Свирепо посмотрев на свое объемное изображение, воссозданное отражателем на расстоянии вытянутой руки, он пришел к выводу, что яркие, тесно облегающие одежды делают его смешным.
Харлан уже заканчивал завтрак, принесенный ему роботом, когда в комнату ворвалась Нойс Ламбент.
— Техник Харлан, — воскликнула она, задыхаясь от быстрого бега, — сейчас июнь!
— Не называйте меня здесь так, — строго предупредил Харлан. — Ну и что с того, что сейчас июнь?
— Но ведь я поступила на работу… — она нерешительно замялась, — туда в феврале, а это было всего месяц назад.
Харлан сдвинул брови.
— Какой теперь год?
— О, год правильный.
— Вы уверены?
— Совершенно. А что, произошла ошибка?
У нее была раздражающая манера разговаривать, стоя почти вплотную к нему, а легкая шепелявость (свойственная, впрочем, всем ее современникам) делала ее речь похожей на лепет очень маленького и беспомощного ребенка.
Харлан решительно отстранился. Его не возьмешь кокетством.
— Никакой ошибки нет. Вас поместили в этот месяц, потому что так надо. Фактически вы все это время прожили здесь.
— Но как это может быть? — она испуганно посмотрела на него. — Я ничего не помню. Разве я раздваивалась?
Пожалуй, Харлану не следовало бы так раздражаться. Но как он мог объяснить ей существование микроизменений, которые меняли судьбу человека без существенных последствий для Столетия в целом. Даже Вечные порой путали микроизменения с Изменениями Реальности.
— Вечность знает, что делает. Не задавайте ненужных вопросов, — произнес он с такой важностью, словно сам был Старшим Вычислителем и лично решил, что июнь самый подходящий месяц в году и микроизменение, вызванное скачком через три месяца, не может развиться в Изменение.
— Но ведь я потеряла три месяца жизни, — не унималась Нойс.
Харлан вздохнул.
— Ваши передвижения во Времени не имеют никакого отношения к вашему биологическому возрасту.
— Так я потеряла или не потеряла?
— Что именно?
— Три месяца жизни.
— Клянусь Вечностью, женщина, я же вам ясно говорю, что вы не можете потерять ни секунды. Это невозможно! — Последние слова он почти прокричал.
Нойс испуганно отступила назад и вдруг захихикала:
— Ой, какое у вас смешное произношение! Особенно когда вы сердитесь.
Она вышла.
Харлан растерянно смотрел ей вслед. Почему смешное? Он говорит на языке их столетия не хуже любого Наблюдателя в этом Секторе. Даже лучше.
Глупая девчонка!
Он вдруг обнаружил, что снова стоит у отражателя, глядя на свое изображение, а изображение, нахмурив брови, глядит на него. Разгладив морщины на лбу, он подумал: «Красивым меня не назовешь. Глаза маленькие, подбородок квадратный, уши торчат».
Никогда прежде он не задумывался над такими вещами, но сейчас ему неожиданно пришло в голову, что, наверно, приятно быть красивым.
Поздно ночью, пока все было свежо в его памяти, Харлан дополнял записанные им разговоры своими заметками. Как всегда в таких случаях, он работал с молекулярным фонографом, изготовленным в 55-м Столетии. Это был маленький, не больше мизинца, ничем не примечательный цилиндрик, окрашенный в неброский темно-коричневый цвет. Его легко было спрятать в манжету, карман или подкладку, в зависимости от стиля одежды, или же привесить к поясу, пуговице или браслету.
Но, где бы и как бы он ни был спрятан, имея его при себе, можно было записать свыше двадцати миллионов слов на каждом из трех его молекулярных уровней. Крохотные наушники и микрофон, соединенные с фонографом волновой связью, позволяли слушать и говорить, производя запись, одновременно.
Вслушиваясь в каждый звук, произнесенный за несколько часов «вечеринки», Харлан диктовал свои заметки, которые записывались на втором уровне. Здесь он описывал свои впечатления, давал пояснения и комментарии. Позднее он воспользуется этим же фонографом, чтобы на третьем уровне записать свое донесение в виде сжатой квинтэссенции фактов и комментариев.
Неожиданно в комнату вошла Нойс Ламбент. Харлан демонстративно снял микрофон и наушники, вставил их внутрь цилиндрика, вложил его в футляр и резко захлопнул крышку.
— За что вы так невзлюбили меня? Почему вы злитесь? — кокетливо спросила Нойс. Ее руки и плечи были обнажены; мягкий пенолон, окутывавший ее талию и длинные ноги, светился слабым мерцающим светом.
