лась на нас сзади и стала напирать, чтобы увидеть «императорское величество». Опять та же старуха вынырнула и спросила: «Где царь-батюшка?» Гришин показал на идущего Кирилла Кириллыча. Старуха опять сказала «охальники» и ушла куда-то. Тут подошел Оскар Оскарыч и сказал, что мы будем оставлены на час без обеда.
Вдруг проехал на паре полицмейстер. За ним жандармы на лошадях. Тут все зашептали: «Едет! Едет!» Очень много карет и ландо проехало, а в которой царь — неизвестно. Вдруг, видим, стоит в ландо наш губернатор. Помнишь, которого мы на Соборной площади видели? Стоит губернатор спиной к кучеру и честь кому-то отдает. Тут слышим, «ура» кричат. Мы тоже «ура», а ничего не видим. Вдруг белые лошади несутся. Лошади мне очень понравились — красивые, гладкие, блестящие, и ноги у них черным перевязаны. Хвосты коротенькие и пушистые. Потом, смотрю, кто-то белым платочком машет. Это царь. Царь мне тоже очень понравился, на мундире у него много медалей и орденов. Быстро проехали, да еще офицеры, которые вокруг, загородили. А Гришин совсем из-за этих офицеров царя не увидел, хотя теперь врет, что видел.
Ну, вот и все. Приходи, Антошка, в класс поскорее! Зовут ужинать, иду.
Хотел больше уже не писать, но вот напишу еще. А все-таки, Антошка, нам теперь в Реальном живется лучше, чем раньше. Сейчас за ужином папа рассказывал, как учился его отец, мой дедушка. Было это в 1850 году и позже; тогда, оказывается, в гимназиях драли розгами и линейками по рукам. Но пороли до пятого класса, а как в пятый перешел, нельзя было пороть. Зато при переходе из четвертого в пятый класс драли всех розгами поголовно, ни за что ни про что, — на всякий случай в будущем. Вот какие порядки были!
Дедушка рассказывал папе такой случай: одного ученика ежедневно пороли. Раз спустили с него штаны, а он оказался в панцире, то есть в сплошных кожаных трусиках. Сделал это ему его отец, который его жалел. И трусики были так ловко устроены: чтобы расстегнуть, у них была хитрая шнуровка и на конце замочек. А ключ, конечно, у ученика, в случае куда пойти. Учитель потребовал у ученика ключ, а тот не дал, говорит, дома забыл.
А потом вот еще какой случай. Был один ученик, очень большой и здоровый, а папа и мама у него были маленькие и худенькие. Они с ним справиться не могли. И они делали так. Утром его папа шел в свой кабинет и писал письмо, потом запечатывал и отдавал сыну: «На! Как придешь, передай господину директору». Сын, ничего не подозревая, шел в гимназию и передавал директору письмо. А в письме было написано, как мой папа говорит, вот что (я папу попросил два раза повторить):
«Многоуважаемый господин директор! Обладая хрупким телосложением и не имея физической возможности собственноручно посечь моего сына, который имеет нрав злой и дерзкий, припадаю к вашим стопам: не откажите в милости, распорядитесь, чтобы моего вышеозначенного сына высекли».
Вот как мне папа продиктовал. И говорит, ученика, конечно, секли, а он, дурак, до того был забит, что не знал, за что и кто ему эту свинью подложил. Я бы, если ко мне подступились, дал бы им всем по морде! Все-таки хорошо, что таких правил в Реальном уже нет. Теперь лучше.
Иду спать: уж поздно. Завтра опущу письмо. Приходи, Антошка, в класс поскорее.
Здорово! Пишу я тебе зря, так как послезавтра в Реальное податься собираюсь. Но все-таки напишу, а то, главное, еще забуду. Ты, Мишка, болван! Почему это, по-твоему, теперь лучше в Реальном? Потому что в Реальном не порют? Это верно. Но ведь, главное, дома-то нас дерут, наказывают, без обеда оставляют, за волосы да за уши таскают. Чего же лучше? Не важно, где это происходит! Пока тебе отец твой рассказывал, ты нюни распустил, ушами, главное, хлопал. А вот принеси твоему отцу балльник с колами да с двойками — он тебе пропишет не хуже! Забыл, что ли? Двоек давно не получал! Если бы было лучше, я бы сейчас дома сидел, а то вот, главное, тут болтаюсь. Я читал, что какой-то министр розги в гимназиях да в реальных отменил. А про дом, главное, он забыл! Что тогда, что теперь — из-под палки мы учимся! А ты говоришь, лучше — и нюни распустил!
5. Журналы
Учебники листают дни, месяцы, годы.
Парта — привычные черно-желтые плоскости (не глядя сел, не глядя встал) — уходит. Уходит вместе с классом, программой, второгодниками.
Новая парта — старое сочетание новых черно-желтых плоскостей (ноги смешно болтаются под партой, локоть высоко, — прежде чем сесть, надо приглядеться).
Первый этаж все дальше, глуше. В перемену — петушиные кучки спорщиков: планы, жизнь, книги. Мысли — самоуверенной ощупью…
14 января, суббота
Давно я не писал: все занят журналом. Вот о журнале. В нашем четвертом классе будет журнал «Весна». Во всем Реальном есть еще один журнал, в шестом классе, называется «Пламя». Но мы шестиклассников, главное, общелкали: у них рукописный, а у нас будет на гектографе, в двадцати экземплярах.
