Если это не любовь, то очень на нее похоже.
Под дверью я нашел записку от матери.
Сынок,
твой папа вернулся! Я обнаружила его перед домом. Думаю, он выпил на радостях, что этот кошмар наконец закончился, ну и перебрал немного, само собой. Он ничего не помнит, но я наконец-то успокоилась… Если ты не против, мы немного поспим, чтобы оправиться от волнений. А потом сделаем ему сюрприз с твоим преображением: он будет потрясен результатом этой чудодейственной диеты!
Судя по письму, она тоже вернулась навеселе. Неважно. Зато в ней проснулось что-то человеческое. Сейчас семь утра. Я спускаюсь на цыпочках вниз, чтобы разведать обстановку.
С удивлением обнаруживаю в спальне отца, который лежит поперек кровати и посапывает во сне, как младенец. А вот мать устроилась на диване в столовой. Свернувшись калачиком под пледом и обхватив себя руками, она всхлипывает в полудреме. Мне становится неловко, но, с другой стороны, утешает, что взрослые тоже мучаются из-за любви.
Я надеваю куртку и тихонько выхожу на улицу. Вот промелькнули раздолбанные тачки. Это те самые сволочи из других пригородов, которые, проезжая мимо, подбрасывают нам свои пакеты с неразобранными отходами, чтобы самим не париться с сортировкой.
Я огораживаю шинами разбросанный мусор и заглядываю в сад соседа. Спрятавшись под зонт, он набивает гнилыми листьями салата раструб топливного бака, чтобы завести свою жалкую «Мусорку», которую купил, глядя на моего отца. Наверное, думал, что, если он, вечный безработный, будет ездить на такой же машине, как преподаватель коллежа, это принесет ему удачу. Я здороваюсь и вежливо спрашиваю, не попадался ли ему здесь подарочный пакет. Он тычет пальцем в сторону бывшей собачьей конуры, в которой теперь хранится компост. С его разрешения я иду через огород, загубленный кислотными дождями, собираясь забрать куски своего медведя и заранее приготовившись к потоку заслуженной брани.
Пакет пуст, а на картонной поверхности нацарапано, видимо, сучком, который обмакнули в грязь:
Я у Бренды.
С тяжелым вздохом я перехожу улицу и звоню в дверь бывшей женщины моей мечты. Дверь сразу открывается. Бренда с облегчением прижимает меня к себе, тут же отстраняет и награждает оплеухой.
– Спасибо за то, что держал в курсе! И за то, что мне пришлось вынести сегодня ночью ради твоего освобождения, когда ты был уже дома!
– Мне правда жаль.
– Не тебе одному!
Она подталкивает меня к профессору Пиктону, который болтается на вешалке, прицепленной к оконной ручке. Стараясь выдержать взгляд пластмассовых пуговиц, я спрашиваю:
– Ты в порядке?
Он отвечает:
– Я сохну.
Бренда всё так же холодно говорит, что починила его. Действительно, лапа и ухо теперь более или менее на своих местах. Только в левом плече не хватает набивки. Спрашиваю у Бренды, как он попал в квартиру.
– Он меня позвал.
– Позвал?
– Мой звонок расположен слишком высоко для него. А стучать в дверь плюшевой лапой – сам понимаешь, можно не бояться перебудить весь квартал.
Я недоверчиво повторяю:
– Он тебя позвал… и ты услышала?
– Да, услышала, – раздраженно отвечает она.
– Впервые! Как это получилось?
Медведь отвечает вместо нее:
– Она волновалась за меня…
Я смотрю, как Бренда достает из шкафа вечернее платье, черный шарф, костюм Флегматика и аккуратно укладывает в чемодан. Поколебавшись, спрашиваю, куда она собирается.
– Мы едем на конгресс в Зюйдвиль, – отвечает медведь. – Ты останешься дома. У тебя другие дела, да и для нас присутствие ребенка станет обузой.
Оторопев, перевожу взгляд с одного на другого. Бренда защелкивает чемодан. Что на них нашло? Что я им сделал? Пнул разок пакет и не прочитал эсэмэски. Но ведь у меня есть смягчающие обстоятельства! Нет, они явно что-то скрывают.
– Машина подъехала, – сообщает Пиктон, глядя на улицу поверх вешалки.
Бренда отцепляет его, досушивает феном и благодарит меня за бесплатное такси – «единственную полезную вещь, которую дало наше знакомство». Перекрикивая работающий фен, я требую объяснений. Она жестом указывает на картину, стоящую на мольберте. Я подхожу и застываю как вкопанный. В ночь с понедельника на вторник Бренда нарисовала раскидистый дуб и Айрис Вигор, падающую с самой высокой ветки. Но сейчас девочки на картине нет, будто ее поглотил пигментный краситель. На этом месте остался только крошечный квадрат холста, натянутого на раму.
Я оборачиваюсь и спрашиваю Бренду, что она сделала с картиной. Может, ненароком пролила на нее стаканчик с кислотой, споткнувшись о ковер?
– Это произошло само, Томас, – она выключает фен. – Само! Это крик о помощи.
– Я тоже так считаю, – говорит медведь, соскальзывая в сумку-кенгуру, которую Бренда сразу же вешает на плечо. – У малышки нет другого способа напомнить о себе. Только уничтожить свое изображение.
– Я поклялась отцу, что не оставлю его дочь на произвол судьбы, – Бренда берется за чемодан.
