— Ну тогда залезай.
Молодой оказался длинным. Его шапка почти касалась потолка, а ноги в новеньких хромачах даже в сложенном виде едва помещались в ограниченном пространстве кабины. В ЗИЛе сразу стало тесно. Витька не любил сидеть посередине. Уж лучше быть прижатым к холодной дверце. Водила все время переключает передачи, за коленку задевает… Но просить новенького пересесть Витька не решился.
— А вы, товарищ лейтенант, к нам в батальон? — по-простому полез знакомиться Назаров.
— К вам, — ответил новенький.
— А кем служить у нас будете?
— Переводчиком.
— А-а-а-а!
Назаров удовлетворенно замолчал.
— А че, ты по-афгански шпаришь? — в свою очередь поинтересовался Витька.
— Афганского — такого языка нет. Есть пушту и фарси. Я фарси в университете изучал.
— В каком?
— В Ленинградском.
— Так ты из Питера? — Витька чуть не подпрыгнул.
— Да, а вы?
— Да ты чего меня «на вы»! Меня Витей зовут, это ты для Назарова «на вы», а со мной «на ты» сразу давай. Тебя как?
— Миша.
— Ты че, двухгодичник?
— Да не, кадровый я.
— А где в Ленинграде живешь?
— На Петроградской стороне — набережная реки Карповки.
— А я в Дачном, на Трамвайном.
— Да вот…
— А давно из Ленинграда-то сам?
— Неделю назад. Я пять дней в Душанбе назначения ждал, пока к вам не попал.
— А «Беломора» питерского нет?
— Сигареты «Антарктида», еще ленинградские.
— Давай.
Назаров тоже молча руку протянул.
Чиркать водиле спичку входит в обязанности старшего.
— А как вас тапком-то зацепило? — спросил Назаров.
— А я и не заметил даже, мы параллельно ехали — танкисты колонной вдоль скалы, а мы у обрыва. Ну, этот газанул как-то, крутанул… Я и испугаться не успел.
Водовозка 25–54 вдруг отвалила вправо, и Витька увидел военного регулировщика в белой каске, жезлом показывающего направление к большой площадке.
— Заправляться будем, — сказал Назаров радостно, — бензинчиком.
— Значит, тебе, Миша, два года еще служить?
— Нет, Витек… Один, если из Афганистана не отзовут.
— А мне, значит, не год, а шесть месяцев, — сказал Витька и улыбнулся удовлетворенно.
Нахлынули воспоминания.
Как пелена упала — нахлынули.
Им, вопоминаниям, только дай слабину!
Цугаринов не мог заснуть, все вспоминал. Один день в Афганистане припомнился ему во всех подробностях. Почему именно он, этот день?
— Штабная рота, штабная рота…
Что штабная рота? Что они так громко орут?
Витька окончательно отчаялся обрести какое-либо подобие сна и опустил ноги на мокрый линолеум. Дневальный Домбилбаев ежечасно поливал пол в офицерских КСО, потому как существовало предубеждение, будто от этого увлажнения в раскаленных вагончиках становилось легче дышать. Это как раз тот редкий случай в СА, когда солдату жилось легче, чем командирам. Солдаты спали в палатках, которые простым поднятием полотняных стен превращались в навесы, и под ними свободно продувал ветерок. А тут, в этом «контейнере советского офицера», сделанном зэками в каком-нибудь СибЛаге номер тра-та-та, днем температура поднималась до шестидесяти пяти. Замполит Веня Воронцов, лысый, как наш Ленин на юбилейном рубле, все пугал:
— Вот зимой полезем к солдатам в палатку отогреваться. Вагончики-то с электрическими печками! А прапор дядя Вася ночью электростанцию гонять не хо-хо из соображений экономии. Вот и мерзли мы под бушлатом без Аньки-Встаньки и без Наташки-Черепашки. А у солдатиков в палатке ПБ — печка и дневальный истопник. Там, даже когда на улице минус тридцать, на верхнем ярусе ребята без одеял посапывали.
Впрочем, до новой зимы еще надо дожить.
А через полтора часа Витьке — на инструктаж к майору Батову. Витька первый раз дежурным по батальону. Ребята смеялись: Витька дежурным — часть без дежурного!
Он натянул брюки и на манер сержантов-дембелей на нош напялил не форменные коричневые полуботинки, а кроссовки… В Военторге, как в ГУМЕ, — весь дефицит! Адидас — Москва! Получите и распишитесь. Вышел Витька на ки-риль-цо… Почесать себе …ицо… Почесал лицо. Комаров здесь нет, потому что нет воды и нет травы. Но дрянь какая-то все же летает и кусается.
— Филонов! Филонов, иди сюда! — крикнул Витька младшему сержанту из штабной команды тех, за кем по солдатской справедливой молве закрепилось позорное звание «писарюги». Филонов — один из двух Витькиных непосредственных подчиненных. Умел на машинке двумя пальцами, перепечатывал протоколы, фуйню-муйню разную. Отчеты и всю прочую мутотень. Будет потом тоже мамке рассказывать, как в горы ходил, как раненого командира из-под огня выносил. Витька читал письмо одного первогодка: «Мама, я служу в Краснознаменной ордена Кутузова части, и мы скоро опять пойдем в наступление…» Е-мое! Какое, к хренам, наступление! Им вообще запрещено про боевые действия писать, а автобат вообще по своей узкой функциональности ни в какие наступления не ходил. Наше дело — перевозки, ремонт… Вот до чего же всем славы хочется! Больше, чем водки.
