Мы похоронили его на следующий день на даче. Освободили от папоротника и высокой травы небольшую площадку недалеко от сарая. Лопата поднимала и отбрасывала влажную холодную землю – вначале темную и мягкую, потом – твердый желтый песок. Было холодно и пасмурно. На гробик из твердого картона упали первые несколько комьев земли и пригоршня мелких цветов дикой октябрьской астры.
И все это – с дедушкой, сыплющим землю в могилу моего кота, стоящим рядом Денисом, дикими невзрачными астрами, запачканными в земле руками, дырявым ватником и крепким чаем на темной сырой веранде, – показалось мне картинкой в книжке, где много картинок, про которые я не сразу поняла, что это картинки и что их много, потому что долго смотрела на одну картинку – моего детства, где все были рядом и все казалось вечным, – и другую, и третью, пока картинки не стали перелистывать все быстрее… и тогда я увидела, что их много, очень много, их число бесконечно, как число точек в отрезке, но есть конец отрезка и последняя картинка, которая отразится в твоем зрачке в тот момент, когда он воспримет последний луч света. И есть грядущие картины потерь, которые непременно будут, и это слишком ясно и неотвратимо, и не оставляет возможности ничего сделать, кроме как смотреть так же, как я смотрела на комья земли, засыпающие моего кота, на кучу вырванного папоротника и блеклые дикие астры. Мне стало легко и странно, как будто я видела прозрачный сон.
Животные несут в себе память о Рае. Мы узнаем в них Рай и вспоминаем, какими мы были до грехопадения. Тогда, до грехопадения, все животные были как их детеныши. И люди тоже были как дети. Сказано: будьте как дети. Животные пали по вине человека, они пошли за ним в падший мир. Если спасется человек, будут спасены и животные, будет спасено все. Однажды мы гуляли с подругой ночью у меня на даче и вышли через лес к Малому Борковскому озеру, там в одном месте на пляже присели отдохнуть и посмотреть на воду и увидели, что по воде к нам что-то быстро приближается. Это была серебристая рыбка, и она выбросилась на берег. Мы не понимали, почему. Попробовали снова аккуратно отправить ее в воду, но она снова выбросилась на берег. Мы решили, что она, наверное, умирает. Потом она так лежала, а мы смотрели, а потом в небе мелькнуло что-то яркое, может быть, пущенный где-то кем-то далеко фейерверк, но это была одна очень яркая искра, а когда мы после снова опустили глаза на рыбку, нам показалось, что у нее потух глаз, но, может быть, это был оптический эффект от того, что мы посмотрели перед тем на этот яркий огонек в небе. Нам обеим показалось, что рыбка умерла, и было грустно, и странно, почему такое самоубийство, и как будто это было послание и она хотела нам что-то сказать. И я представила, что когда-нибудь у какого-нибудь водоема я снова увижу мертвую серебристую рыбку рядом с берегом, я подойду к ней, и она махнет хвостом и уплывет, то есть снова станет живой, и я пойму, что это та же самая рыбка, и Бог простил меня, и мир спасен, и, может быть, от этого дня до того дня, когда я снова встречу рыбку, пройдут многие десятки лет, но для рыбки это будет как минутный сон.
Когда я заканчивала аспирантуру, ушла Бедя. Мама нашла ее, вернувшись с дачи, в ванной, утопленную и сварившуюся в кипятке.
Дедушка дожил до восьмидесяти пяти лет. Мы были очень близки с ним. Я любила наши совместные поездки на дачу осенью, когда мы приезжали только вдвоем, дедушка топил печи, занимался обивкой колодца, разгадывал японские кроссворды. Я ездила на велосипеде к озерам, читала, сидя в беседке. По вечерам, перед закатом, мы вместе выходили погулять – на «Светлану» – часть поселка по другую сторону шоссе, к станции или к ближнему озеру. Потом дедушка звонил по мобильному бабушке и говорил, что мы закрываемся и собираемся спать. На участке росла высокая сныть, чистотел, пожелтели разросшиеся на бывших грядках папоротники. Из земли пробивались молодые осинки, с серыми пушистыми стручками стояли люпины. Бедные яблоками яблони, не окапываемые многие годы, излучали хрупкое осеннее одиночество вместе с кислым вкусом недозрелых плодов. Земля уже была покрыта опадающими листьями. Таджики у соседа непрерывно что-то строили на участке.
Задолго до смерти дедушки мне приснился сон. Я заснула днем, слушая музыку. Во сне мы ехали на дачу с дедушкой. Мы приехали, и я вдруг остро-остро почувствовала, что дедушке семьдесят пять лет. У меня возникло острое, мучительное чувство, что дни такого моего любимого человека не будут длиться вечно, осталось не так много лет, а потом, когда он умрет, я буду вечно тосковать по нему и никогда не перестану его любить: так глубоко, глубоко эта любовь. Я обнимала его, мы ходили по участку, я была так счастлива, что могу еще обнять его – перед тем моментом, когда никогда больше не смогу. А может, это мы встретились где-то в бесконечности, на нашей даче, через много лет после того, как он уже умер, и я прожила уже долгую жизнь без него, и мне его не хватало. И садилось солнце.
Дедушка умер от лимфомы. Он угасал девять месяцев, проходил бессмысленную химиотерапию, сталкивался с конвейером смерти и нечеловеческим отношением в больнице. Он успел отпраздновать свое восьмидесятипятилетие, пригласил на него друзей и родственников, мы в последний раз собрались за общим столом – для него это было важно. Меньше чем через месяц после дня рождения он умер. Он боролся до конца, не мог по-другому. Я была с ним рядом в последний день его жизни, заботилась о нем, вечером ушла, и он сказал мне «Спасибо!» и раскрыл руки для объятий. Я подошла к нему, и мы обнялись, я в последний раз прижалась к его любимой, чуть колючей щеке.
