Добравшись до станции, где находится мой коллеж, я даже думаю, не поехать ли обратно. Но всё-таки поднимаюсь наверх. Что сделано, то сделано. Может, моя реальная жизнь и не слишком весела, но я должен к ней вернуться, иначе еще больше буду чувствовать себя чужаком. Игрушка есть игрушка, мертвец есть мертвец, медведи не разговаривают, и жизнь продолжается. Через три месяца у меня будет чип, как у всех, я буду играть и выигрывать, стараясь доказать, что достоин жить. Мысленно воздействуя на игровые автоматы, я накоплю в своем чипе много энергии и после смерти верну ее моей стране, отблагодарив за подаренную жизнь. Вот так-то! Этой морали нас обучают с рождения. У меня нет других ориентиров, нет другого выбора, разве что взбунтоваться, как отец, и стать жалким неудачником.
Хватит думать о мертвых, если я хочу занять достойное место в мире живых.
Урок математики, урок игры, введение в безработицу… Вторая половина дня тянется томительно долго из-за квадратных корней, от которых голова идет кругом, из-за практического занятия по позитивному мышлению, во время которого я засыпаю перед игровым автоматом вместо того, чтобы воздействовать на него мыслью, и из-за уроков по гражданскому долгу, которые готовят нас к будущему, приучая ничего не делать и никого не беспокоить.
Всё это время я думаю о профессоре Пиктоне: как он там, в мусорном баке? Непроизвольно я жду, что он объявится в каком-нибудь другом предмете, как только плюшевого медведя не станет. Я смотрю на ручку, точилку для карандашей, тетрадку, ботинки, смутно надеясь, что они вдруг заговорят. И с нетерпением выжидаю: не появится ли что-нибудь странное на моей компьютерной клавиатуре, на экране генератора случайных чисел… Но нет, ничего. Избавившись от призрака этого старого скандалиста, я надеялся, что испытаю облегчение, но чувствую только печаль. Печаль с привкусом горечи и опустошенность, которой никогда раньше не испытывал. Может быть, он переживал то же самое…
Когда последний урок кончается, я говорю себе, что моего медведя, наверное, уже искрошили вместе с мусором. А Лео Пиктон был так крепко соединен с молекулами плюша, что, видимо, не смог от него отделиться. От его души ничего не осталось. Именно поэтому я ощущаю внутри пустоту.
У коллежа меня не встречают ни отец, ни мать. Это странно, но так даже лучше. Я могу еще немного побыть один, вспоминая о старике, которого убил дважды. Я думаю, что будет трудно скрывать от всех эту историю. Но мне никто не поверит, кроме отца, а его лучше не трогать: если он расскажет об этом кому-нибудь, подумают, что у него началась белая горячка.
Уже темно, когда я выхожу из метро. Перед нашим домом мигают фарами два черных автомобиля. Это пальмобили – супермощные машины, принадлежащие силам правопорядка. Только полицейские имеют право ездить на пальмовом масле.
Я медленно подхожу к окну, в животе у меня покалывает. Вижу в гостиной отца. Он что-то говорит, жестикулируя, трое полицейских записывают. Один из них поворачивается в мою сторону. Я иду дальше по улице, словно живу в другом месте.
Меня бросает то в жар, то в холод. Я сворачиваю к полуразрушенному соседнему зданию. Прячусь за колонной, к которой привязан на цепь велосипед без колес. Сквозь перепутанные провода вырванных домофонов я наблюдаю за нашим домом.
Наверняка полиция нагрянула из-за профессора Пиктона. Меня уличили. Кто-то видел, как я убил его своим воздушным змеем, а потом избавился от трупа. Или Служба пропавших без вести зарегистрировала вчера мой звонок, и теперь полицейские подозревают моего отца. В любом случае мне нельзя появляться, иначе он пропал. Я еще не умею убедительно врать, он станет меня защищать, а поскольку отец-алкоголик отвечает за поступки сына – будущего алкоголика, его арестуют.
– Кого-то ждешь?
Я вздрагиваю. Она стоит передо мной на пороге холла. Та женщина, что живет напротив. Женщина, которую я вижу в чердачном окне. Женщина из моих снов. На ней мешковатый костюм для бега, белокурые волосы спрятаны под бейсболкой, повернутой козырьком назад, а в руке велосипедное колесо. Бросив взгляд на колонну, возле которой мирно покоится на боку титановый остов велосипеда с надписью «БРЕНДА ЛОГАН», она сразу теряет ко мне интерес. Ее пальцы судорожно впиваются в резиновую шину.
– Черт, они украли другое колесо! Ты их видел?
Я мотаю головой. Я мог бы, конечно, спросить, почему, сняв одно колесо, она оставила второе или просто не унесла велосипед в дом. Но она до того красивая, что слова застревают в горле. Вблизи я вижу круги у нее под глазами, морщинки в уголках век и две тонкие складочки у краешков рта. Просто она нормальный человек, вот и всё. Живой. В отличие от тех журнальных девиц, которые больше походят на силиконовых кукол. Бренда Логан не улыбается. Видно, что она многого хлебнула в жизни, но и это – часть ее красоты.
– Мы знакомы? – спрашивает она, подозрительно глядя на меня.
