Дымченко стоит не двигаясь, неприметно, будто говоря: «Это вот Галька меня привела!» Темные спирали кос в строгой скромности у висков. Но губы хотят что-то произнести, ответить, и от этого то на левой, то на правой щеке появляются ямочки. И, слушая, Дымченко видит: Семьянин положил в пепельницу окурок и не потушил его — сейчас будет противно пахнуть жженой бумагой.
— Вы меня должны понять, — говорит Броницын, — что я не могу вмешиваться в частную жизнь учащихся. Вечеринка устроена ученическим советом, — следовательно, за нее он и отвечает. Если бы аналогичное происходило по учебной линии, днем, во время занятии, — то другое дело: не вы бы, а я бы к вам пришел!..
— Но среди этой компании… — на синей плиссированной юбке, которую видно в распахе шубки, смущенная Толмачева расправляет складки, — передают, преподаватель Цоколев!..
— С товарищем Цоколевым будет у меня особый разговор, но с ученическим советом должны говорить сами учащиеся — они его выбрали, он перед ними и ответствен… Вы, Толмачева, кажется, сами член ученсовета, что же вы?..
— Я, может быть, одна, которая не там… Что я, Василий Андреевич, сделаю? Я, конечно, подниму вопрос на собрании ученсовета, но сейчас, сейчас…
— А что сейчас?! Позовите, организуйте учащихся, ну хотя бы Телегина, Кленовского.
— Их нет на вечеринке… Вообще, те, которые могли бы, их нет.
Дымченко нетерпеливо выходит из неприметности:
— Пока мы, Василий Андреевич, будем говорить, там творится бог знает что! Там, может быть…
Семьянин, молчавший до сих пор, бросает синий карандаш, которым рисовал кружочки.
— Кто в этом виноват? Вы виноваты! Вы выбирали. Новая школа. Но-овая шко-ола! Пусть новая школа. Ученический совет — пусть ученический совет. Но какой совет? Что вы видели от своего совета, кроме вечеринок, темных делишек и распущенности?! Где ученическая общественность, где работа? Ваш совет только компрометирует идею новой школы!
Остывая, будто извиняясь, смотрит на Броницына, на стол, на свои кружочки.
Броницын подходит к Толмачевой:
— Сделаем так. Я сейчас схожу к Оскар Оскаровичу и попрошу его подняться на третий этаж. Я бы это сделал сам, но я с Игнатием Тихоновичем составляю к завтрашнему дню доклад в Наробраз… Но повторяю, Оскар Оскарович пойдет туда, — косая улыбка приподнимает щеку, — не как городовой или экзекутор, а просто сделает обход здания (рука — на плечо Толмачевой). Вы почти взрослые люди и поймите меня — скоро уже — старика. Будь это раньше, я бы в два счета и сам, не прося никого, разогнал эту компанию. Но я уважаю новую школу — и не хочу быть ее жандармом. Вы должны сами, — понимаете, сами — это ликвидировать…
9. Октябрьские праздники
Гимнастический зал заперт изнутри. Снаружи двери на одном гвозде косо висит лохматый кусок картона:
ЗДЕСЬ ПРОИЗВОДИТСЯ РАБОТА ПО ПОРУЧЕНИЮ ЮБИЛЕЙНОЙ КОМИССИИ ГУБИСПОЛКОМА. ПРОСЯТ В ЗАЛ НЕ ВХОДИТЬ. А ТАКЖЕ НЕ ДЕРГАТЬ РУЧКУ ДВЕРИ И ВООБЩЕ ТИШЕ
Пол зала расчищен. Кожаные прямоногие «кобылы», параллельные брусья и лестницы отодвинуты к стене. Тяжелые, неповоротливые тюфяки пухлыми блинами легли друг на друга. В центре зала гигантской колодой карт лежит стопка белого картона, который прислали из губисполкома для плакатов к первой годовщине Октября. Вокруг стопки как бы карточный пасьянс. По пасьянсу, покинув карты-картон, переползают на коленях ожившие валеты и дама. И оттого, что здесь дама, валеты ползают ненужно быстро, весело.
Телегин встает с колен:
— Я сейчас брошу ретроспективный взгляд на наше гениальное художество.
По подвешенному гимнастическому шесту лезет наверх. У потолка прочно, узлом переплетает ноги и, отдышавшись, командует:
— Гришин-Марсианин!.. Подноси своего Маркса!
Гришин встает с колен, откидывает назад сползающие волосы. Щурясь, примеряя, берет листы. У подножья вздрагивающего шеста он складывает четыре картона в громадный квадрат. Поднимаются с колен, подходят к ребрам квадрата Толмачева и Брусников. Гришин кладет вниз квадрата развернутый журнал с портретом Маркса. Сверху шеста Телегин говорит сумрачно:
— Лоб мал… волосы жидки… не надо, маэстро художник, главное, путать со своими! То Маркс, а то Гришин! Что вы скажете, коллеги, относительно глаз?..
Толмачева становится на колени. Синяя плиссированная юбка, не распуская складок, закрывает ей ноги.
— Глаза хороши, только вот, — она скребет ногтем по картону, — расстояние между левым глазом и бровью меньше, чем на правом.
Склоняя голову то вправо, то влево, подходит к шесту Гришин:
— Это не обязательно, чтобы одинаково. Он мог прищуриться — вот бровь и опустилась вниз.
Телегин под потолком горестно вздыхает:
— Если его такой дядя рисовать будет, он не только что прищурится, — оба глаза закроет!.. А борода! Борода не расчесана! Смотри, как на журнале, и что у тебя?..