Работаем мы четверо: Кленовский, Гришин, Брусников и я. Мучаемся здорово. Ребятам пока ничего не говорим, поэтому решили написать весь журнал сами.
Кленовский написал рассказ «В поле». Как он на сенокосе был и как его собака, главное, укусила, а кроме того, рассказ о том, что в жизни надо стремиться вперед, а не стоять на месте. Кленовский говорит, что это не рассказ, а статья. После этого мы решили: если не описываются люди и вообще, так это — статья, а если люди или животные — это рассказ. Кленовский подписался под своим сочинением «Брянский».
Гришин написал рассказ под названием «Как хороши, как свежи были розы» — это как один парень влюбился в дочь купца, а у той, главное, был жених-офицер. Гришин сам рисунки нарисовал к рассказу. Офицер только плохо вышел, — похож на Лоскутина. Кроме того, он же написал статью, которую назвал «Хлеб», где он пишет, что хлеб не только тот, который мы едим, но, например, картина, книга или театр, — это тоже хлеб, но духовный. Еще Гришин написал стихи очень длинные, о каком-то виденном сне. Они так и назывались «Это был лишь сон». Мы все очень удивились, что Гришин стихи может писать, а главное, длинные. Гришин подписался подо всем «Святослав».
Брусников написал статью о том, чтобы при Реальном открыли шахматный кружок и чтобы четвертый класс, главное, пускали на занятия физического кружка. Еще он написал рассказ, который назывался «На страстной неделе», но потом взял его от нас и, главное, даже читать не дал. Вместо этого он принес другой рассказ, «Приключения в Африке», — это о том, как англичанина съел крокодил. Гришин сделал к рассказу рисунки, но крокодила нарисовал почему-то с усами, вроде как сом в нашем аквариуме. Мы с ним поспорили, а он, главное, говорит, что есть такая порода крокодила, которая с усами. Ну, черт с ним, пускай с усами! Брусников хотел подписать одной буквой «Б», но Гришин ему придумал псевдоним «Леопардов».
Я написал тоже. Написал статью, зачем и почему нам нужен наш журнал, какие цели и что из этого выйдет. Потом портрет Некрасова через копирку перевел. Когда все собрали, вдруг увидели, что о войне, главное, ничего нет. Тогда я написал рассказ о том, как делают для войны пулеметы на Оружейном заводе, что я сам видел. Потом мы с Мишкой Брусниковым написали вдвоем воспоминание, как провожали солдат на вокзал. А Гришин карикатуру на Вильгельма. Я подписался «Громов», а что с Мишкой вместе — «Леогром». Вроде иностранца, главное, получилось!
Написать написали, а вот печатать как? Занялись гектографом. Гришин достал рецепт, как его изготовить. Собрали деньги и накупили желатину, глицерину, чернил и прочего. Собрались у Гришина на квартире, в конце города. Я дома сказал, что ночевать не приду. Отец, главное, спросил — почему. Не хотелось говорить, а отцу сказал. Смотрю, вдруг отец посерьезнел, повел меня к себе за перегородку. Спросил, что мы печатать будем. Я ответил. Отец попросил, чтобы я подробно рассказал, о чем в статьях и рассказах говорится. Я все подробно выложил, только о себе не сказал, чтобы не смеялся.
— Всё? — спросил отец.
— Всё, — говорю.
— Ну, это ерунда. Иди печатай, я думал что другое…
Я спросил:
— Почему ерунда?
А отец поправляется:
— Я не так сказал. Не ерунда, а забава!
— А что же это «другое», о чем ты говоришь?
— «Другое» — это другое. На это не отпустил бы. Учись сперва. А то голова закружится, как у мухи над борщом, и в борщ! Никому пользы.
Я уж знаю, если пошел отец пословицами или поговорками уши туманить — значит, не скажет. И я говорю отцу:
— По-твоему, значит, ерунда, что мы печатать будем. А вот посмотрим! В печатном виде все Реальное читать будет!
А отец отвечает:
— Ну, иди, иди… Только, между прочим, окна одеяльцем закройте, когда печатать будете, а то за гектограф нагорит: не разрешается иметь размножающие приборы.
— Об этом мы уж слышали, — говорю я.
— Ну, тем лучше. Иди. А по какому адресу идешь? В случае, арестуют, — в чьем участке искать?
А сам улыбается — петрушку валяет. Я адрес ему сказал и ушел.
Собрались у Гришина на квартире, у него в комнате. Мать его за стеной, и мы на свободе. Кленовский, Брусников стали гектографскими чернилами все рассказы и статьи переписывать, а я с Гришиным взялись приготовлять гектограф. Из кухни достали миску и противень, на чем кулебяку пекут. Развели в миске желатин, глицерин и порошки всякие. Поставили вариться на таганчик у загнетки. Потом сняли, вылили на противень и в снег спустили, застудили. Очень, главное, красивый гектограф вышел, вроде желтого холодца-студня. Окна закрыли: одно Гришиным одеялом, а другое нашими шинелями. Как окна закрыли, вдруг почему-то все стали говорить шепотом. Точно, главное, фальшивые деньги печатаем.