Филонов подошел вразвалочку.
— Чего?
«Ни хрена себе, „чего“? Это так теперь у нас сержанты младшие цельным лейтенантам отвечают», — подумал Витька про себя, но ничего не сказал.
— Проводи меня до третьего поста.
— Хорошо, только вы, товарищ лейтенант, тоже автомат возьмите.
«Хрен тебе, три километра по такой жаре я и с пестиком в кармане хорош буду», — подумал Витька и снова ничего не сказал.
— Достаточно и твоего «калаша». А дух налетит, так и в два ствола не отобьемся.
Шли по каменной россыпи. Так было ближе. По дороге километров пять получалось. А напрямик — доплелись бы минут за сорок. Филонов положил «калаш» на горбину и обе руки закинул через железо, как Христос на перекладине.
— А правда, что вы в Ленинграде учились?
— Правда.
— А я в Сочи работал в экскурсионном бюро, на гору Ахун туристочек водил…
— Ты рассказывал.
— Да.
Шли молча, только камешки под кроссовками перекатывались.
— Товарищ лейтенант, а покурим?
— А у тебя есть?
Двойственный по смыслу вопрос. Покурить — это совсем не значило закурить. Покурить — это означало курнуть травки. Вообще, курить с подчиненными — дело дрянное, но Витька-то был не полноценный офицер, а двухгодичник. Или еще круче — двухгадишник, то есть пришел на два года, нагадил и ушел. Это так майор Батов говорил. Ему видней — он настоящий военный, он на Витькиных глазах двух духов убил.
Сели в тени брошенной мазовской кабины, неизвестно для чего и как затащенной на половину осыпи. Филонов достал и принялся бережно колдовать.
— Это не трава, товарищ лейтенант. Это пластилин. Это не трава, мать ее ек! Это сама пыльца — самый смак! — Смесь зелено-серого порошка с беломоровым табачком раз за разом уходила с шершавой филоновской ладошки в гильзу папиросы. Слюнявил закрутку сержант очень неэстетично. Здесь у всех от жажды слюна была вязкая и липкая. И вот Филонов слюнил-слюнил папироску… Закурили.
— Вам пяточку, товарищ лейтенант.
— А скажи, много туристок там отодрал, на Ахун-горе?
— До-фи-га! Одна с Ленинграду была, мама родная! Сиська — четвертый номер. Сама худенькая, талия в четыре пальчика! А сосала! Я ее и так. И этак!
Витьке не нравилось, когда Филонов про девчонок из Ленинграда так рассказывал. Но теперь от подкурки у Витьки затылок на лоб наехал, и ему было все по бороде! Витьке вообще все угарно стало, хи-хи да ха-ха.
Филонов, по идее, дембель и для Витьки — гуся-первогодка авторитет. В этом парадокс: Витька лейтенант, но пороху не нюхал, а Филонов год в Афгане, и под Кандагаром в непосредственном соприкосновении побывал.
— Пойдем, товарищ лейтенант. Пора.
Опять руки Филонова сложились на железе «калаша», как руки распятого Господа.
Они шли, шли. Жарко. Жарко. Жалко, жалко… Кого жалко? Ха-ха-ха!!!
— Филонов?
— Ась?
— Фигась! Ха-ха-ха!
— Что-то подкурка забористая оказалась — разобрало. Совсем затылок на лоб налез.
Пришли. А вот и пришли. Наконец. Радоваться надо — живые пришли. Витька, правда, и не верил в опасность. Кругом столько войск! Рядом были соседи — десантура, хозяйство Барковского, а за горкой — вообще штаб дивизии стоял и приданные ей вертолетчики. Духов здесь не было. Может, только если ночью…
В вагончике третьего поста было жарко. Но здесь был кореш — старший лейтенант Валерка из Ленинграда — земеля. Зе-ме-ля! Слово такое нежное-нежное. Из самого Ленинграда, с Кировского проспекта!
— Валерка, а я сегодня дежурным по батальону…
— Ага, тебя вот Батов уже ищет. Бери вот трубочку.
Валерка смеялся. Он тоже уже покурил.
— Валерка! Земеля! Давай про Ленинград поговорим! — У Валерки на «точке» магнитофон и пленки с записью Квин «Ночь в опере» и Элис Купер «Мускул оф Лав».
— Ты че, не понял, Витек, тебя Батов к телефону!
— Цугаринов!
Цугаринов… это он… Витька Цугаринов.
— Цугаринов, ты где?
В ки-зде… на верхней полке…
— Цугаринов, бегом… лять… лять… лять… бегом!
Никуда Витька бегом не побежал, Батов свой уазик подослал… Десять минут кайфа — ветер-ветер-ветер, а на спидометре — семьдесят километров в час!
В вагоне у Батова были прапор Леша Старцев — Витька его боялся и уважал: Леша двумя пальцами позвоночник любому переломит — и лейтенант Грабой. Фамилия, что ли, еврейская, но мужик четкий. Повернуться, отойти-подойти, а так и не скажешь. Леша с Грабоем держали в ногах какого-то духа. Перепуганного, в брезентовых американских ботинках, такие из Пакистана им забрасывают. На башке что-то вроде чулка подвернутого. Бородка редкая, глазки блестят, бегают.
— Цугаринов!
Федоров толстой голой волосатой рукой лупил по накрытому ватманом столу.
— Цугаринов, ребята духа поймали, а дежурный на третьем посту груши околачивает!