У подмостков сцены раскинулось многоголовое, слушающее. На самых задних местах — непривычно в ряд, по-школьнически, переговариваясь и улыбаясь, не доверяя и любопытствуя — сидят преподаватели. Будто: «Так себе, посидим и уйдем». Броницын ходит за спинами сидящих. У окна сорвал пожелтевший лист фикуса, поправил палочку, выбросил из горшка окурок. Покусывая фикусовый лист, медленно, прислушиваясь, идет вдоль стены.
Скосарев, двигая мохнатыми бровями, берет карандаш:
— Это все, что вы… ты видели?
— Все.
— Так… иди (карандаш зачеркивает на бумажке размашистое «Брусни…»). Следующий свидетель товарищ Стефанюк!
Брусников спрыгивает с подмостков, и на его месте появляется Стефанюк из 1-й «Б» группы. Маленький, толстенький, он на подмостках, у зеленого стола, держится, как в классе у кафедры. Глаза выпукло — на Скосарева.
— Я, в общем, ничего не видел… А было так… Я давал товарищу Лисенко пояс для «крестьянина». Когда картина последняя кончилась, то я встретил Лисенко в коридоре и спрашиваю: «Где мой пояс?» Он порылся по карманам и говорит: «Наверное, забыл его за кулисами». И сказал, что он мне его принесет…
Скосарев теребит ухо:
— Стефанюк, ты о деле говори… ты чего там о поясе…
— Ну вот… но я сам пошел за поясом за кулисы (рукой вправо)… вот сюда. Поискал — нету. Решил, что, может, Лисенко в другой уборной переодевался, которая женская. Пошел по стенке (рукой через зеленый стол), вот тут… За подмостками около холстины… узко там…
Многие поднялись с места. И казалось, представлялось живо: Стефанюк идет там, за задним полотнищем.
— …узко там… Я чуть не дошел до другой уборной, а тут слышу какую-то возню и вдруг столкнулся с товарищем Толмачевой. Она была злая я мне сказала: «Стефанюк, беги скорее, позови ребят!» Я, конечно, сразу же побежал за ребятами и привел Пушакова и Черных, они тут еще в зале были.
Телегин с краю зеленого стола:
— А где в зале?
— Вот здесь, около вентилятора.
— Оба там?
— Нет… Черных стоял около вентилятора, а Пушаков недалеко от двери вот этой женской уборной, и он кричал Черных: «Не надо!», а потом тоже пошел к вентилятору.
— А чего «не надо»?
— Я не знаю, чего «не надо»… Тут я их позвал. Они вошли в дверь этих вот кулис. Я пошел следом, чтобы пояс поискать, а Пушаков закрыл дверь и меня не пустил…
Из зала:
— Врешь!
Карандашом о звонок. Мохнатые, строгие брови сползаются вместе:
— Потом, Пушаков! Дай говорить.
— …Ничего не вру… меня не пустили. Вот и все… а пояс оказался у Лисенко на брюках, поверх своего надет. Он мне его снял…
— Это неважно, — значит, все?
— Да, все.
— Так… иди на место… (карандаш зачеркивает размашистое «Стефаню…») Свидетель товарищ Толмачева!
Легкий прыжок-взлет на подмостки. Толмачева, помедлив, захватывает край занавесочной бумазеи и, как бы опираясь на нее, обращается к залу:
— Дело, товарищи, было так.
— Миша, что там? А?
Брусников ненужно несет молот и косу в другой угол. Из угла — снова обратно. И проходя мимо Толмачевой:
— Ничего особенного, ваша Дымченко с кем-то целуется…
Брусников, будто котенок в молоко, тычется в занавес вправо, влево. Распахивает занавес и быстро — чтоб ничего не видеть, не знать — через рампу — в зал…
Галя подхватывает красный плащ и бежит на шум за кулисами. И тотчас оттуда:
— Антон, сюда!
Первое, что они там видят, — кто-то стоит к ним спиной: напыженный затылок, изогнутое серое туловище, широко расставленные ноги. Руки охватывают коричневое платье. Коричневое пойманно бьется. Наплечники белого передника спустились, спутали руки. Изнемогая, вырывается рука, замахивается, но слабо, обессиленно ударяет это серое по лицу. Черные глаза — кругло, беспомощно, умоляюще…
Не помня себя, Галя подлетает к изогнутой серой спине и стучит кулачками дробно-дробно, как в глухую ночную дверь.
Серая спина выпрямляется, но руки еще держат…
Галю неловко толкают в бок. Из-за спины Гали, поверх ее кулачков, — вытянутая рука Телегина. Пальцы его подминают серый воротник этого, стоящего впереди, поудобнее схватываются за него. И — рывок назад. Желто блеснув, по полу катятся две пуговицы. Серое туловище выгнуто назад. Секундное колебание тела — и вот грохотно, разминая раскрашенный фанерный камень, рослый человек падает в него. Торчком ноги в пепельных гетрах.
Умялов проводит рукой по открытой вспотевшей шее. Петли на воротнике ловят пуговицы.
— Ну вот… пуговицы оторвал…
Телегин, не зная, что же дальше, ходит по тесным кулисам… Нога на чем-то скользит, отъезжает в сторону. Телегин нагибается:
— Пуговица… Возьмите!.. — и бросает туда, в провал фанерного камня…
Дымченко, полусидя, полулежа, — на стуле. Слезы скапливаются на приподнятой верхней губе и, не замочив нижнюю, падают на белый передник. Телегин останавливается перед поверженным:
— Пьян, а закрыл две двери!..