Бабушка ушла через восемь месяцев после дедушки, через два дня после моей свадьбы с Георгием. Она не смогла без дедушки жить. У нее уже много лет медленно развивалась деменция, она очень изменилась, стала слабой, беспомощной, плохо понимала, что происходит вокруг, у нее были галлюцинации, но благодаря дедушке она все-таки держалась и сохраняла то, что возможно. Больно было видеть, во что превратился некогда властный, авторитарный, уверенный в себе человек. После смерти дедушки за ней стало нужно ухаживать, как за маленьким ребенком, заклеивать дверцу холодильника, держать плиту выключенной из розетки. Вначале она просто безутешно горевала, говорила: «Да, может быть, мы жили и не очень весело, но я бы все отдала, чтобы пожить еще так, как мы с ним жили». Постепенно она утратила речь, перестала вставать с постели. Мы с мамой и дядей были рядом, когда она умерла, я рассказала ей про мою свадьбу, и она слушала и как будто понимала, мы мыли ее, шевелили из-за этого, а потом у нее в глазах появилась смерть, и ее не стало.
Пока бабушка и дедушка были живы – с ними жило и мое детство. Сейчас оно живет в моей маме. Пока мама рядом – я все еще почти бессмертна. После смерти дедушки дача выглядит, как разоренный Эдем, в высоких травах которого проползает змий. Дедушка был хозяином земли и всех вещей, они с бабушкой были первыми людьми на дикой, необитаемой еще Земле, но пришло время внукам первых людей хоронить своих стариков.
Однажды мне было дозволено вернуться в Эдем моего детства. Я была в одной компании в загородном коттедже под Зеленогорском и приняла волшебное вещество. Вначале, на рассвете, я увидела, что влажное зеленое пятно на воротах пульсирует, дышит, и это связано с влажностью воздуха, с росой в нем. А над воротами я увидела пар от влажности, он собирался куполами, шатрами. Наверное, час я смотрела на рассветное небо и не могла отвести глаз. Я видела изменяющиеся очертания облаков, переливы, пульсацию неба. Пролетела птичья стая – и это была неземная красота. Я видела мельчайшие явления в атмосфере, маленькие радуги и пробегание искорок. Воздух стоял плотной стеной, и я видела все, что происходит в нем: фигуры, фракталы. Я видела в воздухе передо мной код, типа компьютерного, он постоянно изменялся. Потом я видела твердую поверхность как очень медленную жидкость, видела материю прямо до молекул. Потом я увидела Красоту, цветы. Это было прозрение Красоты, вечной радости, ликования атомов. Это был потерянный Эдем – я в него вернулась. Вначале я смотрела на цветок иван-чая, потом на колокольчики в траве. Стала плакать. Это был совершенно душераздирающий опыт, разбивающий сердце и собирающий его одновременно. Все мы видим мир вот так в детстве, а потом это теряем. Это действительно был потерянный Рай. Все цветы переливались, они были в каплях росы. Я плакала – и чувствовала, что это нормально – видеть мир так, как я его видела тогда. Что человек заслуживает того, чтобы видеть это так всегда. Я ощущала то, что прежде было дано мне только в памяти детства. Мое сознание было кристально ясным. Если бы я хотела – я могла бы писать стихи или говорить о сложных материях. Но я видела вещи как они есть. В этом была вся философия, вся поэзия. Я очень долго сидела на корточках, смотрела на колокольчик и плакала. Я была как Ева в Раю. Я ходила от цветка к цветку (в обычной жизни я бы их даже не заметила): иван-чай в росе, дикий виноград в каплях на ограде, колокольчик, какие-то розовые хворостинки необыкновенной красоты все в переливающихся розово-серебряных каплях, жасмин, белые цветы корзиночками, желтые простые цветы, розовые хищные цветы в крапинках, бело-золотые нежнейшие цветы в каплях, какие-то колоски. В самой простой былинке был бесконечный мир. Я просто видела вещи, которые есть всегда, но мы их не замечаем. Словно впервые после вечности изгнания я прогуливалась по Раю. Я понимала, что в этом Раю есть место всем, кого я люблю, что они все оттуда. Почему человек лишен этой милости? Я была в длинном голубом вечернем платье до пят, и, подобрав его, вся в слезах шарилась по кустам и грязи. Каждому цветку можно было сказать «ты», они перестали быть фоном, перестали быть безличны, анонимны. Не было той разорванности, которую я всегда чувствую. Не было барьера между мной и цветами. Я даже никогда не понимала прежде, насколько сильный барьер между нами и миром есть всегда, а тут его не было, и я поняла, что это такое – без барьера. Хотелось ходить по Раю еще и еще, обойти все цветы до единого, хотя для меня было с непривычки так много Красоты и Жизни, что даже мелькнула мысль остановиться и прекратить прогулку, плюс еще казалось, что теперь, когда я ВИЖУ мир, никто его больше никогда не отнимет, теперь снова всегда будет так, но я понимала, что так не будет, что в Рай я допущена на несколько часов, и эти часы на рассвете – в каплях, в лучах солнца, в туманах, в цветах, – я хотела не отрываться от того, что я видела. Это был один из лучших рассветов в моей жизни, и в действительности – каждый рассвет таков.