- Как говорят? - поинтересовалась я.
- Он не уточнил - сказал только, что их слышит, - отвечал наш осветитель.
- Бред! - отреагировал капитан Филонов.
- Мания величия, - заметил Марк.
- На профессиональном языке это называется идеями переоценки собственной ценности, - менторским тоном произнесла я. - И, наверное, у него еще и синдром Кандинского - Клерамбо, раз он голоса слышит.
- Как бы там это ни называлось, он слетел с катушек, свихнулся то есть, - продолжал Майк. - Раз он сумасшедший - значит, первый кандидат в маньяки. Возможности у него были, а логики в его действиях не мшите - если он сбрендил, то какая уж тут логика?
В этом что-то было, и во взгляде Сергея промелькнуло даже уважение. Он положил накорябанную Майком на вырванном из записной книжки листочке расписку в то же отделение портмоне, что и наши ставки, и обратился ко мне:
- Раньше, Агнесса, ты сама настаивала на том, что убийца - Кочетков, так что же заставило тебя отказаться от этой версии?
- Потому что преступник-маньяк - это слишком просто. При чем тут тогда Оксанин дневник, странное поведение Таисии? У маньяка к тому же вряд ли могут быть сообщники.
- К тому же не стоит забывать, - подал вдруг голос Николай, который за сегодняшний день произнес больше слов, чем я слышала за все время нашего знакомства, - что Кочетков выглядит и действует странно, если не сказать - подозрительно, а маньяки чаше всего в обыденной жизни ведут себя как самые обычные, ординарные граждане, поэтому их так трудно распознать.
После этого повисла пауза, и Марк вдруг произнес:
- Мент родился!
Все расхохотались, вроде бы немудреная, очень старая и в какой-то степени интернациональная шутка разрядила атмосферу; громче всех смеялся капитан Филонов, ничуть не обидевшийся.
Мужчины встали, и Сергей скомандовал:
- А теперь пошли. Пора и честь знать, у Агнессы наверняка от нас голова разболелась.
Но голова у меня всерьез разболелась только к вечеру, причем не от усталости, а от обуревавших мыслей. Перед глазами крутились какие-то смутные образы, а я никак не могла ухватить то, что мне нужно, за хвост. И, пока я пялилась на экран телевизора, где в новостях показывали пленных чеченских бандитов, выглядевших совсем жалкими, я ощущала какое-то внутреннее беспокойство совершенно не связанное с войной. Мне казалось, я вот-вот пойму, что меня мучает, но озарения все не приходило.
Глава 19
Получилось так, что пари выиграл Майк - или почти выиграл.
На следующий день весь телецентр в Останкино был в шоке: режиссер Степан Кочетков вышел из окна своей квартиры на одиннадцатом этаже и разбился насмерть. От всех немногих оставшихся в живых сотрудников нашей телекомпании шарахались, как от зачумленных; какая-то дама-экстрасенес одного из дециметровых каналов нашла Тамару в монтажной, все еще числившейся за «Прикосновением», и предложила очистить ее карму. Синякова, может быть, и согласилась бы, но экстрасенсиха заломила сумму какую-то несусветную, и они не сошлись в цене. Звукорежиссера Виталия Попова, который на следующий день после гибели Кочеткова должен был подписывать договор со студией научно-популярных программ, попросту турнули - причем с выражением ужаса на начальственных лицах, так что он волей-неволей должен был вернуться в нашу «проклятую» телекомпанию.
Впрочем, строго говоря, к моменту гибели Степан уже не имел к «Прикосновению» никакого отношения - он официально разорвал трудовой контракт и теперь числился на втором канале; кто-то из его однокашников по ВГИКу пригласил его в новую утреннюю программу для детей. Юн вроде бы с радостью включился в работу, хотя и производил немного странное впечатление, но среди людей творческих чудаков много, и никого этим не удивишь. Однако о глубине душевного кризиса, заставившего его шагнуть с подоконника, там и не подозревали - так, во всяком случае, утверждал потрясенный продюсер с российского канала в беседе со все тем же капитаном Филоновым.
Менту с Петровки трудно было позавидовать: еще один труп и так в запутанном деле! К тому же в последнее время за капитаном ходил некий тип с очень наглым носом, в очках и с диктофоном в руке, представившийся корреспондентом «Московского комсомольца», который якобы готовил статью о героических сотрудниках уголовного розыска. На самом деле, конечно же, у него ноздри раздувались при мысли о том, какую сенсацию произведет его статья, посвященная таинственным смертям на телевидении, куда он еще добавит и несколько жареных фактов.
Капитана трясло от одного его вида, но прогнать прочь репортера он не осмеливался - при ласковом обращении был хотя бы один шанс из ста, что их опергруппу не выставят в неприглядном свете; однако мстительный характер желтой прессы ему был хорошо известен. «МК» и клан Котовых - это было для него уже слишком! Я ему сочувствовала. И то ли откликаясь на это сочувствие, то ли потому, что я стала для муровцев почти своя, то ли просто из симпатии Филонов разрешил мне присутствовать на следственном эксперименте в квартире Кочеткова.
