Взяли переписанную первую страницу — как раз с моей статьей о журнале и с заголовком «Весна», — приложили к гектографу, платком пригладили. Сняли. На студне все правильно — только обратно, справа налево, надо читать. Мы все очень обрадовались. Приложили чистый лист. Опять платком. Сняли лист и… к черту! Ничего не поймешь, весь лист фиолетовый, буквы расплылись. Сели и стали обсуждать: как быть? Кленовский сказал, что недоварили гектограф. На этом и порешили. Растопили его, варили, варили — и в снег. Приложили вторую страницу с «Как хороши, как свежи были розы» — еще хуже! Гришин даже ругаться стал, зачем страницу прикладывали, можно было бы исписанным кусочком попробовать. А теперь, главное, и первую и вторую страницу надо заново переписывать. Тут мы в панику ударились. Уже два часа ночи, а мы с гектографом все возимся. Ни одной страницы нет, а всех восемнадцать штук! Когда же успеем? Хотели, главное, нарочно всю ночь проработать, чтобы утром в Реальное журналы принести.
Вдруг стук в окно.
— Полиция!
Гришин хватает гектограф — и под кровать, я переписанные листки за какой-то дедушкин портрет прячу. Брусников на лампу дует, а она, главное, гадость, не тухнет, только огонь в ней пузырится. Кленовский, смотрю, побледнел и Гришины учебники нам в руки сует.
— К экзамену готовимся, говорите!
Гришин пошел дверь открывать, а мы сидим, носом в книги, и вслух: «Бу-бу-бу-бу…»
Смотрим, Гришин с мужчиной входит. В сенцах темно, не разобрать. Мужчина спрашивает:
— Тут, что ли, печатают?
Гришин со страху заикается, но, между прочим, петрушку валяет — говорит, что никто ничего не печатает. Я, конечно, голос узнал. Вошел мужчина в комнату. Я сказал:
— Не бойтесь, ребята, это мой отец пришел.
— А мы в панику — думали, полиция!
Отец смеется:
— Дурачки! Разве полиция в окно стучится? Чтобы вы, что есть, попрятали? Она, брат, прямо в дверь ломится.
Тут отец обернулся и говорит:
— Я пришел посмотреть, как печатаете, все ли в порядке, а вы, видать…
А я говорю:
— Спрятали.
Показали мы отцу наше варево и испорченные листы. Отец отломил кусочек гектографского студня, растер между пальцев, понюхал, к огню поднес, а потом говорит:
— Телята вы неумытые! Глицерину переложили, вот и плывут чернила. Отрезайте кусок студня, прибавляйте желатину, варите снова. Химики-умники!..
Тут дело быстрей пошло. Пока гектограф варили, отец рассказы и статьи почитал. Я, главное, не уследил — и мои тоже (Брусников, чудило, сказал ему, что я — «Громов»).
Отец буркнул:
— Про себя-то не говорил. А вот об Оружейном и о пулеметах писать нельзя, даже в вашем журнальчике, — военная тайна. Выкидывайте вон! Вот и цензор вам, спасибо, нашелся.
Жалко было, но выкинули.
Гектограф остудили и приложили пробный кусочек. Хорошо получилось — все ясно. Смыли, взяли третью страницу — продолжение «Как хороши, как свежи…», с рисунком офицера. Тоже ядовито.
Начали печатать. Офицер, главное, отцу понравился. Он сказал:
— Я бы такого ни в жизнь не нарисовал бы. Учат вас все-таки!
Когда напечатали двадцать оттисков, прямо не поверили, что это мы сделали. Берешь, читаешь — как газета: буквы печатным шрифтом, только синие. Ядовито! Но больше не печатали — носом клевать стали: три часа уже было. Отец сказал:
— Кончайте, а то с сонной одурью все намажете, переделывать придется.
Разошлись по домам. Сегодня не печатали — отсыпались и уроки к понедельнику готовили. А завтра, в воскресенье, с утра и до ночи.
17 января, вторник
Воскресенье просидели, понедельник просидели — а все еще, главное, не кончили. А мы-то думали — в одну ночь! Сегодня, наверное, кончим: осталось «Приключение в Африке» и «Хлеб». Да еще обложку. Прямо, главное, не знаешь, какую обложку!
Гришин говорит: надо женщину с распущенными волосами — это и есть «Весна». Кленовский предлагает грачей нарисовать по всей обложке, врассыпную, потому что весной грачи, главное, прилетают. Брусников говорит: ведь слово «Весна» не буквально надо понимать, а переносно. Он предлагает нарисовать мчащийся паровоз, что будет означать, что мы идем вперед.
24 января, вторник
Сегодня уже пять дней, как вышел журнал, а его всё еще ребята читают. Спрашивают, кто что написал. А мы ходим петухами и не говорим.
Показали журнал Броницыну. Он его дома читал. На полях красным отчеркнул, ошибок до черта, а еще четвертый класс! Будь это классное сочинение — была бы за журнал двойка. Но понравилось, что вот сами, главное, придумали и сочинили. Насчет статей сказал, что в мозгах у нас заворот, но это пройдет. Фамилии наши ему не понравились, он сказал:
— Что вы, парикмахеры, что ли, что такие псевдонимы выбираете?!
В общем, сказал писать дальше и показывать ему. Посоветовал больше читать и выписывать в тетрадку те места, которые очень понравятся.
Сдуру мы Семьянину показали. Тот его на следующей же перемене вернул и сказал, на нас не глядя, шепотом:
— Чепуха-с! Баловство! Уроки надо учить!
