– Это не оружие, а средство спасти человечество.
– Но оно уже в безопасности, профессор! У нас есть Аннигиляционный экран!
– Вот именно. Его надо уничтожить, и ты мне поможешь.
Я нервно сглатываю. Этот медведь просто ненормальный. Вероятно, так оно и бывает: когда ты умер, всё кажется каким-то сном. Придумываешь себе всякие истории и уже не знаешь, где правда, где ложь. Дружески, не торопясь, я напоминаю ему реальность: когда другие страны собирались на нас напасть, Освальд Нарко Первый, дедушка нашего нынешнего президента, решил объявить Превентивную войну без предупреждения. Он приказал запустить баллистические ядерные ракеты во всех направлениях и сразу после этого развернул Аннигиляционный экран над нашей страной, который укрыл нас, как колпак. Мы стали называться Объединенными Штатами и с тех пор спим спокойно. Остальной мир стерт с лица земли, но даже если бы случайно выжившие попытались запустить в нас ракету, Аннигиляционный экран немедленно уничтожил бы ее.
– Это пропаганда, – бурчит медведь. – На самом деле всё не так. Всё гораздо страшнее.
– Но это же вы придумали Аннигиляционный экран!
– Я дал себя обмануть, как и другие, и жалел об этом всю жизнь. Теперь твой ход. Или ты мстишь за меня и спасаешь человечество, или довольствуешься тем, что едешь в лагерь лечебного голодания в ожидании конца света. Выбирай.
Я смотрю на плюшевого медведя и молчу.
– Записывай, – продолжает он. – Проект электронпозитронного коллайдера мощностью в один тераэлектронвольт…
– Я хочу спать, продолжим завтра.
– И речи быть не может! Завтра понедельник, ты будешь весь день в коллеже! У меня нет времени.
– У меня тоже.
Я хватаю его, кладу в бельевой шкаф на груду футболок и закрываю дверцу.
– Не смей! Слышишь? Ты передо мной в долгу! И перед человечеством тоже! Время не ждет! У меня нет руководства по эксплуатации загробного мира! Вдруг завтра я забуду всё?! Если мы не сконструируем протонную пушку, чтобы разрушить Аннигиляционный экран, человечество погибнет из-за одного придурка!
Я открываю шкаф, заклеиваю медвежью пасть пластырем и запираю дверцу на ключ. Хотя бы ночью можно поспать спокойно? Наконец я залезаю в постель и выключаю лампу.
Минуты текут, а сон не идет. От мысли, что призрак сейчас бьется в своей плюшевой темнице, внутри всё сжимается. Меня беспокоит не стук за дверцей. Он может колотить своими лапками сколько угодно – мне достаточно накрыть голову подушкой, чтобы не слышать, а дверцу он ни за что не откроет. Но если убитый профессор сумел оживить плюшевую игрушку, чтобы наладить со мной связь, значит, его дух вполне может выйти из медведя, войти в подушку и просверлить мне мозг говорящим пухом и пером!
Я включаю лампу и поспешно отпираю дверцу шкафа.
– Ай! – орет медведь, когда я срываю пластырь.
Этот крик меня немного успокаивает. Если ему больно, значит, он всё еще составляет с медведем одно целое.
– Предлагаю сделку, профессор. Вам надо поговорить, а мне – поспать. Будем делать это одновременно.
– Ты будешь записывать во сне, дурень?
– Может, хватит меня оскорблять, чучело плюшевое? Я ложусь спать, а тебе даю магнитофон: ты наговариваешь на пленку, а завтра, если окажется, что ты всё забыл, прослушаешь запись.
– И как, по-твоему, мой голос можно записать на подобном устройстве?
– Сообрази сам! Тебе же удалось заставить говорить медведя.
– Но у меня нет времени для…
Одной рукой я зажимаю ему рот, другой беру магнитофон и иду в ванную в конце коридора, где запираю обоих в аптечном шкафчике, чтобы до меня не доносилось ни звука.
Я уже готов снова лечь, как вдруг меня осеняет. Если я хочу окончательно решить вопрос, то это надо делать сейчас или никогда. Я снова спускаюсь с лестницы, медленно и бесшумно. Подхожу к двери столовой и прижимаюсь к ней ухом, затем так же прислушиваюсь у двери спальни. Судя по всему, родители спят.
Я проскальзываю в рабочий кабинет отца – это кладовка, в которой раньше хранились швабры. Швабра стоит там и сейчас, между компьютером и принтером. Прикрыв дверь, я набираю номер, который объявили по телевизору. Если я разбужу всю семью покойника, тем хуже для них, но завтра я буду весь день в коллеже и не успею позвонить.
– Служба пропавших без вести, слушаю вас.
Я кладу трубку. Выходит, это не домашний телефон, и я попал на копов. Не может быть и речи, чтобы всё им рассказать. Я пытаюсь найти в электронном справочнике адрес ученого, поселившегося в моем медведе. Бесполезно. Пиктона там нет. Он в закрытом списке, где собраны все знаменитости, как я сразу не догадался? Тем хуже; остается одно: послать медведя почтой в Академию наук. Пусть там сами с ним разбираются. А если они решат, что их разыгрывают, и выбросят своего коллегу на помойку, это не моя проблема.
