После него говорили от нас Надя Шувалова и Лисенко. Шуваловой хлопали реалисты, хлопали из-за озорства — первая девчонка-оратор на собрании!
В заключительном слове Кленовский бросил свои «загибы» и стал доказывать, что в тех условиях, в которых работал учком, — работали более чем достаточно. Борька даже покраснел от «гражданского гнева» и расстегнул ворот рубашки. Я почувствовал, что ему собрание теперь верит — не будет же он так волноваться, если учком виноват!..
Большинством голосов была принята резолюция: «Считать работу учкома удовлетворительной». Вторая победа! Наш Кленовский пересилил!
Наступило самое жгучее — выборы…
Телегин для подсчета голосов пригласил из каждого списка по одному человеку. Антон назвал мою фамилию, и я тоже пошел на эстраду.
Приступили к голосованию. Первый список Пушакова. Телегин встает:
— Кто за список номер первый? Прошу поднять руки!
Я начинаю считать… 28 человек. У других то же. Плясов записывает. Вижу, у Пушакова вытягивается лицо, но улыбается насильно.
Страшная минута! Наш список! Телегин встает:
— Кто за список номер второй?
Много-много рук. Считаю. Считают рядом… Мешают… Сбиваюсь… начинаю сначала. И вот… 74 руки! Меньше, чем казалось, но ведь еще впереди три списка, голоса разобьются, у нас может быть большинство. Телегин встает:
— Кто за список номер третий?
Неожиданно, но это так! Девчонки! Множество рук. Девчонки помахивают руками, торопят, чтобы скорее считали… 55… 67… 71, 72, 73, 74, 75… 92, 93… Больше нашего. И все девчонки! 95 голосов!
Умялов победил! Аплодисменты. Вон. Крики. Телегин звонит.
— Кто за список номер четвертый?
Рук порядочно, но считаем — 36.
— Кто за список номер пятый?
Чепуха — десяток.
Телегин оглашает результат. «Умяловцы» воют от радости. Качают Умялова. Девчонки хлопают в ладоши. Бабанова и Прокопович кричат «браво!». Слышу, Галя Толмачева объясняет кому-то:
— Это качают Умялова…
Удивленно оборачиваюсь: кто же это у нас не знает такую фигуру?! Вижу, рядом с Толмачевой стоит… Варя!
Телегин звонит… Собрание кончилось, чего же он звонит? Я иду куда-то в сторону, в толпу. Кто-то кричит: «Выборы в школьный суд — оставайтесь!..» Я уже в коридоре… Варя! Возвращаюсь обратно в зал, натыкаюсь на стулья. Здесь ли, не почудилось ли?!
Телегин звонит…
24 сентября, вечер
Сегодня, когда сидел на тригонометрии, решил бесповоротно: в перемену спущусь вниз, увижу Толмачеву с Варей, заговорю с Галей о спортивном кружке…
В перемену спустился на второй этаж, и всё, как думал: Галя и Варя идут вместе по коридору. Чтобы не струсить, чтобы не раздумать, я прямо с лестницы крикнул им в спину:
— Товарищ Толмачева!
Галя обернулась, а Варя (этого я не ожидал) выпустила Галю и отошла в сторону — видимо, чтобы не мешать нашему разговору. Все рухнуло! Но уже поздно — я позвал Галю. Пока я подходил к ней, Варя пошла по коридору дальше. И тут я, задним числом, струсил: а что, если бы она не отошла от Гали, страшно ведь было бы подходить к ним обеим. Я подошел к Гале, малодушно радуясь, что мой план рухнул! Но только начал говорить с Толмачевой, пожалел, что нет рядом Вари, — я ведь собирался говорить с Галей о деле, а не о том, чтобы она познакомила меня с подругой. Чего же мне было бы стесняться Вари?!
— Товарищ Толмачева, — сказал я, — спортивный кружок уже раз собирался, но было мало народу. От вашей третьей «А» никого не было. Хотя объявления уже висят, но вы, пожалуйста, объявите устно в классе. Вы, например, тоже записывались, но не пришли.
У Гали глаза синие и узкие, как у нашего Лисенко, но только больше и лучше. Галя ответила:
— Объявить я объявлю, но у нас с кружками неблагополучно, товарищ Брусников. В тот четверг, когда объявили спортивный, был еще историко-экономический кружок и музыкально-вокальный. В одно и то же время! Не разорваться же нам!
Я посочувствовал Гале и сказал, что надо устроить так, чтобы кружки не совпадали. А потом спросил:
— Из вашей группы еще записались в спортивный Бабанова и Дымченко. Они тоже «разрываются» между кружками?
— Бабанова в «Б», а не у нас, но передавали, что тогда она пела в хоре, а Дымченко вообще в школе не было. Она после болезни, только второй день, как пришла.
У меня почему-то екает внутри, и я спрашиваю:
— Какая это Дымченко?
А Галя смеется:
— Как какая? Дымченко и Дымченко! Моя подруга. Зовут Варя, а фамилия Дымченко…
— Эта та, что была сейчас с вами? — спрашиваю я.
— Ну да, Варька. А что?
Я делаю равнодушное лицо:
— Просто так. Надо знать, кто будет в спортивном.
— Хотите, я вас сейчас познакомлю? — И закричала: — Варя-а!
— Ну, что вы! Зачем сейчас, — испуганно шепчу я, — как-нибудь в другой раз, успеется!.. Значит, товарищ Толмачева, объявите, пожалуйста, о спортивном…
И ухожу поскорей, поскорей. Так и сказал: «Успеется, как-нибудь!..» Дурак! «Успеется»!!!