Другим мы уж совсем не показывали — ну их!
А ребята читали и из пятого и из шестого классов. Те, которые «Пламя» (рукописный, в шестом классе) пишут, рот разинули. Но когда прочли, сказали: «Молодо-зелено, вам еще диктанты писать!» После этого они, главное, стали свое «Пламя» всем совать читать! Но наш больше понравился. У них только обложка цветная, от руки красками разрисована. Им это можно — у них 2 экземпляра, а у нас 20.
С обложкой у нас вышло так. Каждый на своем настаивал. Тогда решили, чтобы не обидно было, нарисовать и женщину с распущенными волосами, и грачей, и мчащийся паровоз. Гришин, главное, взялся рисовать. Но у него только грачи ничего получились, а женщина вроде растрепанной ведьмы, и одна нога, главное, короче другой. Поезд тоже не вышел — набок как-то, а колеса вроде лимонных ломтиков и вкривь — прямо крушение. Тогда всё, конечно, к черту послали, сделали просто один крупный шрифт «Весна» и внизу загогулинку — виньетку. Вот и все. Просто и ясно.
29 января, воскресенье
Вчера вдруг приходит в класс Сергей Феодор с очень, главное, таинственной рожей. Смотрим, разворачивает сверток и раздает… журнал. Новый журнал!!! Называется «Солнце». Мы, конечно, смотреть. Размер его в два раза меньше нашего, но много рисунков. Тоже на гектографе. Все больше рассказы. Статья только одна впереди, после заголовка, — называется «Почему бывает извержение вулканов». Два рисунка с вулканами. Фамилии тоже, главное, ядовитые: «Рыкалов», «Аргентинский», «Красавин». Мы узнали, что в журнале писали: Лисенко, из параллельного Умялов, Тутеев, потом кто-то из пятого класса и, конечно, сам Феодор. Особенно, главное, один рассказ очень понравился. Называется «Крепость на дому» — это о том, как один гимназист играл дома в войну и как всем это понравилось, что и отец с матерью стали играть: натянули между комнатами колючую проволоку, и каждая комната была крепость.
Очень смешно и здорово написано! Я его два раза прочел. Интересно, главное, кто его написал?! Подписано «Аргентинский» — кто это?
2 февраля, четверг
Сегодня пришел в класс Лоскутин и сказал, что господин директор просил показать наши журналы. Мы обрадовались: что-то директор скажет? Понравится ли? Отобрали самый лучший и ясный экземпляр и отдали Лоскутину. Феодор, главное, дал Лоскутину даже два «Солнца», так как не решил, какой из них лучше.
3 февраля, пятница
Сегодня Брусников опоздал к алгебре. Когда сел, смотрю, мне что-то передает. Я развернул, а это юмористический журнал «Сатирикон» — только старый, месяца три ему. Я его на коленях посмотрел — карикатуры очень смешные — и спрятал, — так и не понял, главное, зачем передал. На перемене Мишка спросил:
— Видел?
— Чего?
— Давай журнал, идем в умывальник.
Пришли в умывальник, развернул он «Сатирикон». Смотрю, там рассказ «Крепость на дому» напечатан, а внизу подпись: «Аркадий Аверченко». А Аверченко есть такой веселый писатель, в Петрограде живет. Принесли «Солнце», начали сверять — главное, слово в слово содрано, точно по шпаргалке. Вот тебе, главное, и Аргентинский! Позвали Гришина и Кленовского — решили в следующем номере «Весны» прохватить «Солнце» и в хвост и в гриву. А пока молчать.
5 февраля, воскресенье
Вчера нас четырех и Сергея Феодора вызвал директор. Когда мы вошли, он спросил:
— Это вы вот писали? — и на «Весну» и «Солнце» показал.
Ну, раз нас вызвал, значит, знает. Отвечаем, что мы.
— Гектограф где взяли?
— Сами сделали, — отвечаем.
— Разрешение есть?
— Нет.
Директор сказал:
— Гм! Что еще печатали?
— Ничего, господин директор.
Директор взял «Весну» и разорвал ее на четыре части. К концу трудно было, тужился. А феодоровские два «Солнца» так сразу разорвал… В нашем, видно, бумага лучше поставлена, чем у Феодора, и, кроме того, толще. Нет, что ни говори, а наша «Весна» все-таки лучше и «Аргентинских» нету!
Директор разорвал и сказал:
— Я ваших журналов не видел. Поняли? Делайте что хотите, но чтобы в классе, в Реальном ни одним вашим гектографским журналом не пахло. Замечу — пожалеете! Марш в классы!
Вот и все. Испугал, подумаешь! А мы будем печатать. Не в Реальном — так по квартирам ребята будут читать, а будут! Аргентинского мы все-таки урежем, осрамим…
6. Неизвестное
Она пришла неожиданная. Шаги ее были робки и застенчивы, она растворялась в воздухе и проникала внутрь с каждым дыханием.
В переменах, у окна гимнастического зала, — загадочные знаки. Палец на себя и в стекло, палец в стекло и на себя, потом два пальца, словно шагами отмеривают подоконник.
За стеклом — двор. За двором стоит дом, в стеклах которого — синие и пепельные платьица. Потрясающее равнодушие лиц. Но черные, светлые, рыжие косички то закидываются назад, то ложатся вперед на плечи, — неизвестно, как лучше, как больше «идет». И знаки: крошечной рукой махнут в воздухе и голову в сторону — будто: «Не надо… Ну, что вы! Что вы!» Но не уйти от окна. Черные, светлые, рыжие косички назад, вперед, как лучше — неизвестно.