Нет, ничего не выходит. Слова, главное, не те!.. Не опишешь этого… Одним словом, было как никогда…
24 марта
Забастовка по Реальному была объявлена на 22 марта. Большинство учкомовцев пришло за полчаса до начала занятий. Я пришел и сказал Лисенко: «Хотя ты выбран вместо Тутеева, но я ведь тоже кандидат — я тебе буду помогать». Лисенко согласился, Кленовский тоже. Помощников нашлось, вообще, до черта! Гришин с Брусниковым намалевали плакат о забастовке и вывесили на входной двери. Учкомовцев и всех пришедших помогать разделили на две части. Одни остались у входной двери, чтобы, если кто придет, объявить о забастовке еще раз и предложить вернуться домой. Остальные, по одному, по два, — у дверей классов. Если парень окажется безнадежным и пойдет все-таки в класс, то еще раз напомнить о забастовке.
Я попал в классные. Стал около своего пятого. Ребята сознательные — не идут. Прозвонили на первый урок (молитва теперь по классам, перед первым уроком). Перед третьими, четвертыми классами ребята появились. Вертятся, а не входят. Своих классных пикетов стесняются. Кое-кто вошел все-таки.
Вот и ко мне идут — прорвались, значит, у входа. Ну конечно, это они — зубрилы-мученики: Жучков и Тутеев! Подходят, меня будто не видят, словно я, главное, прозрачный. Я им говорю:
— В Реальном объявлена забастовка!
Жучков не отвечает, а Тутеев говорит:
— Знаем, — и проходит мимо меня в класс.
Я им в спину:
— Каждый срывающий забастовку — предатель своих товарищей!
Они молчат и садятся за свои парты. Вот еще один! Бежит Зинка.
— Яшмаров, ты знаешь, что забастовка?
— Я на собрании за нее не голосовал.
— Но ты должен большинству подчиниться!
— Я ничего не должен! Я должен делать то, что хочу.
— Даже если захочешь быть предателем?!
— Не пугай на ночь глядя, не засну еще! — И идет к своей парте, кроличьими глазенками поблескивает.
Ладно. Пускай. Вдруг — совсем, главное, не ожидал — идет Венька Плясов в обнимку с Умяловым. Идут ко мне. Умялов остался на второй год в четвертом классе. Я говорю:
— Умялов, если ты все-таки хочешь заниматься, то иди в свой класс.
Умялов бурчит:
— Вот жандармов наставили! Мне тоже предлагали, да я отказался, грязная работа!
А Плясов машет Умялову рукой:
— Брось трепаться! Мы, Антон, не заниматься пришли. Вчера на вечеринке в женской гимназии были — поздно вернулись, поспать пришли.
— Идите домой спать.
— Ну, ты тоже брось трепаться! Нянька нашлась! Дома мне не дадут спать. Отец за меня деньги в Реальное платит — могу я в классе сидеть?!
— Сиди, если хочешь, но помни, главное: каждый лишний человек в классе показывает, что забастовку не все исполняют.
— Да я и сидеть не буду. Лежать буду — не видно.
Плясов прошел в класс, а Умялова я не пустил.
Он пошел в четвертый спать. Только Венька разлегся на задней парте, вдруг, главное, поднялся Тутеев, собрал книжки и молча ушел из класса. Молодец, коли так!
Появился в коридоре Лоскутин и Семьянин. Я стою, не двигаюсь. Семьянин ко мне и говорит, точно нас много стоит:
— В классы, в классы — сейчас занятия!
— Я выставлен от забастовочного комитета, мое место здесь.
Семьянин носом в класс, а в классе два предателя: Жучков и Яшмаров, глазами навстречу мигают. Плясова не видно, только из-за дальней парты папиросный дым поднимается. Но Семьянин этого не замечает, спрашивает меня:
— Тутеев где?
— Тутеев был и ушел — оказался сознательным.
Семьянин на меня внимательно смотрит, точно насквозь:
— А вы, Телегин, сознательный?
— Кажется, да, Игнатий Тихонович.
— Если сознательный, то как же вы в забастовке участвуете?
А я отвечаю ему:
— Вы меня, Игнатии Тихонович, не агитируйте! Я вас всегда, главное, уважал. После революции вы веселый были. Я думал, вы за забастовку будете, то есть за нас, а вы против. Вы лучше с теми шкурниками поговорите — они вас поймут, — и показываю на класс.
Тут директор в конце коридора появился. Стоит как монумент и откашливается. Он всегда, главное, так: гмы… гмы… и молчит. (Когда я слышу это «гмы», всегда вспоминается прошлый год, наше письмо с Плясовым к его дочери… Вот идиоты! Как скачет время!.. Вчера хорошо — сегодня уже плохо! И обратно… Встречаю иногда Лену или вижу из Реального, как идет по двору. Главное, все та же, красивая, только выросла и на отца больше походит. Но что-то лопнуло! Смотришь на нее — и ничего… Главное, идиоты, письмо когда-то писали! Страдали!!)
Семьянин ничего не сказал, пошел к четвертому. Я зашел в класс, дернул Плясова за ногу:
— Брось курить! Думаешь, забастовка, так хамить можно!
Венька зевает:
— Бросил уж, откатывай, Антошка! Разбуди, когда забастовка кончится.
Скоро наши разведчики донесли: занятий на третьем и втором этажах нет. Нижняя мелюзга, конечно, сдуру пришла и занимается. Мы прождали еще урок — и все в порядке. Пошли домой.
