Пятый класс встретил танцами.
На рубеже шестнадцатого и семнадцатого годов танцевал весь город. Танцевали в гимназиях, в институтах, в театрах, в Дворянском и Купеческом собраниях, у знакомых, дома, в одиночку…
На заборах, телеграфных столбах, в газете: «Даю уроки танцев. Бальные, классические, характерные. Курс двухнедельный. Масса лестных отзывов. Плата умеренная. Адрес…»
Всю ночь начищенные сапоги, штиблеты, туфельки метались по полу в неистовстве и усталости. Взвихренная с полу пыль ложилась на серо-голубые, предрассветные лица.
Всю ночь по клавишам роялей, пианино и запрокидывающихся гармоний бегали одеревеневшие пальцы. Тела, взмокшие в пиджаках и в галстуках, нежные тельца с прилипшими розовенькими платьицами устало кружились…
Утрами — хлебные очереди, сахарные карточки и где-то далеко — война. Не то взяли, не то отдали какую-то крепость, кто-то наступает, кто-то отступает. «18 бомбометов, 25 пулеметов». Чьи были? Чьи теперь?.. Все примелькалось, надоело, опостылело, и вот только вечером отдых от этого. И пары кружились…
Но у тех же булочных были люди, которые о бомбометах и пулеметах знали наверное. Они перекраивали Европу, уничтожали крепости, вешали изменников, разоблачали тайны интендантских складов. Около булочных ходили настороженные, с одним приподнятым, по-собачьи, ухом, люди в котелках. И было что послушать… С Оружейного завода мужья приносили тревожно-радостные слова. Слова — в шепот, шепот — из уха в ухо: «Теперь скоро!»
Но непосвященные веселились.
…Пятый класс встретил танцами.
Штабс-капитан Саратовский гибок и изящен. Зелено-коричневый френч плотно на груди, еще плотнее, теснее в талии и вдруг мягкими складками — вниз. Между вшитыми во френч штабс-капитанскими погонами пушистые, легчайшие усы. И ноги. Отличные танцевальные ноги: нежно-мягкие хромовые сапоги с шелковым шелестом-шепотом. В танце мимо пола, чуть-чуть носком по паркету и мимо — по воздуху, в спиралях, во взлете…
Три раза в неделю вечерами зажигаются огни актового зала.
У рояля неизвестное существо снимает шерстяные платки, ватные кофты, шали. Существо худеет, съеживается, обозначаются линии человека. На соседнем стуле растет морозный ком одежды. И когда ком становится нисколько не меньше освободившегося от одежды существа — ясно окончательно: человек, женщина, таперша.
Саратовский кивает легчайшими усами:
— Людмила Ивановна, пожалуйста, падеспань!
Расставленные пары в предтанцевальном трепете. Сборище реалистов — пополам: серобрючные «дамы», серобрючные «кавалеры».
— Га-аспода! Берете даму правой рукой за талию. Вот так… Ну нет, вы вот, крайний, — слишком грубо. Надо нежно, чуть-чуть! Вообразите, что это не товарищ, а барышня… Этакое эфирное созданье в воздушном платьице! Воображайте: вы влюблены… играет оркестр военной музыки… ногами идете мягко, не грохая, не шмурыгая. Легкость! Воздух! Дистанция! Правильная дистанция между парами… Начинаем!! Людмила Ивановна!..
Звук рояля гулко в потолок, россыпью по стенам, по полу, в ноги. Пары тронулись, пары пошли, закружились…
8 января
Мы теперь знаем много танцев. Этранж, падеспань, венгерку и вальс. Вальс мне больше всего нравится: по полу идешь легко и плавно. Это не то что венгерка — скачут, стучат, словно лошади! На вальс я и Телегина уговорил. У Саратовского он не занимался, а танцевать вальс стал учиться.
Мне танцевать прямо нужно, потому что в танце я могу побороть свою застенчивость и легче подойти к Асе.
Что-то давно не встречаю Варю. Как бы это сделать, как бы я был счастлив, если бы случилось так, что Варя пришла на вечеринку нашего пятого класса. Она не придет. Откуда она узнает о нашей вечеринке, да и кто, кроме меня, ее может пригласить?! А как я ее приглашу, если Варя меня не знает?
Придут наши беженки из пансиона. Их на все вечеринки приглашают, потому что они рядом — только двор перебежать или даже из гимнастического зала в окошко постучать — придут. И вот будет Ася… Я все еще не знаю, что у меня к ней. Когда Аси нет, мне скучно, а когда я ее вижу, я думаю о Варе… Нет, она не придет, об этом страшно даже думать! Страшно и приятно. Я ее знаю уже три года, и вот робость — ни заговорить, ни подойти, ни познакомиться не могу…
14 января
В булочных теперь выдают по одной булке, и около стоят городовые, которые за очередью следят. Сегодня прочел в «Сатириконе» шутку: «Не единым хлебом человек сыт бывает», — сказал городовой, вынося из булочной две булки».
Папа говорит, что так с недостатком хлеба продолжаться не может и что государь или правительство должны принять меры. У папы есть проект, как сделать так, чтобы выдавали всем по две булки. Он хочет подать этот проект в городскую управу, но говорит, что там кретины сидят…
Чудак, зачем ему эти две булки!
В последнее время мама встает раньше, чтобы у разносчика перехватить газету и спрятать ее до вечера. Папа спрашивает, где газета, а мама говорит, что не приносили еще. Но когда мама просыпает, папа берет газету у разносчика сам и начинает с утра волноваться. Папа не может спокойно о войне читать: ругает министров, интендантов и вообще изменников.
