И мне показалось, что Лисенко завидует. Тут на меня что-то нашло, я почувствовал превосходство над Лисенко, что я замечательно смелый парень.
— Да, — говорю я, — Лисенко… Собаченко, Лошаденко, Бульдоженко. Раздавили в компании пару-другую бутылочек! — Рассмеялся перед ухом Лисенко звонко и нахально и, нарочно раскачиваясь, пошел искать Асю. Танцевать, танцевать! Ася сидела в другом конце зала…
17 января
Вчера не кончил — высыпался после вечеринки. Весь день вчера и сегодня даже в классе противно мутило, и весь я какой-то будто жеваный хожу. Вечеринка все еще стоит в памяти… Как гадко! Простит ли она меня?
Продолжение
…Ася, я заметил, сидела в другом конце зала. Мне надо бы было идти по стене к ней, а я пошел прямо, наперерез сквозь танцующих. Было тесно, на меня зашикали: «Куда, куда, нельзя ходить», а я иду и иду. Шел я довольно осторожно, чтобы не задеть пар. Но оттого, что пары кружились, меня стало вдруг мутить и качать. Как бы, избави бог, не упасть, я остановился и закрыл глаза, чтобы не глядеть на кружение… Голоса вокруг сливаются вместе: оа… оа… оа… Ветер от проносящихся платьев овевает меня. Мне прохладнее, лучше… Я открыл глаза, выбрал просвет между парами и быстро перебежал. Нашел Асю и подхожу к ней:
— Идемте танцевать!
Беру ее за руку. Она удивлена моей смелостью, но встает. Я кладу правую руку на талию Аси, она пристально смотрит на меня доверчивыми глазами. Я прислушиваюсь к музыке, слегка нажимаю рукой на талию и командую:
— Начинаем!
А сам в такт музыке напеваю громко такую мещанскую песенку:
…Падеспань — это танец хороший,
Он танцуется очень легко:
Стоит ножку поднять грациозно,
А потом все пойдет хорошо… И т. д.
В конце фигуры, когда мне надо было завертеть Асю, а потом снова поймать ее за талию, я вдруг решил: смелость так смелость! Очень просто, я схитрю, будто нечаянно… Я поднял руку вместе с рукой Аси. Завертел ее. Серое платьице Аси закружилось.
Я, как полагается в танце, поймал Асю за талию. Но только выше, будто нечаянно, и сейчас же сдвинул руку вниз, на талию. Но и за эту секунду я почувствовал…
Нет, какое я тогда был животное! Простит ли меня Ася?
Ася вдруг выпустила мою руку и сказала:
— Я не хочу с вами танцевать, — и пошла к стульям.
Я был обижен, рассержен и злился на себя. Но смелость так смелость! Я еще и не это могу, у меня такое счастливое настроение! Я сказал Асе дерзко:
— Пожалуйста, не хотите, не надо! Вы здесь не одна!..
Асю пригласил Лисенко. Я подошел (прямо удивляюсь!) к каким-то незнакомым барышням. Но одна не умела танцевать падеспань, а другая посмотрела на меня и сказала, что она устала. Я сел в стороне и смотрел на Асю с Лисенко. И вдруг меня разобрала такая злость на них, что не знаю, что хотел с ними сделать. Со мной не хочет, а с ним хочет?! Пускай уж ни с кем. Какая лживая девчонка! Еще час назад, во время «римского папы», смеялась со мной, стул вырывала, а теперь вот не хочет!..
Я сидел под форточкой, и то ли от воздуха, то ли оттого, что время прошло, но голова посвежела, и я перестал об этом думать. Перестал злиться на Асю. Посидел, посидел, и все пошло в обратную сторону — стал злиться на себя. Вспомнил падеспань и чуть не заплакал… Нет, Ася мне теперь не простит…
8. Красный генерал
Шепот пополз из класса в класс.
Звонок давно угас в нижнем этаже. Второй урок где-то притаился в учительской. Но, конечно, сейчас вот преподаватели разберут журналы и по коридорам, угрожающе-знакомо шмурыгая, — в классы, в классы…
Однако двери учительской закрыты. Около дверей, словно на цени, полукругами ходит бакенбардный Елисей.
Шепот пополз увереннее и настойчивее.
Окна класса — на Коммерческую улицу. По Коммерческой взбудораженно, по мостовой, — люди. С улицы машут в окна: «Сюда, сюда!» Прислонить лицо к оконному косяку и взглянуть вбок: виден узкий ломтик Томилинской. И на этой улице тоже — темные, плотные ряды голов. И уже больно скошенным глазам, а ряды идут, идут… Над ними плывет красное трепещущее и опять темное, темное, а вот снова красное…
От окон — к двери. Там тоже новость: около учительской, где полукругами, как на цепи, ходит Елисей, стоят два неизвестных человека. У одного легкокрылое пенсне на остром носике. Человек в пенсне убеждает Елисея, трогает его за рукав. Другой — в оранжевой овчинной куртке — бесстрастно, не слушая, наступает на дверь учительской. Но Елисей не дремлет — загораживает дверную ручку: «Нельзя! Не велели!»
Оранжевый машет рукой:
— Ну и черт с ними! Пойду за ребятами, прямо в классы!
Оранжевый поднимается по лестнице на третий этаж. Елисей с цепи, следом:
— Вернитесь, вернитесь! Господин директор не приказывали.
Оранжевый поднимается по лестнице. Елисей обратно — к двери в учительскую.
— А вы куда? Я же сказал!
