.
— Отвечай!
Толстый Кленовский стоит влево от кафедры. Обводит класс глазами и громко, с одного дыхания:
— «Сошествие святого духа на апостолов»… В пятидесятый день по воскресении Иисуса Христа апостолы вместе с божьей матерью находились в одной комнате и…
— Что за чушь! Почему «Сошествие святого духа»? Это вы проходили в прошлом году!! Не знаешь?..
Но взгляд уже через Кленовского — в конец парт: там играют в жмурки. Это уж черт знает что!
У Плясова платок на глазах, разведены руки. Пощипывая, подергивая, кружится вокруг него живучее стриженое прошлое. Грозный, свистящий шелест рясы. Ногти — больно в плечо. Епифанов, отгибаясь влево — так несут ведро, — тащит Плясова к двери. У того еще платок на глазах: спотыкается, грохает о парты. К двери, к двери…
— Плясов… Танцулькин… Балетников… Свистоплясов… Пляска святого Витта — пшел вон из класса!!!
Кленовский меж тем бойко, без передышки отвечает прошлогодний урок:
— …И вот в третьем часу от начала дня вдруг послышался шум с неба и наполнил тот дом, в котором они находились. Дух святой в виде огненных языков сошел на каждого из них, и все они…
Епифанов цепко хватает ускользающее:
— Брусников… Клубников… Волчьи ягоды… Вот те клюква… будьте добры — пшел вон!!
И третьего, который играл в жмурки, — к двери, к двери…
— Телегин… Каретников… Бричкин… Тарантасов… Турусы на колесах… Пшел вон!!
Раскосого юркого Лисенко Епифанов ловит в воздухе, на лету, как бабочку.
— Лисенко… Собаченко… Лошаденко… Бульдоженко… Осленко… Пшел!!
В последний раз звенит дверное стекло. На партах опустошение — свободные, нежилые места. Епифанов устало поднимается на кафедру, изнеможенно вытягивает ноги, но, косясь на отвечающего урок Кленовского, — спокойно, ровно:
— Я вас слушаю… Дальше…
И Кленовский тоже спокойно и проникновенно, будто ничего не произошло, продолжает свое прошлогоднее:
— …слышавшие это умилились сердцем и сказали Петру: «Что же нам делать?» Петр сказал им: «Покайтесь и креститесь…»
Фиолетовая ряса вдруг приходит в движение и с кафедры в дебри парт и голов:
— Покайтесь!.. Покайтесь!.. Ах, вы уже здесь?!
Из дебрей высовывается нога с расшнурованным ботинком, живот, два пальца с обгрызенными ногтями, потом голова. Епифанов хватает за шиворот, встряхивает. Сквозь зубы — переливчатое, ласково-злое шипение:
— Ах, Плясов-Свистоплясов, вы уже здесь? (Нога с расшнурованным ботинком цепляет за парту.) Как я рад!! Не забыли вы нас. (Пальцы все крепче и крепче.) Как мы по вас со-со-скучились (вот и дверь)… Пшел!!!
Кленовский от кафедры:
— Батюшка, я кончил.
— Кончил… Гмм… Ну как?
— Хорошо, батюшка, все знаю. Без запинки отвечал.
— Ну иди, иди… — Ручка выцарапывает в журнале «четыре».
— Батюшка, почему же это четыре, когда я…
— Молчать! Поговори еще! — Около «четырех» появляется плюс.
— Зачем же, батюшка, плюс, когда его в четверти все равно считать не будут… Без запинки…
— Тропарей не знаешь!
Четверка с плюсом перечеркнута. Рядом появляется худосочная, призрачная пятерка с двумя минусами.
— А вы, батюшка, не спрашивали.
— Потому и не спрашивал, что не знаешь!
— Балльники могут не сегодня-завтра выдать, а вы тут минусы наставили.
— А ты учись! — Один минус зачеркнут.
— Я и учусь… без запинки…
— Пошел, каналья, на место! — Второй минус тоже зачеркнут.
— Батюшка, только получше минусы зачеркните, а то получилась пятерка с двумя плюсами — классный наставник не поверит, подумает еще, что я сам себе такую отметку поставил…
Язык колокольчика радостно мечется внизу.
— Дежурный, молитву!
Епифанов встает, поворачивается к иконе, размашисто заносит руку на лоб. Но рука остается в воздухе.
— Где дежурный?
Неистребимый Плясов сообщает доверительно, участливо:
— Вы, батюшка, дежурного Феодора выгнали.
— Позвать!
— Я здесь, батюшка.
Книжечку в пестрой обложке — быстро в карман. Это уже не «Кровавая вдова», а «Тайна небоскреба». Сергей Феодор идет к иконе и на ходу:
— Благодарим тебе, создателю, яко сподобил еси нас благодати твоея, во еще внимати учению… и учителей, ведущих нас к познанию блага, и подаждь нам силу и крепость в продолжении учения сего!
4. Три письма
Здорово, Мишка!