У папы была карта, где он отмечал военные действия. Нам папа не позволял флажки передвигать. Мама как-то одна прочла газету о нашем наступлении и флажки на карте передвинула. Когда папа пришел со службы и глянул на карту, то испугался, от радости: оказывается, русские войска захватили больше чем половину… Испании. Потом папа смеялся, но раз навсегда запретил касаться карты. Теперь не то. Как-то понадобился папе кусок бумажки в галоши подложить. Искал, искал и оторвал от карты снизу. Теперь рвут карту кто хочет — остались Норвегия и Полярный круг.
16 января
Вчера была вечеринка нашего класса. С вечеринками у нас теперь запой. На неделе две вечеринки. Седьмому везет — он чаще всех устраивает. Приготовительному, первому, второму и третьему, конечно, не разрешают.
Итак, была вечеринка нашего пятого класса. Я опоздал. В дверь уже не пускали. Шел дивертисмент. Я поднялся на третий этаж. Там есть раздвижная дверь, из которой можно сверху смотреть в актовый зал, — вроде галерки. Оглядел все ряды и вдруг вижу во втором ряду Асю. Узнал по косе и по плечам. Плечи такие прямые. У всех девочек, пока они не вырастут, плечи прямые.
Я обрадовался ужасно, что Ася здесь. В последний раз, когда я ее видел на вечеринке четвертого параллельного, я ей сказал, что мне скучно. А мне не было скучно, а я просто так «ломался». Она, конечно, обиделась.
Значит, так. Увидел я ее с третьего этажа и еще больше обрадовался, когда заметил, что рядом с ней свободный стул. Когда начали аплодировать, двери открыли, я спустился вниз и в темноте пошел к Асе. Рядом еще никто не сидел. Я сел и тихо спросил: «Вы сердитесь?» Она говорит: «Нет» — и посмотрела на меня вбок. Больше мы ничего не говорили, и я не знал — простила она меня или нет. Но было так хорошо-хорошо сидеть рядом…
Когда кончилось, были игры в коридоре, в «папу римского». Мы хотя сидели в игре рядом и за руки все время держались (когда бегали), но ничего не говорили больше. А тут такой случай произошел: начали бегать между стульев, потом команда «римского папы»:
— Садись!
Я бросился к стулу, сажусь и… лечу на пол. Кругом хохот. Ася стоит надо мной и смеется. Это она вырвала из-под меня стул. Хотя было больно, я здорово шлепнулся, но во мне смешались и боль и радость. Я посмотрел на смеющуюся Асю и понял, что она меня простила, и, когда мы опять взялись за руки, чтобы бегать, я почувствовал, что она дороже мне всех здесь.
Вдруг ко мне подходит Венька Плясов и говорит шепотом:
— Идем за мной!
Венька привел меня в пустой класс в нижнем этаже. Я уже догадался, зачем он позвал, хотел вернуться, но перед ребятами было неудобно. А ребята уже в классе. В темноте я узнал Черных, Пушакова, Губовича, Яшмарова, Умялова и шестиклассника Рутковского. Пушаков протянул мне кружку и сказал:
— Пей!
Я посмотрел в кружку — там было налито меньше половины. Я понюхал — пахло очень противно, керосиновой лампой. Пить или нет?! Умялов из темноты шепнул мне осипшим голосом:
— Чего тянешь! Пей да в зал пойдем!
Была не была! Что-то будет? Говорят, после очень весело и легко, вроде как ангел, а смелости хоть отбавляй. К черту застенчивость!!
Я выпил залпом и… хотел закричать — рот, горло все обожгло и горело. Я закашлялся, и вдруг стало очень жарко внутри, точно там огонь зажгли. Я побежал в умывальник, начал пить воду и рот полоскать…
Говорят — раньше было, до войны, — пили иногда семиклассники, теперь же, когда водка запрещена, начали доставать из-под полы и пить чуть не с четвертого класса. На каждой вечеринке встретишь пьяных. Причем, как говорят, «выпили на копейку, а ломаются на рубль» — притворяются, глаза таращат, шатаются.
Я напился воды, пополоскал рот и от умывальника подошел к окну. Была звездная ночь. Голые деревья на дворе качались от ветра и заслоняли звезды. Проскрипели по снегу на улице сани. И от этого скрипа сделалось холодно. Потом стало приятно, что здесь, в умывальнике, тепло, что мне тепло, что во всех коридорах и этажах тепло, что в зале музыка, что там Ася… Я вспомнил, как шлепнулся… она меня любит, и она мне дороже всех. Я вдруг почувствовал себя очень смелым и очень красивым… В зал, в зал, в зал!
Я побежал по коридору. Бежать было легко и как-то смешно. Окна со звездами то надвигались на меня, то уходили. Паркет мне казался не ровным, а с буграми, и я поднимался с бугра на бугор. Но было легко и радостно. «Я опьянел, — подумал я, — надо сдержать себя, скрыть». Я медленно поднялся по лестнице и подошел к залу. Там танцевали падеспань. Ко мне подошел Лисенко.
— Ты чего? — спрашивает.
— Ничего, — отвечаю.
— Чего такой красный?
— Быстро бежал. — А сам нарочно дышу тяжело: — Уф-уф…
— Брось заливать, или, что ли? Где?