Я краснею от макушки до пят. Я‐то изучил ее во всех подробностях, потому что подсматриваю за ней из своего чердачного окошка. Ужасно, что мы встретились в такой момент и я совсем не подготовился. Если бы на мне был хотя бы черный свитер, в котором мои телеса не так заметны… К тому же она наверняка думает, что я сообщник тех, кто украл ее колесо. Если мы сейчас вот так расстанемся, никакого продолжения не будет.
– Что там делают эти козлы? – бормочет она сквозь зубы, глядя на полицейские машины на тротуаре напротив.
Внезапно дверь нашего дома распахивается, и трое полицейских выводят отца, закованного в наручники. Я съеживаюсь за своей колонной.
– Оставьте меня, – кричит он. – Это какая-то ошибка! Я жду сына с минуты на минуту! Он вернется из коллежа, а дома никого нет…
Я бросаюсь вперед, чтобы помешать им. Но рука Бренды впивается мне в плечо. Я оборачиваюсь. Она отрицательно качает головой.
17
Самый здоровенный полицейский обыскивает отца на заднем сиденье. Второй садится за руль и делает знак третьему, который возвращается в дом и закрывает за собой дверь. Машина резко срывается с места. Через щель в шторах я вижу полицейского, сидящего в гостиной на диване: он явно поджидает меня. Я зажмуриваюсь и утыкаюсь лбом в колонну.
– Это твой отец? – спрашивает Бренда Логан, и теперь ее голос звучит гораздо мягче.
Я не отвечаю, только судорожно хватаюсь за ремень сумки и сжимаю губы, стараясь дышать ровно, чтобы не расплакаться.
– Пойдем.
Она берет меня за руку, и я послушно иду за ней. Я вхожу в ее дом, поднимаюсь по ее лестнице. Я иду как робот. Она приглашает меня к себе. Со мной сейчас происходит настоящее чудо и одновременно – самая ужасная катастрофа.
– Меня зовут Бренда Логан, – говорит она, открывая дверь.
– Знаю.
Она оборачивается, вопросительно подняв бровь. Я объясняю, что видел ее имя на велосипеде и что меня зовут Томас Дримм, о чем свидетельствует надпись на моей сумке.
– Хочешь пить?
– Нет, спасибо.
Я вхожу в комнату, где царит невообразимый кавардак: шмотки, гантели, коробки с красками, незаконченные картины, горы давно не мытой посуды, татами для дзюдо, а в спальне с неубранной постелью – красная боксерская груша, которая видна из моего чердачного окна. На двери висит махровый кенгуру – это такой рюкзачок на молнии для ребенка. Вид у него еще более потрепанный, чем у моего медведя. Увидев этот «привет из детства», я чувствую душевную близость с Брендой. Но тут мне приходит в голову мысль, от которой я холодею: профессор Пиктон может вселиться и в ее игрушку.
– Что он натворил, твой отец?
– Ничего, какое-то недоразумение.
– Это всегда происходит по недоразумению, – уверенно говорит она, опуская на пол велосипедное колесо. – Сядь.
Я ищу, где присесть. Она убирает с пуфика холст, на котором изображен круг в окружении колец. Я не знал, что она еще и художница. Говорю, что смотрится очень красиво.
– Это рак печени. Я была врачом.
Да, знаю. Из своего окна я видел, как пришли типы в униформе и сняли табличку с фасада ее дома. В квартале судачат, что она теперь не имеет права лечить людей, потому что отказалась выдать Службе социальной безопасности своих нервно-депрессивных пациентов. Наверняка из-за этого она и недолюбливает полицию.
– Если твой отец ни в чем не виноват, может, это ты натворил какие-нибудь глупости?
Ее голос вдруг звучит так мягко и с такой надеждой, что к глазам у меня подступают слезы.
– Не знаю, мадам.
– Зови меня Брендой. Ты не знаешь, натворил ли глупости? Или не знаешь, из-за этого ли арестовали твоего отца?
Я отвожу взгляд. Ужасно тянет рассказать ей всё. О воздушном змее, о смерти старика и говорящем плюшевом медведе… Но я не хочу, чтобы у нее из-за меня были неприятности. Поэтому я объясняю, что мой отец – учитель литературы, и он пьет. Бренду это, похоже, не удивляет. Она кладет руку мне на голову. Не из жалости – из солидарности. Будто мы с ней заодно.
– Ты давно живешь напротив?
– Полтора года.
– Я тебя никогда раньше не видела.
Я с сожалением развожу руками, словно это мое упущение. Мне немного досадно, что она забыла о вечере, когда мы одновременно пришли выбрасывать пустые бутылки, позвякивавшие в пакете у каждого из нас. О взгляде, которым мы обменялись, об улыбке, которая говорила, что мы понимаем друг друга без слов… Ну да ладно. Просто я опять нафантазировал себе лишнего. Она добавляет:
– Имей в виду, я никогда никого не замечаю.
Бренда наклоняется, подбирает с пола лифчик и сует под подушку. Я делаю вид, что смотрю в другую сторону. Жаль, что я еще недостаточно взрослый для ухаживаний. А когда вырасту, будет уже поздно.
– Что ты собираешься делать, Томас?
Я встряхиваюсь. И говорю, что не знаю.
– У тебя есть мать?
Я отвечаю «да», и она радуется, будто это хорошая новость.
– Во сколько она приходит домой?
– По-разному.
– Хочешь подождать ее здесь? Чтобы не сидеть вдвоем с полицейским?