Потом смотрят плакат, написанный Толмачевой: над силуэтом города поднимается солнце, в лучах его — серп и молот. Замечаний никаких нет, Галю хвалят, а Телегин в своем поднебесье даже в восторге:
— Нет, это замечательно! Нет, вы, Галя, молодчина!.. И вообще вы сегодня такая хорошая, милая, красивая… такая…
Толмачева поднимает брови, и веселые ее глаза округляются.
— С каких это пор Антон Телегин вдруг стал…
Телегин быстро скользит по шесту вниз, ударяет об пол подошвами.
— Не верьте, Галя! — говорит он, идя к своим картонам. — Это я к вам подлизываюсь, чтобы вы были на моей стороне, когда я сейчас покажу мой шедевр!..
Брусников тотчас — стараясь легче, свободнее (рядом Толмачева!) — ползет вверх по шесту.
— Ну, а теперь мы посмотрим! Телегин!.. Каретников, Бричкин… Тарантасов… Турусы на колесах — парад алле!
— Вы, главное, Галя, не подумайте, что Мишка это сам придумал — это от Епифанова нам осталось, поп у нас такой был…
И вот разложен громадный шестикартонный телегинский плакат. В центре — земной шар. Красные материки плывут по голубому океану. Вокруг шара люди: черные, желтые, красные, белые, коричневые.
Гришин и Толмачева заходят к подножью земного шара.
Брусников на шесте затянул ноги узлом. Левой рукой держится за перекладину у потолка, а другая — расправляет в сторону окладистую, несуществующую бороду.
— Скажите, молодой человек, — говорит он, — как вы назвали свою, эту самую… как ее… полотно?
Телегин испуганно одергивает рубашку, поправляет кушак, таращит глаза:
— «Мировой Совнарком», господин профессор! Каждая собака, главное, поймет, как только увидит эту картину…
— Вы бы могли не выражаться… здесь, кроме меня, еще дама.
— Извиняюсь, профессор.
— Не кажется ли вам, молодой человек, — Брусников показывает на плакат, — что люди вокруг земного шара напоминают вечернюю беседу за круглым чайным столом?
— Разрешите, профессор, сказать вам, что вы видите не то, что есть… В акустике это называется «аберрацией». Впрочем, возможно, что старческое разжижение мозга не позволяет вам…
— Я попросил бы без намеков! — Брусников стучит кулаком по шесту. — Ваши остроты, молодой человек, еще с первого класса Реального училища, мне помнится, были неуместны… Что вы скажете насчет «чайного стола»?
— То есть о земном шаре?
— То есть о чайном столе, который вы цинично выдаете за земной шар.
— Я скажу, господин профессор, о земном шаре как таковом. Шар вразумительный. — Телегин бойко показывает и налево и направо. — Вот Азия, вот Африка, вот, главное, Австралия. Вам понятно?..
— Как это, недозрелый юноша, можно говорить о земном шаре, когда «народные комиссары» сидят, поджав ноги под шар, как под стол, и когда ваша Африка напоминает пузатый яшмаровский самовар?!
Телегин бросает игру, прерывает Брусникова.
— Кстати, ребята, у нас, в Заречье, болтают, что семейство Яшмаровых удрало за границу! Его же бывшие рабочие говорят. И Зинка что-то давно не ходит… Ясно!..
— Вполне понятно, — доносится с верхушки шеста, — все честные, хорошие мальчики уезжают за границу, здесь же остаются такие экземпляры, как нижестоящий молодой…
Телегин вновь одергивает рубашку, заносчиво мигает глазами:
— Я бы вас попросил…
— Ну, хорошо… Вернемся к вашему так называемому «полотну». Повторяю: ваша Африка напоминает самовар, а земной шар — стол!
— У вас, профессор, бешеное воображение!
— Не говорите мне комплиментов! Я не девушка! Лучше отвечайте: земной шар это или чайный стол? Шар или стол?
— Ну хорошо! — Телегин отчаянно машет рукой. — Ну хорошо!.. Пусть чайный стол! Слышите, эрудит, да, это круглый чайный стол! Но от этого, главное, что меняется? Ничего не меняется! «Мировой Совнарком» остается «Мировым Совнаркомом»… Неужели вы, ученая сухая вобла, будете возражать, если после свершившейся мировой пролетарской революции народные комиссары сядут вместе за чайный стол и опрокинут, главное, на радостях стакашку, другую товарищеского чая?! Возражаете?..
Посвистывая ладонями, Брусников скользит по шесту вниз:
— Если так, то я согласен. Пусть пьют…
В школе Октябрьский вечер. На сцене вот-вот должны начаться «живые картины».
В узкую щель занавеса виден гудящий актовый зал. Ближе к рампе — желтые блики лиц, дальше, к стене, — передвигающиеся темные головы. Красные полотнища оранжевы у рампы, коричневы у темных стен.
Телегин отступает от щели занавеса.
— Ядовито зал украсили! Гришин, чудило-мученик, главное, о ста аршинах материи мечтал, а пошло всего двадцать девять аршин, и здорово, как у людей!
Брусников, не отрываясь от щели, бубнит в мягкую бумазею занавеса:
— Твой «Совнарком» куда повесили, не знаешь?
— Не видел еще! Завтра пойду искать по городу. Просил у нас в Заречье, но вряд ли. Дома там плюгавенькие — очень низко висеть над тротуаром будет… — Телегин подходит опять к занавесу. — Ну, что? Марсианин не идет? Что ж это? Сейчас второй звонок надо давать… — Он ныряет в узкую дверь сцены. — Устраивай, а я побегу за Гришиным!