– У нас есть сутки, чтобы убедить моих коллег-физиков уничтожить Аннигиляционный экран.
– И я заготовила для них весомые аргументы, – Бренда оборачивается на пороге.
Чувствуя, как к горлу подкатывает комок, я спрашиваю:
– Какие?
– Тебе они не понравятся. Захлопни дверь, когда будешь уходить.
Я застываю на минуту, слушая стук ее каблуков по лестнице. Я пытаюсь понять, что она чувствует. Кажется, она сердится вовсе не оттого, что ею якобы манипулируют и держат в неведении. Похоже, это просто женская ревность. Пиктон, наверное, заморочил ей голову разговорами о Лили Ноктис – но зачем? Чтобы оттереть меня, остаться с ней вдвоем? Сначала он советовал мне держаться подальше от Бренды, потом от Лили, а теперь, похоже, не доверяет и мне.
Когда я спускаюсь на улицу, такси уже поворачивает за угол. Я должен быть в бешенстве – но ничего подобного. В конце концов, это не мои заботы, мне они не по возрасту, и всё это заранее обречено на провал. Не знаю, какое чувство из тех, что я сейчас испытываю, сильнее: разочарование, обида или облегчение. Жаль, что всё оказалось бессмысленно! Тратить столько сил, рисковать, врать, переживать – и ради чего? Я снова обычный подросток, мокнущий под дождем. Один на один с реальностью, от которой не убежишь.
Я чувствую зуд выше локтя и засучиваю рукав. Номер телефона, нацарапанный Лили Ноктис на моей руке, всё еще виден. Даже кажется, он стал отчетливей. Я опускаю рукав. Может, уже хватит тешить себя иллюзиями?
В полном унынии я возвращаюсь домой. Родители сидят на кухне, завтрак в самом разгаре. Атмосфера предгрозовая, но всё же не такая напряженная, как обычно.
– Ничего не замечаешь? – многозначительно спрашивает мать, ставя чашку на стол.
– Что я должен замечать?
– Ну же, Робер! Ты разве не видишь, что твой сын уже не толстый?
Отец холодно отвечает:
– Я никогда не считал его толстым.
Он поворачивается и протягивает мне руку. Я сажусь напротив него.
– Ты переживал из-за меня и поэтому так похудел, мой мальчик? Я очень расстроен. Давай ешь, – добавляет он, протягивая мне свой бутерброд с маслом, – подкрепляйся!
– Ты что, нарочно это делаешь? – набрасывается на него мать.
И она выходит, хлопнув дверью. Я выдерживаю усталый отцовский взгляд. Мне гораздо лучше. На самом деле это не так уж плохо – вернуться к старой жизни.
– Пап… я должен тебе кое-что сказать.
Я больше не в силах хранить свою тайну от самого родного мне человека. Тайну, за которую его заставили так дорого заплатить. Он отводит взгляд.
– Томас, я тоже хочу тебе признаться… Я решил завязать с пьянством. Знаю, вам с мамой наверняка было тяжко это переносить, и я больше не желаю подвергать вас таким испытаниям.
– Каким испытаниям?
– Ну как же… Мое исчезновение, два последних дня, о которых я абсолютно ничего не помню…
– Но это не из-за алкоголя, папа!
Его кулак обрушивается на стол.
– Хватит меня выгораживать, Томас! Хватит делать вид, что не замечаешь, каким я стал! Помоги мне измениться, черт возьми!
Разволновавшись, я вдруг понимаю, что, если мне удалось мысленным усилием уничтожить свои жиры, может, я смогу обуздать в нем тягу к алкоголю… И наша жизнь станет такой, как прежде: простой, размеренной и банальной.
И как раз в этот момент на пустыре напротив нашей кухни приземляется вертолет.
46
Я бросаюсь к окну. Четверо вооруженных солдат спрыгивают в грязь и бегут к нашему дому. Дверь резко распахивается. В кухню входит мать, пятясь и держа руки над головой; спереди ее подталкивает человек с автоматом в руках. Отец пытается встать. Я удерживаю его за плечо.
– Ничего страшного, пап. Это за мной.
Трое других солдат быстро занимают позицию вокруг дома. Изо всех сил притворяясь невозмутимым, чтобы успокоить родителей, я кладу бутерброд и говорю:
– Здравствуйте, госпожа министр.
Лили Ноктис входит и, опустив наставленный на нас автомат, знаком приказывает солдату идти к своим товарищам. Потом поворачивается к моей матери, которая стоит ни жива ни мертва, и решительно протягивает ей руку.
– Очень рада знакомству, госпожа Дримм. Извините за такое немного театральное появление, но вы знаете службу протокола. Как только эти ребята покидают центр города, им кажется, что они попали в джунгли. А вы, наверное, господин Дримм? Очень приятно. Вы можете гордиться своим сыном, он настоящая телезвезда.
Застыв с чашкой, поднесенной ко рту, отец таращится на сногсшибательную женщину в коротких сапожках, черных бархатных брюках и облегающем кожаном пиджаке. Она поворачивается к моей матери, которая так и стоит в полном оцепенении.
– Я Лили Ноктис, новый министр игры. Вы можете опустить руки. Я в восторге от телепередачи, в которой вы снялись вчера в казино, и у меня относительно вас большие планы. Нам необходимо придать Игре гуманистическую, психологическую и семейную значимость. Если вы не возражаете, я хочу сделать вашего сына лицом большой рекламной кампании. Можно забрать его у вас на время?