И вдруг сразу (будто кто-то сказал: «Посмотри, что у тебя с платьем!») Дымченко спохватывается. Руки бегают по шее, по плечам, по груди. Что-то порванное на коричневом платье соединяется, складывается. Поднимаются белые наплечники.
— Галя, дай була…
Пробег пальцев по красному, и из Галиного плаща вылезают невидимые булавки.
— Галя, уведи… уберите его!.. Ненавижу!..
В фанерном камне оживление. Ноги в пепельных гетрах сгибаются, упираются в пол: подняться бы! Камень непоправимо смят, как яичная скорлупа. Разминая хрупкую скорлупу, грузно поднимается Умялов. Пьяно, распахивая руками воздух:
— Кого это? Меня-а?
Телегин заступает дорогу:
— Назад!
— Что-о?
Теперь Антону ясно, что надо делать: увести с вечера, а пока держать, не пускать в зал.
— Галя, позови ребят!
И, толкнув Умялова, снова усаживает его в остатки фанерного камня. Толмачева, придерживая на себе красный плащ, бежит к выходу со сцены. Навстречу — маленький реалистик.
— Стефанюк, беги скорее, позови ребят!
И обратно на шум — не вырвался ли Умялов? Нет, Антон, держа его за плечи, вдавливает в камень — глубже, до пола…
— Пусти, говорю! — упираясь руками и ногами, Умялов пытается подняться. — Я председатель ученсовета третьей, единой, советской…
— Сиди! Не позорь праздник! — Телегин так жмет, что трещит фанера.
На сцене Толмачева снимает красное, надевает кофточку — голые плечи и руки в зябко-жаркой, нервной дрожи. Дымченко обхватывает руками Галину шею:
— Как дико это, Галя!..
— Брось хныкать, Варька! Ты бы его стулом, зеркалом… вазелиновой банкой… что под руку попало бы! Закричала бы, когда он полез целоваться… Почему не кричала?
— Я не хотела кричать. Стыдно…
В это время со стороны зала раздается стук в дверь.
— Пришли, надо открыть — у Антона заняты руки!
Толмачева выпускает нагревшийся край занавесной бумазеи:
— Вот и все, товарищи, что я видела.
Она спрыгивает с подмостков. На секунду плиссированная юбка — синим, распахнутым веером.
— Следующий… (Скосарев зачеркивает размашистое «Толмач…») Товарищ Пушаков!..
После объявления перерыва Телегин уходит в пустой класс и там из угла — в угол… Речь обвинителя приготовлена — будто складно и ладно, — но вот куда теперь вставлять показания свидетелей?! Ведь все нарушится, рассыплется… Все равно как булка испечена, а теперь в нее надо изюм вложить! И опять по пустому классу из угла в угол…
Но вот и время: звенит звонок — надо идти.
Зал заполняется. Председатель Скосарев, сведя толстые, мохнатые брови, подергав левое ухо, строго объявляет:
— Со стороны обвинения скажет товарищ Телегин.
— Из показаний свидетелей, обвиняемого и пострадавшей, — начинает Антон, — случай, происшедший в день годовщины Октября, вполне ясен… Умялов не случайно пришел за кулисы. Он, главное, воспользовался большим перерывом между второй и третьей картиной, когда из-за кулис остальные участники успели уйти… В этом он убедился, заглянув в дверь перед поднятием занавеса, как показала товарищ Дымченко… Увидев, главное, что там одна Дымченко, Умялов, со свойственной ему в этих случаях, расторопностью, попросил своего достойного друга-приятеля Пушакова постеречь у двери кулис…
Из зала:
— Враки!
— …попросил того же Пушакова понаблюдать и за вентилятором, чтобы его не выключали, чтоб шум был…
Из зала раздельно:
— Че-пу-ха!
Скосарев ожесточенно, пристукивая звонком:
— Умялов и Пушаков, призываю!..
— …Нет ничего легче, как кричать «враки» и «чепуха»! И Черных и Стефанюк говорят именно о том, что Пушаков стоял на страже, — Телегин показывает рукой влево, — и у двери и у вентилятора. Обезопасив себя, пьяный Умялов проникает за кулисы и закрывает позади себя дверь на крючок… Из показаний Дымченко и Толмачевой вы помните, что было дальше. Нам с большим трудом, главное, удалось успокоить неудачливого «влюбленного».
По залу ветерок смеха. Но вот голос — заносчиво, дерзко:
— Она сама меня целовала!
Ветерок-смех тает. Скосарев рвет ухо, отчего мохнатая бровь вдруг косит.
— По морде бы тебе, Умялов, раз, другой!.. — вдруг говорит он.
Из зала сметливое:
— Председатель легче!
Возмущенное:
— Председатель, к порядку!
Скосарев звенит у себя над ухом. Сердитая бровь виновато опускается. И поскорее взглядом — к Антону: давай дальше!..
— Случай этот не так уж исключителен в нашей теперешней школьной жизни, — продолжает Телегин. — Исключителен он, главное, может быть, только тем, что получил огласку и дошел до суда. И именно потому, что случай этот почти рядовой, именно поэтому ученическая общественность заинтересована им. Мы, в сущности, судим сегодня не этот случай, а, так сказать, ту атмосферу… Судим ученический совет, который создал ту атмосферу, в которой возможны, главное, такие случаи. Вопрос надо ставить шире. Что представляет собой к настоящему моменту наша внешкольная ученическая жизнь в Третьей Единой Советской Тр