, обсессии – никто не мог принять мою тревогу и переработать ее, вернуть мне в какой-то приемлемой, не страшной форме. У мамы было слишком много своей тревоги, она не могла вынести еще и мою. Я давилась своими мыслями, пыталась ими управлять и не могла. У меня уходила твердая почва из-под ног, я не чувствовала уверенности, защищенности, безопасности, возможности доверять миру и близким. Я боялась, что мама умрет, что близкие отведут меня куда-то и бросят, – у этого не было рационального объяснения, я просто не могла никому и ничему верить. Я погружалась во тьму, в липкую навязчивую тьму. А потом тьма отступила и вернулась, когда я уже выросла. Безумие – это зеленая балеринка на одной ноге, краем глаза я всегда вижу, как она танцует.
В первый год в английской группе, еще до того, как у меня появились эти психические проблемы, мне было очень даже неплохо. Я дружила там с сыном Виктора Цоя, Сашей Цоем. Мы играли, что он мой муж-летчик, летает, а я готовлю ему обед из детской мозаики. Потом, когда его папа погиб, а это было как раз в те годы, бабушка сказала про него: «Бедный мальчик». Но нравился мне другой мальчик, кажется, его звали Игорем, но я точно не уверена. Он был одет весь в белое и был весь такой чистенький и правильный. Он казался каким-то недостижимым, идеальным, и ко мне не проявлял ни малейшего интереса. Я скрывала свою любовь к нему. Я считала, что любить кого-то – это величайшая тайна и величайший позор. В школьные годы к этому прибавилось еще одно табу – прилюдно плакать. Как бы меня ни обижали сверстники или взрослые – я с какого-то момента никогда не плакала на людях, я не имела права выдать миру свои слезы, это было бы позором и слабостью и радостью для обидчика. Я никого не пускала в свой внутренний мир, даже маму, и уже тогда была одинока. Мой внутренний мир был отделен от внешнего непроницаемой стеной, туда никому не было доступа. Это был единственный способ его защитить. Что касается любви – когда я полюбила того мальчика, в этом не было для меня ничего нового. Я обнаружила, что знала это чувство всегда. У меня не было «первой любви» – когда бы я впервые влюбилась. Было узнавание: вот, это любовь, и я знала ее всегда. Этой любовью, которую я знала всегда, я всегда кого-то любила: не только реальных мальчиков из школы или с дачи, но и многочисленных героев книг, персонажей фильмов. Я любила Атоса из «Трех мушкетеров», любила кучу советских актеров, да кого только не любила! Но это все были малые любови, они приходили и уходили с каждой новой книгой и фильмом, а была одна, великая любовь, к мальчику-подростку, которая была со мной все детство.
Он был красивее всех, кого я видела в своей жизни, и говорили, что он был сиротой и жил один. Тем летним вечером мы стояли большой компанией на аллее у моего дома. Мне было восемь, и я была самой маленькой, остальные были старше года на четыре, и он тоже был там. Все как будто чего-то ждали, потом его подтолкнули: «Давай, давай же». Он нервничал и сорвал ветку малины, не зная, как начать, а потом сказал: «Аллочка, я люблю тебя». Это было первое в моей жизни признание в любви. Я оглядела собравшихся ребят, которые в наступившей тишине напряженно-выжидательно смотрели на меня, и сказала: «Неправда». «Правда», – сказал он. «Неправда», – сказала я. Я была уверена, что они надо мной подшутили или этому мальчику достался какой-то фант, или на спор. Тут бабушка позвала меня с участка чистить зубы, и я ушла. В ту ночь мне грезилось, что этот парень влезает ко мне в окно, и я убегаю с ним. На следующий день ко мне пришла одна девочка из их компании, которая уже несколько раз поступала нечестно, и я была уверена, что она пришла, чтобы продолжить эту злую шутку. Она стала меня расспрашивать, как я отношусь к тому, что он сказал, видимо, с тем, чтобы передать это ему и другим, а я хотела, чтобы никто из них никогда не догадался, что я люблю его, потому что боялась, что надо мной будут смеяться, и я специально сказала ей: «Он мне не нравится». «Почему?» – спросила она. И я, не зная, что придумать, выдала самое немыслимое и абсурдное из всего невозможного: «Он некрасивый». Когда я видела его, у меня всегда подкашивались ноги, я не могла идти и как будто почти падала в обморок. Мимо него я всегда проходила, держась за заборчик или за что-то, на что можно опереться. При такой силе чувств я все еще была ребенком и играла в игрушки. Помню, как он стоял на аллее со своей собачкой, и я возвращалась от Надьки с зажатой в кулаке игрушечной черепашкой. Я крепко-крепко зажала черепашку в руке, чтобы он не увидел, что я все еще играю в игрушки, проходя мимо, смерила его полным презрения и равнодушия взглядом, а сама все это время боролась с головокружением и держалась за забор, чтобы не упасть в обморок от любви.
