— Садись, Пушаков, — говорит Умялов, — составим, что делать. План составим.
Черная его голова рассечена прямым пробором. От лампочки на волосах два овальных маслянистых отсвета. Развалившееся на кресле тело. Под столом натужно-сладко тянутся ноги.
…Итак, председатель! Комната, шкафы, стол, «управдел», табличка «…с 7 до 9 ч. веч. ежедневно»… Достойное посещение педагогических советов. Твердо и непоколебимо — в каждую щель школы. Страх, уважение, трепет… Нити классов и учительской пересеклись и натянулись. И в центре нитей — регулируя, управляя — он! Итак, председатель… Пусть Бабанова не думает, что она уж такая, такая… Ляля Прокопович нисколько не хуже… Надо приглядеться к Бакст и к этой тихоне Дымченко… Ну еще бы, председатель!..
Пепельные гетры трутся друг о друга — мягко, ласково, будто серые котята.
— Да, план составим… С чего начнем? — Умялов пододвигает лист бумаги. — После скандала на прошлой вечеринке мне пришла мысль, что нам, вне сомнения, надо завести и учредить «ученическую милицию»… То есть отряд учащихся, который будет наблюдать за порядком на вечерах и даже во время учения. У нас не притон и не Городское училище; запиши — назначается товарищ Плясов. Точка. Извести Плясова — я с ним поговорю. Теперь кружки…
Помедлив, поднимается плоское, лунообразное, но озабоченное лицо.
— Жалуются, между прочим, что совпадают кружки, — говорит Пушаков. — Один наезжает на другой.
— Да. Мне это известно. Придется, вне сомнения, — средний палец чешет бровь, — их сократить. Куда нам столько! Одна бумага! Одни фамилии. Кружки плохо посещаются… Шахматно-шашечный — запиши — закрыть, распустить.
— На него как раз, между прочим, некоторые ходят… Лисенко, Феодор, Телегин и еще…
— Пиши: распустить!
Лунообразное непокорно вытягивается.
Успокаивающая рука Умялова через стол ложится на Пушакова.
— Пойми — дикость! Из-за четырех-пяти, даже из-за пятнадцати человек держать кружок? Пусть играют дома. У нас не трактир, чтобы в шашки играть! Пиши: шахматно-шашечный кружок закрывается. Поставить на повестку дня будущего собрания ученсовета. Точка. Еще какие? Спортивный — оставить... Музыкально-вокальный… Пусть поет — оставить… Литературно-художественный, вне сомнения, переименовать в журнальный. Пишешь?
— Пишу.
— …В журнальный. Передай, пожалуйста, завтра Тутееву, что я ему предлагаю быть редактором нашего школьного журнала. Он раньше, в четвертом классе, принимал участие у Сергея Феодора в журнале. Вне сомнения, знает дело… с головой, первый ученик. Кроме того, этим мы привлечем его бывший список к себе. Пусть зайдет… Дальше… Историко-экономический… Руководитель из Наробраза — оставить. Еще какой?
— Математико-астрономический! По-моему, закрыть!
— Вне сомнения! Одно название. Выдать Гришину за двухлетнее ожидание доклада жетон, в форме Марса с кольцом.
Пушаков улыбается встречно:
— Между прочим, это Сатурн с кольцом. Марс только красный!
— Пусть красный. Закрыть кружок! Поставить на ученсовете, чтобы не болтали о том, что зря закрывают кружки. Следующее: открывается новый декламационный кружок. Я уже говорил с преподавателем Цоколевым, он согласен руководить. Пишешь?
— Пишу!
— Самообразовательный — закрыть! Это штучки Телегина, и, вне сомнения, глупые: устраивать школу в школе — мы и так учимся! Закрыть…
Рослый Умялов двигается в просторах зеленой от абажура тени, а Пушаков пересаживается на нагретое председателем кресло — тут свету больше. Да и как-то поудобнее… Да, если нет Умялова, скажут: «Обратитесь к Пушакову»… И классы и коридоры повторят: «Обратитесь к Пушакову»… И может быть, после рождества: «Пушаков занят, обратитесь к…»
Пушаков улыбается, мечтательно говорит:
— Мы, между прочим, по ордеру можем выписать конфет для школы… или шампанского!.. Арбузы!..
Из зеленой тени:
— Арбузов мы не можем выписать, а вот галоши и мануфактуру — конечно. Учащимся, вне сомнения, должны дать в первую очередь. Надо пощупать пути.
…Нити школы пересеклись. И в центре нитей, регулируя, управляя, — Павел Умялов.
Три тяжелодумных шкафа вокруг лампочки. Великаны у вечернего костра.
Он появился так, будто только вчера ушел. Стройный, гибкий, изящный. Тот же зелено-коричневый френч: плотно на грудь, еще плотнее, теснее в талии и вдруг мягкими складками — вниз. Только на плечах нет погон.
Но усы штабс-капитана Саратовского те же — пушистые, легчайшие… И ноги: отличные танцевальные ноги с шелковым шелестом-шепотом сапог… Мимо пола, чуть-чуть носком по паркету и — по воздуху, в спиралях, во взлете.
И так же сопутствующе: неизвестное существо снимает шерстяные платки, ватные кофты, шали. На соседнем стуле растет морозный ком одежды. И когда ком становится нисколько не меньше освободившегося от одежды существа — ясно окончательно: человек, женщина, таперша — Людмила Ивановна.
Расставленные пары в предтанцевальном трепете.