Ты небось думаешь, что я заболел, потому что в класс не хожу. А я, между прочим, здоров. Только я не в городе, а под городом — в деревне Нижние Кожемяки. Живу у тетки. Но ребятам ты об этом не говори, а Семьянину ни за что. А то, главное, мать от него узнает. С матерью я, между прочим, поругался — оттого я и к тетке удрал. Последний раз принес балльник, а балльник у меня, главное, как раз хороший вышел, только одна двойка замешалась. Мать взъелась на меня да скалкой на меня замахнулась. Замахнулась и по плечу ударила. А я ей и говорю: «Дураков нет, чтобы бить, я теперь не маленький. Побили и отдохните!» Скалку вырвал да со злости отшвырнул. Только отшвырнул, главное, нехорошо: два оконных стекла (нижних) вышиб да пузырек со скипидаром, что на окне стоял, тоже кокнул. Мать за скипидар очень расстроилась — и на меня, за волосы. А я к волосам ее не подпустил. Побежал черным ходом на улицу, потом подумал и пошел к тетке пешком — тут недалеко, версты четыре от города. Пускай теперь сама себя бьет! А я тут отдохну. Отца, конечно, жалко, он тут, главное, ни при чем, но я ему с теткиным сыном, он тоже на Оружейном работает, послал записку и все объяснил, что и почему. Но матери просил не говорить, где я. Пусть помучается, — может, я на войну уехал. Зато, главное, в другой раз ей на скалку смотреть противно будет! А здесь ничего себе, книжки всякие у теткиного сына читаю. Пиши, как у вас там дела. Газет сын не приносит. Напиши, кто победил под Барановичами. Мы или германцы? Напиши, что передвинуто на классной карте на австрийском фронте. Ребятам про меня ничего не говори, а Семьянину я сам что-нибудь придумаю сказать, когда вернусь. Адрес мой такой: станция Салатово. Деревня Нижние Кожемяки. Анастасии Андреевне Телегиной. Передать Антону.
Антошка, ура! Взяли Перемышль! А ты, дурак, там сидишь и ничего не видишь. В Реальном был благодарственный молебен и пели «Многая лета».
Ура кричали. Епифанов на «Многая лета» сорвался с баса на козлетон. Приготовишки, болваны, засмеялись. В такой момент — и смех! Ведь Перемышль взяли! Отпустили нас с третьего урока.
Но это еще что, а ты там сидишь! В прошлый четверг проезжал по городу, угадай кто… Император Николай Второй!!!
Мы узнали об этом только в среду. Нас, «потешных», в среду же собрали вечером в Реальном, построили, проверили, дали наши ружья и сказали, как отвечать царю, если он с нами поздоровается или что-нибудь спросит. В зале был тот новый, который по гимнастике теперь, еще Оскар Оскарыч и Кирилл Кириллыч. Тот, что по гимнастике, гонял нас по залу. Оскар Оскарыч смотрел, что получается, а Кирилл Кириллыч потом изображал царя. Мы все стоим в струнку, — вдруг входит Кирилл Кириллыч и говорит нам: «Здорово, реалисты!» А мы все хором отвечаем: «Здравия желаем, ваше императорское величество!» Кирилл Кириллыч, наверное, Оскара Оскаровича побаивался, потому что говорил не по-царски, а тихо, в кулак. С другой стороны, царя изображать трудно…
Ну, ладно, это в среду. А в четверг мы с утра уже стояли перед Реальным в две шеренги. Одна на нашей стороне, другая на той, где писчебумажная лавчонка. После нас, до самого вокзала, солдаты стояли и городовые. За нами, конечно, толпа, потому что царь поедет с вокзала на другой вокзал и в городе останавливаться не будет, и если тут его не увидишь, то нигде не увидишь. Но мы публику, конечно, осаживаем на тротуар, вроде как городовые или жандармы.
Тут какой-то господин, в шляпе и с длинными усами, прошел сзади шеренги и предупредил, чтобы мы стояли крепко, не раздвигались и чтобы никого не пропускали сквозь шеренгу. Левка Гришин мне шепотом на ухо сказал, что это, наверное, сыщик охраняет царя, потому что бывали случаи, когда в царя бросали бомбу. Здесь я вспомнил картину, которую видел в «Ниве»: царь лежит на снегу, бомба взрывается, карета подскакивает, а лошади на дыбы.
Тут какая-то старушка между мной и Левкой протиснулась и сказала, чтобы ее пропустили на ту сторону перебежать, — ей как будто бы домой надо. Мы ее не пустили. А я ей говорю: «Может, вы бомбу бросить хотите, а нам за вас отвечать!» Старушка очень испугалась, закрестилась и что-то нам хотела сказать, но стала заикаться, так что не разобрать. Я Гришина спросил, что она говорит, но он тоже не понял. Потом старуха сказала: «Охальники» — и ушла куда-то.
Стояли мы очень долго и всё на вокзал смотрели, но никого не было. Только офицеры на лошадях проезжали то сюда, то туда.
Оскар Оскарыч послал Кирилла Кириллыча на конец шеренги. Кирилл Кириллыч пошел перед нами. Зубрила Жучков, подлиза, вдруг ему из строя, где разговаривать не полагается, говорит: «Здравствуйте, Кирилл Кириллыч!» А Кирилл Кириллыч мотнул головой и на ходу отвечает: «Здравствуйте!» Мы подумали, что он опять репетирует, и отвечаем хором: «Здравия желаем ваше императорское величество!» Напротив в шеренге засмеялись, а зато публика, которой не видно было Кирилла Кириллыча, броси