Я уже собираюсь переписать адрес секретариата Академии, как вдруг у меня начинает колоть в животе. Я не имею права так поступать. Я не могу избавиться от профессора, просто отмахнуться от него. Я в долгу перед ним, он прав. Единственное верное решение – и оно первым пришло мне в голову – это вернуть его родным, чтобы они успокоились и позаботились о нем. Ведь он сам сказал: когда домашние узнают о его смерти, они установят контакт с его сознанием. И тогда им останется только записать его расчеты и по ним сконструировать пушку: это уже их забота. Но если они вздумают сдать меня полиции как убийцу, я пригрожу им обвинением в терроризме за то, что они хотят проделать дыру в Аннигиляционном экране. Вот так-то.
Мне сразу становится легче. Благодаря этой идее с шантажом я вновь чувствую себя в согласии со своей совестью. Единственная проблема – узнать, где живет профессор. Очевидно, в Лудиленде, недалеко от пляжа и казино, учитывая, что он вышел прогуляться, а в его возрасте не ходят на марафонские дистанции. Вот только мне совсем не улыбается перспектива ходить из дома в дом с плюшевым медведем, спрашивая жильцов, не их ли это родственник.
Внезапно на меня находит озарение. Книга! Пиктон же написал книгу! И мой отец читал ее, когда был цензором. Значит, у него должна быть справка. Я щелкаю мышкой по папке «Робер Дримм», где хранятся личные материалы. Появляется надпись: «Введите пароль». Вот тебе и на! Наугад печатаю свое имя. Безрезультатно. Имя моего воздушного змея. Никакого эффекта. Дату моего рождения. В точку! Я запрашиваю список книг, прошедших цензуру, и щелкаю по строчке «Пиктон Лео».
Страница, посвященная моей жертве, сразу открывается. Я угадал: адрес указан между его дипломами и заболеваниями. Лудиленд, проспект Президента Нарко Третьего, 114. Из любопытства я прокручиваю текст вниз. И от прочитанного холодею.
9
Сюжет книги: изобретатель мозгового чипа и Аннигиляционного экрана Лео Пиктон хотел спасти общество от непредвиденных эффектов своих изобретений, обвинив Бориса Вигора, министра энергоресурсов, в том, что тот украл эти изобретения.
Объективные причины для цензуры: клевета, паранойя, разглашение государственной тайны, угроза общественному порядку, национальной безопасности и благополучию населения.
Официальные причины: слабоумие.
Решение комитета: публикацию запретить, книгу уничтожить. Отказаться от юридического преследования автора во избежание любой публичности. С целью пресечь возражения Пиктона наградить его орденом Рулетки за заслуги перед наукой, повышенной пенсией и гарантировать национальные похороны.
С тяжелым сердцем я выключаю компьютер и неслышно возвращаюсь в свою комнату. Теперь я смотрю на дело совершенно иначе, и мне это не нравится. Я испытываю нечто вроде чувства солидарности. Лео Пиктона заставили молчать в его собственных интересах, потому что он говорил правду; меня хотят ради моего же блага сослать в лагерь лечебного голодания, потому что я слишком толстый. Вот забавно, как могут быть похожи люди из двух самых далеких слоев общества. Я беден, он богат; я мальчик, он старик; я живой, он мертвый, и всё же я чувствую наше сходство.
В ванной я открываю аптечный шкафчик и нахожу профессора между упаковкой аспирина и сиропом от кашля, с магнитофоном в лапах, в том же скрюченном положении, в котором его оставил. Я шепчу:
– Ну как?
– Ничего не вышло, – вздыхает он. – Мой голос не записывается.
Действительно, красная сигнальная лампочка автоматической записи загорелась, когда я произнес «Ну как?», и погасла, когда он мне отвечал. Вообще-то это логично. Я слышу профессора Пиктона, потому что думаю о нем, испытывая чувство вины, а магнитофону на это наплевать, он ничего такого не чувствует.
– Я ведь совершенно одинок, – говорит он.
Я открываю рот, чтобы возразить из вежливости, но вдруг вижу то, от чего слова застревают в горле. Из его пластмассового глаза выкатывается слеза и извилисто течет по шерсти, постепенно впитываясь в нее.
– Как вы это делаете?
– Как я делаю что?
– Из вас жидкость вытекает. Ее же нет в игрушке.
– Я описался? – пугается он.
– Нет, вы плачете.
Он отворачивается. Его морда, покрытая шерстью, выражает одновременно тоску, беспомощность и чувство собственного достоинства. Я повторяю немного мягче:
– Как вы это делаете?
– Не знаю. Должно быть, ощущение грусти разложило молекулы водорода и материализовало слезу, чтобы ты почувствовал ко мне жалость. Какое свинство эта смерть! Какое унижение… Будь я жив, никогда не распустил бы нюни перед мальчишкой. Ладно, беги. Закрой дверцу и отправляйся спать.
– Если для вас это действительно важно, давайте я запишу что-нибудь…
– Я уже не хочу! Иди спать, говорю тебе! И перестань меня жалеть: терпеть этого не могу!
Я не возражаю. Чтобы отвлечь его от грустных мыслей, я беру кусок туалетной бумаги и, вытирая с морды невесть откуда взявшиеся слезы, безжалостно и даже с ехидцей советую ему лечь баиньки, как положено послушному плюшевому медвежонку.
В ярости он тычет мне лапой в глаз. Я инстинктивно отшвыриваю его от себя – и попадаю прямо в унитаз. Какую-то д