Только одно теперь не то: «дамы» — настоящие, в платьях…
— Господа-а! Граждане! (Шелковый шелест сапог.) Берете даму правой рукой за талию… Вот так… ну что же вы? Смелей! Воображайте: гремит оркестр военной музыки… вы влюблены… (С талии тут же спадают руки.) Эко, право!! Что же мне, отдельно учить «дам», отдельно «кавалеров»? Ну хорошо. Не влюблены!.. Просто так… Начинаем! Людмила Ивановна!..
По субботам — вечеринки. Гремит струнным нутром толстоногий, тяжелый рояль…
Начальник учмилиции Плясов с пунцовым треугольником на рукаве размашисто носится от поста к посту, из вестибюля в зал, из зала в коридоры и опять в вестибюль… Постовые милиционеры — ученики осаживают в вестибюле неизвестных парней в проломленных кепках, с пудреной маской лиц, с упрямыми угрями… Осаживают, подталкивают в дверь, на улицу…
А наверху гремит рояль. Бальные платья, перешитые, надставленные — времени Елизаветинской гимназии («Бог знает, как быстро растет моя девочка! Шили два года назад, и теперь уже мало, узко!), — плывут, вспархивают, устало оседают на стулья. Голубые полотенца папиросного дыма поднялись до нетронутой, невзвихренной зоны и, колеблясь, растянулись между стенами. Кое-кто из новых учкомовцев подчеркнуто безмятежно курит: нога на ногу и на отлете, будто забытая, но поглощающая все внимание, папироса в пальцах. Прижимаясь плечом к белому, бальному:
— Нюся, вы не откажете сегодня с нами посетить «комнату возлияний и песнопений»?
Интересно, куда пустить дым: вниз — он попадет «ей» в лицо; вверх, паровозом — некрасиво; вбок — очень уж по-гимназически — так в умывальнике курят, размазывая дым по стене. Куда же?..
— Нет, не пойду! Там опять бог знает что будет… Кроме того, Умялов меня не приглашал, — может быть, он не хочет!
— Ну и пусть Пашка не приглашал! Ему неудобно, он «премьер-министр», а Пушаков приглашал, я приглашаю и все наши… Придете?
На отлете — будто забытая, но поглощающая внимание — папироса.
Плясов в последний раз обходит посты. Вестибюль завоеван и свободен от неприятеля. Елисей и Филимон дремотно покуривают у вешалок. У входной двери остается отчаянный, жаждущий подвига и ответственности, милиционер-герой, из младших учеников. Начмилиции, даруя и благословляя, оставляет герою-подвижнику зловещий охотничий свисток.
— В случае чего, свистни два раза. А я того… обследую еще раз сверху донизу…
Но он ничего не обследует — он уже наверху, около комнаты с тремя тяжелодумными шкафами. Дробь пальцев о дверь. Лязг замка, осторожная щелка.
— Что?
— «Три шкафа».
Осторожная щелка — шире, дверь растворяется.
…Оживает неосвещенная задняя лестница, ведущая сюда, в комнату учкома. На площадках, на фоне ночного окна, загораживая звезды, — тени. Посвистывание рук о скользкие перила.
— Яшмаров где?
— Тсс!.. В зале, уговаривает Лялю Прокопович… Сейчас идет. А Цоколева пригласили?
Вскрик сзади:
— Я не вижу ступенек… Падаю!
Вскрик, как одеялом, накрыт мягким басовым шепотом:
— Тише! Держитесь, Симочка, за перила!.. Смотрите, как идет Оля! Смелее!
Издалека, призрачно, через коридоры доносится вальс бального рояля:
Я виде-ел бере-езку,
Скло-они-илась она-а…
Дробный стук. Осторожная щелка в двери.
— Что?
— «Три шкафа».
По ступенькам вниз, запыхавшись:
— Ты, Галя, говори, а я буду только поддакивать, слышишь!..
— Ладно, ладно… Не отставай, Варька!..
Паркетный раскат у преддверья вестибюля. Дремотная папироса Елисея удивленно падает на пол.
— Что вы, барышни! Они, наверно, как раз уже легли почивать!..
Но синие глаза Толмачевой не отстают:
— Все равно… Все равно — покажите!..
Елисей топчет упавшую папиросу, обходит барьер. У окна прикладывает ладонь к стеклу. За окном темно-лиловый ночной двор.
— Не… не спят еще.
Толмачева и Дымченко расплющивают носы на стекле.
— Где?
— Видите, вот левый флигель — в нем живет теперь Оскар Оскарович.
Толмачева отрывает от стекла ладошку-козырек.
— Нам же Броницына!..
— Вот я и говорю — в левом флигеле Оскар Оскарович, а вот видите, — конец Елисеева пальца сплющивается на стекле, — как раз вправо через двор, в каменном корпусе, в нижнем этаже, проживает Броницын…
По бело-голубым кафелям — к черному ходу, во двор… Елисей бежит следом:
— Вернитесь, барышни!.. Так не пущу, на дворе как раз уже снег, а вы!..
Нетерпеливо возвращаются обратно. Дымченко не может попасть в рукав шубки. Елисей с почтительной суровостью, осторожно, будто митры, надевает на вертящиеся головы шляпы: на Толмачеву — белую шапочку, на Дымченко — черную, с полями.
Готово. По скользящим кафелям — к черному ходу. На кафельном раскате глаза цепляют зеркало.
— Варька, чучело, мы перепутали шляпы!
Толмачева, не мигая, не отрываясь, следит за расхаживающим по комнате Броницыным. Иногда переводит взгляд на Семьянина, который почему-то тоже оказался тут.