ешь. Оскар Оскарович отдал.
Вообще молебен всем очень понравился. Потом впереди, где стоял губернатор, закричали «ура». Мы тоже закричали «ура». Гришин, главное, запоздал (всегда он точно спит или задумывается) и закричал позже всех, когда все кончили. Лоскутин и Оскар Оскарович страшно посмотрели на Гришина. Чтобы Гришину не нагорело, мы все еще раз закричали «ура». Тогда на наш класс посмотрел директор и позвал к себе Лоскутина. И тот понесся к нам. Он пробежал по нашим рядам и велел, главное, прекратить «ура» сию же минуту… Тут опять все закричали «ура», а мы, конечно, молчим. Лоскутин пробежал по нашим рядам и велел, чтобы сию же минуту кричали «ура».
Скоро все кончилось, и стали выдавать пряники и конфеты в мешочках. Мы на класс словчили сорок мешочков. По дороге восемь мешочков разделили. Тутеев и Зинка отказались от прибавки. Тутеев все-таки взял полпряника, а Зинка даже из своего мешочка угощал других. Гнушается подарками — у него дома своих много!
Праздник всем понравился. Когда я рассказал отцу, он сказал: «Да, радость большая!» И ушел за перегородку. Чего это он? Отца не водили на парад, а то бы и ему понравилось.
Среда
Сегодня перед четвертым уроком, перед геометрией, пришел директор с большущей книгой. Книга в коричневом переплете, а в середине, главное, золотая. Директор сказал, что прислали из Министерства народного просвещения эту книгу, в которой описана история царствования дома Романовых. И велели на эту книгу кинуть жребий: кому она достанется из учеников. И тут директор сказал, что в учительской сегодня кинули жребий и досталась она нашему ученику Яшмарову Зиновию.
Класс весь замолчал, а директор вызвал Зинку. Зинка нахально взял книгу и пошел к своей парте. И все тут заметили и почувствовали — и Зинка тоже, — что все это директор, главное, наврал. Почему, как — никто не знал, но что наврал, все поняли! Зинка поскорей спрятал книгу, а мы начали смотреть в учебники, как будто бы ничего не случилось…
На перемене заставили Зинку показать книгу, которая оказалась очень тяжелой и интересной. Все картинки цветные, а все цари отпечатаны золотой краской. Я потер пальцем царя Александра III, и палец у меня стал золотой. А Зинка все, главное, оправдывался и говорил: «Я всегда во всех лотереях обязательно выигрываю». А я ему говорю: «Брось, Зинка, заливать, если бы за тобою лошадь к Реальному не подъезжала — выиграл бы ты шиш на масле!» А Сережка Феодор ему говорит: «Приедешь домой, беги отцу книгу показывать — это он выиграл!»
Тут пришел Вырыпай, и книгу Зинка спрятал. Вырыпай вызвал меня к доске и задал подобие треугольников, которое я отвечал хорошо и получил четверку. Когда стер мел с пальцев, большой палец, главное, оказался золотой от царя. Какая золотая краска приставучая!
Учебники листают дни. Конец учебного года.
Солнце плавает уже в майском небе. Выйти за город — зеленые просторы. На просторах булькающая в лозняке река. Одним движением сбросить штаны, рубашку — и туда, булькая, брызгая, захлебываясь…
Но это потом, летом, на каникулы. А сейчас по всему городу: комната, лампа, учебник, зажатые ладонью уши.
…Зу-зу-зу-зу-зу…
Конец учения — надо успеть исправить колы, двойки, а может быть, и тройки. В форточку, сквозь зажатые уши, — грохот рассыпающихся «городков»; вечерний скрип кружащегося по двору велосипеда. (Вот попросить бы покататься!)
…Зу-зу-зу… Зу-зу-зу…
В форточку — майский ветер, а под кроватью тайно склеенный хрустящий, гулкий змей. На вечернем ветре он взлетел бы прямо, стройно и стоял бы в небе задумчиво, наклонив голову и ласково, по-собачьи помахивая мочальным хвостом… Но нет — комната, лампа, учебник, зажатые ладонью уши.
…Зу-зу-зу… Зу-зу-зу…
Абрамку Лисенко вызвали с урока французского языка в учительскую. Бакенбардный Елисей на цыпочках, расшаркиваясь, поклонился бело-розовому monsieur Бодэ и ушел вслед за Лисенко.
В перемену весь класс — в учительской.
Есть еще совсем маленький Лисенко-приготовишка, брат. Раскосо-узкие, японские глаза, под глазами пятнышки робкого румянца.
Перед дверью учительской взбудораженная женщина со съехавшей набок прической мечется между двух трепыхающихся Лисенко.
— Вы что же это, арестанты?! А?.. Мать вызывают, позорят перед людьми, а у вас двойки!! На второй год господин наставник вас хочет оставить! А? Погибель вы моя, душеньку мою несчастную вымотали…
Взбудораженная женщина хватает направо и налево лисенковские волосы, словно на коромыслах несет ведра.
— …несчастную вымотали… Чем я за вас платить буду?! У-у! Вот вам… вот вам…
Телегин лезет сквозь толпу прямо, настойчиво. Хватает левую руку-коромысло. Пальцы сдавили чужое запястье с двумя синими стеклянными пуговками. Крепче — как мужчина, как отец…
— Оставьте их! Пустите сейчас же!!