Степан шагнул с подоконника вниз сам, никто его не толкал. Об этом свидетельствовали, в частности, и его стоптанные тапочки, одна из которых сиротливо так и осталась на подоконнике, а другая сползла на батарею. Ах, эти тапочки! Почему-то самоубийцы аккуратно снимают их, прежде чем сделать шаг в неизвестность, будто в бездну, куда они летят, полагается входить без обуви. Странно, но факт. Так что одного этого было достаточно, чтобы сделать вывод о причине смерти, однако опера к тому же еще выбрасывали и манекены из окна, на радость окрестной детворе, - только для того, чтобы доказать очевидное: никто Степану не помог отправиться в дальний путь, откуда не возвращаются.
Однокомнатная квартира режиссера была маленькая и пыльная, загроможденная какой-то сложной аппаратурой непонятного предназначения, с многочисленными дисплеями и колонками. Казалось, это не жилое помещение, а какая-то диспетчерская или техническая лаборатория; темные, изрядно потемневшие от времени обои па стенах придавали комнате мрачный вид, отчего она казалась совсем крошечной.
Один-единственный признак свидетельствовал о том, что ее недавний обитатель был личностью творческой - это черно-белые контрастные фотографии на стенах, в которых чувствовалась рука мастера. Напротив окна висел большой портрет Евгении Котовой - в полупрофиль. Глядя на него, я удивилась: никогда при жизни Котова не выглядела столь привлекательно, как на этом любовно сделанном снимке! Это была та самая грань личности покойного режиссера, о которой я не имела никакого представления; хотя профессионал наверняка и нашел бы в его фотоработах какие-то недостатки, мне они казались настоящими произведениями искусства.
Степан разбился в тот самый день, когда я отлеживалась после приключения в больнице и мы заключили пари. Это произошло в пять часов дня, и человеком, который сообщил о случившемся в милицию, вызвав «Скорую помощь», был не кто иной, как Глеб Овечкин. Впрочем, «Скорая» несчастному помочь уже ничем не могла, зато врач еле откачал старушку, которая сидела на лавочке перед подъездом и была свидетельницей того, как режиссер разбился об асфальт - у нее случился сердечный приступ.
Как заявил милиции Глеб, в последнее время он несколько раз встречался с Кочетковым, потому что у того были уникальные материалы, касавшиеся его умершей жены, и он сам предложил поделиться ими с оплакивавшим супругу безутешным вдовцом. Степан передал ему несколько кассет с записями особо удачных, по его мнению, программ Евгении Павловны и несколько ее фотографий. В тот день Овечкин пришел за большим портретом жены - Кочетков специально для него сделал копию той большой фотографии, что привлекла мое внимание.
Как он утверждал, Степан выглядел и рассуждал не более странно, чем обычно, то есть, конечно, он говорил полунамеками, упоминал что-то про голоса, но все к этому уже привыкли. Так что Глеб не придал особого значения его мрачным пророчествам «о приходе дьявола», то есть вообще к ним не прислушивался - все уже знали, что Кочетков помешался на религиозной почве; он просто получил фотографию жены и отправился домой. Но выйдя из подъезда, не успел завернуть за угол, где оставил машину, как услышал звук падения тела, шум и крики…
Неужели то, что Овечкин был последним человеком, видевшим Кочеткова в живых, явилось всего лишь еще одним совпадением? Уж слишком много странных совпадений встречалось во всей этой истории… Впрочем, сыщики с Петровки меня не посвящали в свои мысли по этому поводу. Хотя, как мне показалось, они предпочитали над этим не слишком задумываться, потому что прежде чем уйти, Степан оставил предсмертную записку, прочитав которую при желании можно было истолковать как признание в самоубийстве.
Вот эта записка:
«Господь призывает меня на небеса, дабы я не слышал больше голоса Диавола, шепчущего мне соблазнительное. Там я встречусь с моею любовью, очищенной от всего земного и грешного. Невозможно соблюсти небесную чистоту в земном существовании, даже лучшие из женщин подвержены соблазнам, ибо Диавол не дремлет. Господь объяснил мне, что это Диавол мне внушал, что надо наказывать распутных иезавелей; это Диавол велел мне толкнуть лестницу. Но наказание грешников и в этой земной жизни, и там, куда я сейчас с Благословения Господня направляюсь, в его власти, а не в ведении его созданий.
Только что мне был голос, велевший написать, что это я взял по ошибке его миссию на себя. Я повинуюсь Ему и пишу; я не знал, что это внушение Диавола, и очищаю свою душу, признаваясь в этом. Господь знает, что я раскаиваюсь в содеянном. Голос небесный зовет меня, и я иду».
Записка была написана торопливой рукой, буквы набегали друг на друга и сбивались в кучу, так что конец было совсем трудно разобрать, а смазанная разлетевшаяся подпись была по типу точно такая же, как в ведомости на зарплату, которую все мы номинально - о цифрах лучше и не говорить, даже налоговая инспекция посмеялась бы - получали на канале. Один раз я видела собственноручное произведение Кочеткова - это была кляуза на меня, адресованная Тамаре, - и узнала его неровный и нервный почерк, который лихорадочная тревога еще больше изуродовала. Не сомневаюсь, что опытный эксперт-графолог счел бы, что записку писал душевнобольной.