Тот же день, вечером
Я зашел за Антоном, и пошли в Реальное на заседание школьного суда.
Есть еще классные суды, а этот — на всю школу один. Выбрали его в конце прошлого собрания, и так как члены ученического совета не могут быть в «школьном», то «умяловцы» в судейские не попали. От нас выбрали Телегина, Настю Саламатову и меня.
Собрание суда не состоялось, так как выяснилось, — чего мы не успели узнать, — что его отложили на вторник. Мы с Антоном поболтались по коридорам. Я люблю Реалку вечером. Прошли по второму этажу. Вот здесь сегодня утром шла Галя с Варей, когда я позвал Галю…
Скоро должно было быть первое собрание ученического совета, и «умяловцы» ходили по коридорам победителями…
Пошли домой. По дороге, когда зашел разговор об ученическом совете, я сказал Телегину о том, что успех «умяловцев» произошел в первую очередь от самого Умялова, который, несомненно, «пользуется успехом у женщин», а так как гимназисток у нас больше, чем реалистов, то и голосов оказалось больше. На одних действовал Умялов в гетрах, а на других — на маменькиных дочек — то, что он — сын бывшего губернского инженера, которого знают в городе, как и отца Яшмарова. А Зинка тоже был в их списке. А вот для чего некоторые наши реалисты голосовали — не знаю. Понравиться, что ли, девчонкам?
Потом мы разговорились о девочках нашего класса и девочках всей школы. Какие симпатичные, какие нет. Я говорил, конечно, «вообще». И что же! Я узнал, что Антону нравится Галя Толмачева. Вот здорово! Многих он ругал, называл «обезьянами», «завитыми болонками», а про Галю сказал:
— Она хорошая.
Так просто и открыто: «Она хорошая». Счастливый Антошка!
25 сентября, утром
Встал рано, до Реального еще целый час. Вычистил зубным порошком пряжку на кушаке, почистил брюки, штиблеты. Когда чистил, подумал о том, о чем хочу сейчас записать.
Несмотря на то, что магазины сейчас закрыты и никто ничего не покупает, наши ребята как-то чище, опрятнее одеты. Чистятся, моются, причесываются. И не только семиклассники или шестиклассники, которые и раньше — до девчонок — «изображали взрослых», но и младшие, вплоть до 1-й группы.
Кленовский ходит брюки в сапоги (нам теперь разрешают носить сапоги). Это, как новая мода, считается франтовством. Гришин, я заметил, может быть, впервые чистит ногти. Телегин явно что-то творит со своей прической. Но не это важно, а то, что учиться стали как-то лучше. Подтягиваются, знают уроки: стыдно и неловко «плавать» при «них».
На последнем уроке физики я вдруг «заплавал». Костриченко сказал: «Ну что же? Слабовато!»
Я улыбнулся развязно, панибратски, будто Костриченко мило, дружески шутил. Но посмотрел на класс, почему-то остановил взгляд на Саламатовой и на Симе Бакст. Они тоже улыбнулись, но иначе, будто конфузясь за меня. Я покраснел отчаянно. Посмотрел на свои начищенные штиблеты, на крепко стянутый кушак — и стало еще хуже… Не интересовался, что мне там Костриченко нарисовал — «уд» или «неуд». Важно было пройти на свое место так, чтобы не встретиться взглядом ни с Саламатовой, ни с Бакст, ни с остальным женским племенем.
Ох, тяжко теперь стало «плавать»!..
8. Гремит рояль…
В конце коридора третьего этажа, рядом с рисовальным залом, была необитаемая комната, заставленная темными, угрюмыми шкафами. Старые, с обвисшими дверцами угрюмцы вынесены. Только три крепких тяжелодумных шкафа остались в комнате. Отличный зеленосуконный стол, по распоряжению президиума ученического совета, принесен из учительской сюда. Три шкафа — три тяжелодумных деревянных великана — расположились по сторонам.
Над столом спустилась лампочка. Раструб абажура налился зеленым светом. На стол тяжело лег мраморный письменный прибор, бойко — красная ручка, деловито — бумага, пресс-папье, карандаши. После всего, завершая, увенчивая, сел за стол Павел Умялов.
И стала комната известной, обитаемой. На двери появилась табличка:
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ УЧЕНИЧЕСКОГО СОВЕТА
ПРИЕМ ОТ 7 ДО 9 Ч. ВЕЧ. ЕЖЕДНЕВНО
Пушаков пододвигает синюю пепельницу Умялову:
— Меня бы, Паша, надо бы провести через заседание ученического совета… Я же не член совета, еще брехать чего будут!
Умялов о синий фаянс медленно тушит окурок. Последний дымок кружится внутри пепельницы.
— Не вижу надобности! — говорит он, бережно приглаживая свой напомаженный прямой пробор. — Кооптировать на работу, вне сомнения, мы можем любого человека. Ты будешь, громко выражаясь, «управляющий делами ученсовета». Управдел! А для этого, вне сомнения, не обязательно быть членом совета.
На плоском, лунообразном лице Пушакова — внимательные глаза. Он хочет понять — что лучше: член совета или управдел? Хорошо бы, конечно, и то и другое… Но настаивать нельзя — спасибо хоть пригласили, хоть это…
Пушаков встает, прохаживается вдоль тяжелодумных шкафов-великанов.
— Ну и ладно, если так…
…Ну и ладно — это не плохо… В сущности, «управдел» — как бы заместитель председателя. Нет Умялова — скажут: «Обратитесь к Пушакову». И классы и коридоры повторят: «Обратитесь к Пушакову»… После рождества будут перевыборы совета. И, может быть, после рождества: «Пушаков занят, обратитесь к…»