Крепче пальцы в чужое запястье, лицо розовеет, взгляд прямой, настойчивый.
— Пустите сейчас! — повторяет он.
Руки-коромысла теперь мечутся над Телегиным.
— Что-о?! Заступник явился! Кто тебе позволил меня хватать? Где господин директор?
Лисенко разбегаются вправо-влево. Правый еще бледнее, еще раскосее. У левого слезы размазывают под глазами румяные пятнышки.
…И опять по всему городу: комната, лампа, учебники, зажатые ладонью уши.
…Зу-зу-зу…
А в мыслях: последние денечки! А у реалистов-второклассников еще и такое: перейдем в третий класс — значит, перейдем на второй этаж, а там у нас будет большущий, полный рыб аквариум в коридоре…
Второй этаж
1. Молочник, проволока и застенчивость
Бухгалтер Средне-Азиатского банка Брусников осторожно, в мягких, посвистывающих по полу туфлях прошел из спальни в столовую, сбоку шторы просунул руку и взял под открытой форточкой брошенную разносчиком газету.
Летним ранним утром спала квартира. Спущенные оконные шторы доверху были налиты густым оранжевым светом. За шторами жужжали проснувшиеся мухи. В оранжевой полутьме столовой двигался высокий, с темной бородой человек в наглухо застегнутом сюртуке.
Медленно, не стукая посудой, чтобы не разбудить семью — так приятно побыть одному в этом оранжевом мире, — налил себе чаю.
Указательный палец в сгиб газеты — легкий оранжевый взмах, хруст — газетные полотнища привычно раскрыты. Другая рука потянулась к стакану и взяла его. Но это только показалось — рука взяла фарфоровый молочник. И странно, молочник остался в руке, а газета упала на пол. Брусников посмотрел поверх молочника. Спущенные оконные шторы доверху налиты густым оранжевым светом. За шторами жужжат проснувшиеся мухи. Всё как было секунду назад — всё: шторы, мухи, чай, оранжевый мир комнаты…
Не выпуская молочника, посвистывая туфлями, — в спальню.
— Антонина! Антонина, проснись! Война… Тоня, ты слышишь?! Война с Германией!!
19 августа, 9 ч. вечера
Сегодня купил толстую тетрадь и буду вести дневник. Раньше я тоже вел, но не понравилось, когда прочел, — так только дети писать могут: что ел, что пил или куда ходил. Теперь хочу записывать что-нибудь важное в моей жизни и вообще, что думаю.
У нас теперь война с Германией и Австро-Венгрией. В Реальном тоже теперь играют в войну. Вчера провожали с Телегиным на вокзал солдат. Папа сказал, что Германию победят очень скоро, а про Австро-Венгрию говорит, что она с нашу губернию и с ней покончат в два счета.
Провожали мы солдат до самого вокзала и даже видели, как погрузили их в вагоны. Солдаты все время пели песни, и им, наверное, не страшно на войну ехать. Пели они такую песню, я запомнил немного:
В поле раненый лежал,
Вы не вейтесь, черные птицы,
Над моею больной головой…
Если бы было страшно, они бы плакали или молчали. Антошка сказал, что взрослые могут и не плакать, а в душе, может быть, и очень тяжело. «Я, — сказал он, — тоже никогда не плачу, а мне тоже бывает всяко!» Это правильно. Телегин обещал сводить меня, через отца, на Оружейный завод. Там теперь работают и днем и ночью, и мы увидим, как делают пулеметы.
С Антошкой Телегиным я дружу с первого класса, хотя папа говорит, что это ему не нравится. Мы теперь в третьем классе и потому во втором этаже. Все очень довольны. Теперь будем крыть первый этаж: первоклассников и второклассников.
Хотел вот писать дневник складно, чтобы не перебегать с одного на другое, и не выходит. У Антошки, я знаю, тоже дневник есть. У него, наверное, получше моего. Он больше меня читает, каждый понедельник берет в библиотеке книги. Но на сегодня довольно. Иду спать.
21 августа 8 ч. вечера
Хотел каждый день записывать, но пропустил, думаю, что это так и надо, раз важного ничего не было.
Сегодня был в Реальном молебен в пользу русского оружия (то есть войны). Пели «Многая лета», а потом кричали «ура». Настроение было очень хорошее, и хотелось не то плакать, не то смеяться. Служил молебен не желтый батюшка, а Епифанов. Он теперь у нас, в третьем классе, по закону божьему. Его уроки для нас самые лучшие — всем очень нравятся, и мы ждем их с нетерпением.
Прочел, что написал, и увидел, что о лете ничего не сказано. А лето я провел хорошо — ходил часто купаться и загорать, читал и раз шесть или семь был с Телегиным в летнем Благородном собрании (которое в парке). Перелезали мы сзади через забор с колючей проволокой, и раз я разорвал брюки и все время просидел на лавочке, не поднимаясь. Антошка смеялся и сгонял меня с лавочки.
В собрании была музыка и кинематограф. Раз была очень интересная картина «В притонах Сан-Франциско», с участием сыщика Ник-Винтера. Когда всё кончалось, мы не перелезали через проволоку, а шли, как все, через ворота.
Встретили там раз Зинку с младшим братом и гувернанткой. Зинка был в белом воротничке и задавался; Телегин к нему подошел и сказал: «Покажи билет, ты небось через проволоку перелез, сейчас городового кликну»…