Из раскрытой двери оборачивается острый носик. Легкокрылое пенсне трепещет, извиняется…
— Я на минуточку… Мне поручили, я не могу, понимаете… Я на минуточку…
Дверь закрывается. Встревоженный Елисей мечется: от лестницы, по которой ушел оранжевый, к двери, куда улизнул человек в пенсне.
Дверь учительской открыта.
Освобожденный папиросный дым голубыми полотенцами поднимается к часам над дверью. В дверях сдержанный гул, черные, плавающие по голубому силуэты преподавателей. Из голубого, из гула: кругло, катушкой — толстенький Кирилл Кириллович; следом — коротконогие шажки Лоскутина; следом — Семьянин, на щеках пятна румянца, глаза широко раскрыты, глаза смеются (да Семьянин ли это? Он ли?).
Круглый Кирилл Кириллович — вниз, в подвластное, покорное царство первого этажа. Семьянин радостно, через ступеньки, вверх — к старшим (да он ли это?). Лоскутин шажком-бежком по второму этажу. Зигзаги от класса к классу:
— Э-э… гаспада! Все в зал! Э-э… Гаспада, все в зал! Э-э…
Этажи бегут в зал. Наспех, торопливо — в шеренги. Перепутались классные наставники. Только Кирилл Кириллович грозно, по-фельдфебельски, смотрит на свой приготовительный, смотрит сразу на всех — сразу на сорок голов.
Человек в оранжевой куртке и человек в пенсне — у входа в зал. Оранжевый переступает с ноги на ногу: поскорее бы…
Знакомый шелест директорских шагов. Орлиный нос, прямая, зачеркивающая черта бровей — в упор на императорский стенной портрет.
Со стены: без лишних складок темно-зеленые шаровары, блестящий мундир, голубая широкая лепта. Над мундиром розовеет неуверенное лицо с робкими бровями. Мягкая каштановая бородка.
Орлиный нос надвигается на императора: вот-вот клюнет. Не клюнул. Негодующий полуоборот: не стоит. Бесстрастны, сухи глаза крупной птицы.
— Его императорское величество, — резким, деревянным голосом говорит директор, — государь император нашел за благо для России отречься от престола…
Глаза — на шеренги учеников.
— Объявляю сегодняшний день свободным от занятий, но…
Оранжевый у двери взмахивает:
— Все на улицу! На демонстрацию!
Шеренги — в кашу. К двери и обратно — к директорскому «но». Свободный день — к двери, свободный день — на улицу! Никаких «но»! Что такое «демонстрация»? Кто знает? Домой — это понятно.
Шеренги подмывают оранжевого и по лестнице вниз, к выходу. Тот, что в пенсне, ловит руку Семьянина: «Ну, наконец-то, наконец-то дождались!» Семьянин ловит руку человека в пенсне: «Ну, наконец-то… Наконец-то дождались!»
Все несется вниз. В вестибюле с бою: шипели, галоши, фуражки.
Актовый зал пуст. Со стены конфузливо смотрит розовое неуверенное лицо с робкими бровями:
«…Это я, когда был императором…»
Гудит Коммерческое. Вслед за реалистами выскакивают «коммерсанты». Сине-зеленые шинели перемешиваются с черными.
— Эй, ребята, к Классической!
— Классическую гимназию освобожда-а-ать!!
— Кто с нами, пошли-и!..
Среди сине-зеленых и черных ныряет коротконогий неистребимый надзиратель Лоскутин. Приплюснутая фуражка с кантом.
— Э-э… Гаспада!.. Гаспада!.. Тише!.. Э-э… порядок!..
По Томилинской напролом — к Классической гимназии. Улица бурлит народом, на трепещущем красном полотнище что-то написано. После, после! Скорее в Классическую…
Снег во дворе гимназии свеж и нетронут. Ноги бегут по снеговой целине к дому с толстыми стенами, с окнами, как четырехгранные воронки. Тяжелая крепостная дверь с трудом, но настежь. Сине-зеленые и черные шинели гулко заливают вестибюль.
Человек в оранжевой куртке поднимается по каменной лестнице. Неведомый классный надзиратель, выкатывая глаза, отчаянно — за оранжевый рукав:
— Вы куда? Вы кто? Будьте добры вернуться! Я вас прошу…
Оранжевый поднимается по каменной лестнице.
Гудит день. Киевская улица полна до краев. Черные толпы перекатываются, растекаются, сшибаются. Ни мостовой, ни тротуаров, — люди. Толпа распирает улицу. Люди с красными бантами карабкаются на балконы, на этажи, на крыши. И кажется: идут по головам, в два, в три, в четыре ряда.
Два близнеца — Дворянская гимназия и Благородное собрание настороженно всматриваются, не узнавая приличную улицу. Но из дверей левого близнеца выскакивают черные шинели с золотыми пуговицами. У «дворян» отличные красные розетки в петлицах.
На улице низкие, раздуваемые ветрами красные облака — знамена. На облаках мигает серебряное, золотое:
…ойна… до… побе… конца…
…Зем… и… оля…
…Да… драв… бодная… Рос…
…В борь… ретешь… аво… свое…
У собора, принесенные из-за реки, из заводского многотрубья, опально озираясь, нависли над головами багровые знамена:
Пролетарии… стран …диняйтесь…
Оркестры рвут февральский воздух. От начищенных труб солнечные зайчики-попрыгунчики — на лица, на знамена, на дома…
Гудит день. Киевская полна до краев. Ни мостовой, ни тротуара — толпа распирает улицу. Карабкаются на заборы, на балконы, на крыши. И кажется: идут по головам в два, в три, в четыре ряда…