Так прошел первый день забастовки.
25 марта
Вчера уже третий день не учились.
С Коммерческим училищем ничего не вышло. Наши и гимназисты ходили к ним. Коммерсанты отказались. Ну, черт с ними! Этого надо было ожидать. Но мы — сила! В учительской все шепчутся… Наш директор ездил к классическому, классический к нашему, и оба к правительственному комиссару. Что там было, неизвестно, только классический директор опять все грозится, что в Москву поедет. Он, по-моему, городовых ищет. У нас нет, — может, в Москве еще остались. Чудак!
25 марта, после обеда
Только что пришел из Реалки. Все в порядке. Новость: сегодня вечером в Классической будет собрание родителей наших и гимназии — как быть с забастовкой. Приглашены учкомовцы, только, главное, чудно приглашены — «для информации», будто мы не люди! «Информируют» или мы «информируем» — и сматывайся. С учкомовцами сговорился — я тоже пойду. Чем больше, тем лучше.
Отец мой тоже пойдет, он сегодня в утренней смене работал. Хотя про забастовку он знает, но я его настропалил — пусть, главное, между родителями потрется, правду расскажет — у нас союзников больше будет. От двух учкомов будет говорить Павлищев. Вот загнет, если дадут ему говорить!
Отец лег спать, сказал, чтобы к семи часам разбудили. Мать чистую рубашку готовит. Не проспал бы!
26 марта, утром
«Было дело под Полтавой!» Родителей пришло много. Кто в пиджаках с галстуком, кто в мундирах военных и штатских, а в пиджаках с рубашками маловато. Но папашка мой, главное, смотрю, ходит довольно свободно и со многими заговаривает. Знаком он не знаком, а агитировать нужно.
Тут стали пускать публику в зал. Классические и наши учкомовцы тоже подались к двери. А у двери вдруг какой-то сивый мерин — глаза на выкате — из классных надзирателей, дорогу, главное, загораживает:
— Вас, господа, просят подождать. Когда ваше присутствие в зале будет необходимо, вас пригласят…
А родители идут и идут мимо — некоторые ехидно улыбаются нашему разговору. Мы напираем, а тот — глаза навыкате — загораживает:
— Господа, господа, не приказано!
Павлищев как гаркнет:
— Пойдите, Вениамин Иванович, к директору и передайте, что учкомовцы требуют, слышите, требуют, чтобы их впустили в зал!
Родители все прошли. Этот самый Вениамин Иванович двери закрыл на задвижку и, слышим, куда-то побежал. Мы стоим тихо, молчим — ждем. Кленовский задвижку трясет и орет: «Безобразие!» Наш шестиклассник Рутковский его останавливает. У Павлищева на лице то белые, то красные пятна — волнуется. Слышим, через дверь дорогие родители обсуждают: впустить «детей» или нет?.. Минут двадцать прошло. Вдруг задвижка щелкнула, и Вениамин Иванович в щелку:
— Просят пожаловать. Разрешили впустить только двух председателей ученических комитетов: ученика Павлищева и (тот, глаза на выкате, в бумажку посмотрел)… и ученика Реального училища… э…
— Круглова, — я подсказываю.
— Круглова, — говорит Вениамин Иванович.
Наш Круглов — семиклассник с усами и в очках, вроде настоящего взрослого дяди.
Мы, все остальные, загалдели: «А мы куда?!» Председатели жмутся — не идут одни. Вдруг мы хором, точно по команде, и одно и то же закричали:
— Пошли все!!
Вениамин Иванович геройски ход загораживает — руки вроде наседки растопырил, но это зря — ввалились все в зал. Ввалились толпой, а потом слегка построились и промаршировали к первым рядам, где сбоку и сели. Сели, и страшно оглянуться. На возвышении за столом сидят классический директор, наш директор, отец Яшмарова и мужчина в золотых очках, лысый. Отец Яшмарова у нас председатель родительского комитета, а этот лысый, как оказалось, председатель родительского комитета гимназии. У лысого, главное, был звонок, и он председательствовал.
Начал говорить «герой» забастовки — преподаватель Максардов. Он рассказывал, как все это было, только очень вежливо и мягко, и, кстати, главное, пропустил и «прохвоста», и «телячий» комитет, а просто сказал: «Я, может быть, погорячился и был излишне резок с учеником Тихоновым». Потом надо было говорить самому Тихонову, но его в зале, конечно, не было. Говорила его мать в синей кофте. Сама толстая, а голова маленькая, худая, точно чужая голова. Мать сказала…
(Бегу в Реалку, что-то сегодня будет?)
26 марта, вечером
Кто-то пустил слух. Наши учкомовцы пока молчат — надо проверить. Круглов и Кленовский понеслись сегодня в Классическую, будем ждать завтра…
Пишу дальше о родительском собрании.
Мать Тихонова сказала:
— Я очень извиняюсь, что вся эта грустная каша (бывает, значит, «веселая каша»?!) заварилась из-за моего сына. Если бы его отец, а мой муж был здесь, ничего бы этого не было, он бы ему приказал извиниться. Но меня он не слушает!
А потом мать вдруг говорит:
— Я плачу за сына деньги за ученье, а не за то, чтобы его последними словами обзывали. Я бы его лучше тогда в сапожники отдала — там ругаться тоже сумеют, и бесплатно.