Тогда же, в восемь лет, я испытала первый оргазм. Я лежала в кровати и читала графа Монте-Кристо, и невзначай потерла у себя между ног и вдруг обнаружила, что это приятно, я потерла еще и при этом продолжала читать, там как раз была сцена, как граф Монте-Кристо употребил гашиш и ему грезятся какие-то мраморные статуи, их ледяные прикосновения, это была по сути эротическая сцена. Но сексуальные фантазии были у меня и до этого, с раннего детства, они были дикие, постыдные и больше связанные с темами психологического насилия, объектом которого в моем воображении являлась я или кто-то, кем я себя представляла, чем с сексом как таковым, – я ведь и не знала тогда, что такое секс и как им занимаются. С самого начала эти фантазии имели «контрастную» природу – я фантазировала в них не о том, чего мне хочется, а о том, что является наиболее неприемлемым для меня как личности. О том, что в реальности было бы для меня абсолютно невозможно и воплощения чего я бы никогда не пожелала. Мне как-то сразу было понятно, что самое неприемлемое для меня как личности с моими высокими идеалами любви, свободы, благородства и справедливости – это и есть самое сексуальное. К любви и высоким чувствам это не имело вовсе никакого отношения, про любовь у меня были совсем другие фантазии, романтические и возвышенные, и я никогда не путала эти две сферы.
С подругами у нас тоже были какие-то «сексуальные» игры. С Надькой мы играли в маньяка и изнасилование: одна прислонялась к дереву, а другая играла, что ее насилует. С девочкой Ксюшей была такая игра: она привязала меня скакалкой к сосне и хлестала крапивой. Это увидела баба Беба, и вышел скандал. Девочка Люба попросила меня сделать ей «массаж», а за это она обещала мне подарить колечко. Я села на Любу голая, как она мне сказала, и трогала ее, где она говорила, но тут вошел мой дедушка, прогнал Любу, страшно ругался и сказал, что «это самое худшее, что может быть между двумя женщинами». В десять лет я прочитала «Тайный дневник Лоры Палмер» и она стала моей любимой героиней. Я ясно узнавала себя в ней: я была точно такая же, как Лора. И БОБа, злого духа, который мучил ее, я тоже знала – по-другому, но знала. Ее пример вдохновлял меня многие годы, я сверяла свое взросление с ее взрослением, а в школе я стала играть в то, что я нюхаю кокаин: отпрашивалась с уроков в туалет, доставала бумажку и делала вид, что вдыхаю кокаиновую дорожку.
Я читала постоянно, без какой-либо системы, все, что попадалось на глаза и чем-то привлекало внимание. Мешала детскую и взрослую литературу, волшебные сказки и «взрослые» романы. У бабушки с дедушкой была неплохая домашняя библиотека, также я ходила в районную. Помню, что в начальной школе прочитала всего Бальзака и Мопассана, – их собрания сочинений были у нас дома. Также в детстве я читала священные книги самых разных культур и традиций, мистические и философские произведения, – у меня был особенный интерес к этой проблематике. Среди моих самых сильных впечатлений в области чтения, пожалуй, была Библия в детском изложении с картинками, которую я знала практически наизусть, русский фольклор и сказки, «Легенды и сказания Древней Греции и Древнего Рима» и сказки немецких романтиков.
Залогом подлинности моего творческого импульса для меня являются воспоминания о моей самой любимой детской игре. Я брала книжки в руки (желательно с картинками, но можно и без них), садилась и водила пальцем по страницам, затирая их до дыр, при этом я бормотала про себя странные слова. Я сочиняла текст, используя для этого картинки или просто так, и представляла себе, что это придумываемое мной сейчас произведение написано на этих страницах. Чтение чужих текстов также вдохновляло меня на эту игру. Прочитав что-либо мне понравившееся, я брала в руки книгу и начинала сочинять текст в том же духе и стиле, как произведший на меня впечатление. Этим устным творчеством я занималась в детстве много лет, как только на меня находило состояние специфической потребности в таком сочинительстве, это было просто насущной необходимостью, и это было самым настоящим вдохновением.
Кроме того, у меня была целая полка, заполненная тетрадями с моими стихами и рукописным романом. Роман был написан корявыми печатными буквами, потому что я тогда еще не умела писать письменными буквами. Началось это с того, что, совсем маленькой, я спросила дедушку: «Деда, а каждый человек может сочинить стихотворение?» «Конечно, каждый», – ответил дедушка. «И я могу?» «И ты». В тот же вечер я сочинила стихи про Луну. А в «Записной книжке молодой матери», которую вела моя мама, указано, что я начала сочинять стихи в год и девять месяцев. Но слов в этих стихах еще не было. Как записала мама, мои первые стихи были сочетаниями звуков с хорошим ритмом.
Еще одна очень важная вещь происходила в детстве. Это было Самое Главное. Оно случалось само по себе, и я не знаю, с чем это сравнить. Пожалуй, с тем, что лежит в самой сердцевине поэзии, – неким моментальным касанием не от мира сего. Оно не длилось, оно просто касалось и исчезало, потому что удержать это было совершенно невозможно, разве что доли секунды. В этом касании было сразу все, и то, что это происходило, было важнее всего.
Мне было интересно жить: я верила в Бога, верила в магию, верила в чудеса и в смысл как своей жизни, так и мироздания в целом. Веру я утратила в тринадцать лет, а до этого мир был наполнен смыслом, он был огромен, непознаваем, могуч и прекрасен. Но при этом я чувствовала трагизм жизни, какой-то болезненный надлом, рану в самом сердце мира и понимала, что именно эта рана – самое живое, самое драгоценное, что каким-то образом она касается и меня. Мама в то время увлекалась всякой эзотерикой и приучила к ней и меня. Я перечитала тонны сомнительной эзотерической литературы, среди которой порой попадались и брильянты чего-то действительно стоящего. Особенно я любила тогда «Диагностику кармы» Сергея Лазарева, я прочитала все его книги, и он убедил меня тогда, что главное – это любовь к Богу, и ничего нельзя ставить превыше нее.