— Я совсем не злюсь. И вообще я не испытываю к вам никаких чувств.
В эту минуту он был совершенно искренен.
— Разве можно так поздно работать? Вы, наверно, устали?
— Я не могу работать, пока вы здесь, — брюзгливо ответил Харлан.
— У-у-у, злючка! За весь вечер вы даже слова мне не сказали.
— Я вообще ни с кем не разговаривал. Меня сюда прислали не для болтовни. — Всем своим видом он показывал, что ждет ее ухода.
— Не сердитесь на меня. Лучше выпейте. Я следила за вами и видела, как вам понравился наш напиток. Но один бокал — это так мало. Особенно если вы хотите еще работать.
Из-за ее спины появился маленький робот с бокалом на подносе и плавно заскользил к Харлану.
За ужином Харлан ел умеренно, но перепробовал почти все блюда. Они были знакомы ему по прежним Наблюдениям, но раньше он всегда воздерживался от них, ограничиваясь дегустацией крохотных кусочков с исследовательской целью. С большой неохотой он вынужден был сознаться, что ему понравились эти кушанья, понравился пенистый светло-зеленый, чуть пахнущий мятой напиток (не алкогольный, действующий как-то иначе), который пользовался среди гостей большим успехом. Два биогода назад, до последнего Изменения Реальности, этого напитка не существовало.
Он взял бокал и поблагодарил Нойс кивком головы.
Интересно все-таки, почему Изменение Реальности, которое практически никак не сказалось на жизни Столетия, принесло с собой новый напиток? Впрочем, что толку задавать подобные вопросы — ведь он не Вычислитель.
И кроме того, даже самые подробные вычисления никогда не смогут устранить все неопределенности, учесть все случайные эффекты. Иначе для чего нужны были бы Наблюдатели?
Он и Нойс были одни во всем доме. Вот уже два десятилетия, как роботы вытеснили живых слуг, и мода на них сохранится еще лет десять.
Конечно, с точки зрения Нойс и ее современников, в том, что они остались вдвоем, не было ничего «непристойного» — женщина этой эпохи наслаждалась полной экономической независимостью и при желании могла стать матерью, не зная тягот беременности.
И все же Харлану было неловко.
Девушка лежала на софе, опершись на локоть. Узорное покрывало софы податливо прогибалось под ней, словно с жадностью обнимая ее тело. Ее прозрачные туфельки были сброшены, и под мягким пенолоном было видно, как она сгибает и разгибает пальцы ног, точно игривый котенок, выпускающий и прячущий свои коготки.
Она встряхнула головой, и ее черные волосы, уложенные в форме причудливой башенки, неожиданно освободились от того, что их удерживало, и заструились по ее обнаженным плечам, которые показались Харлану еще белее и очаровательнее.
— Сколько вам лет? — Голос ее звучал лениво и томно.
Отвечать на этот вопрос не следовало ни в коем случае.
Не ее это дело. Вежливо, но твердо он должен был сказать: «Позвольте мне продолжать мою работу». Вместо этого он вдруг услышал свое невнятное бормотание:
— Тридцать два.
Он имел в виду биогоды, разумеется.
— Я моложе вас. Мне двадцать семь. Как жаль, что скоро я буду выглядеть старше вас! Еще немного, и я стану старухой, а вы останетесь все таким же, как сейчас. Скажите, неужели вам нравится ваш возраст? Почему бы вам не скинуть несколько лет?
— О чем это вы?
Харлан потер рукой лоб.
— Вы никогда не умрете, — тихо сказала она, — ведь вы Вечный.
Что это, вопрос или утверждение?
— Вы с ума сошли, — ответил он, — мы старимся и умираем, как все люди.
— Рассказывайте, — протянула они низким насмешливым голосом.
Как мелодично звучал в ее устах язык пятидесятого тысячелетия, всегда казавшийся Харлану грубым и неприятным! Впрочем, может быть, полный желудок и напоенный ароматом воздух притупили его слух?
— Вы можете побывать во всех Временах, вам доступны все места на Земле. Я так мечтала работать в Вечности. Сколько пришлось ждать, пока мне разрешили. Я все надеялась, что меня тоже сделают Вечной, и вдруг я узнала, что там одни лишь мужчины. Некоторые из них не хотели разговаривать со мной только потому, что я женщина. Вот вы, например, — вы даже не смотрели на меня.
— Мы все так заняты, — растерянно пробормотал Харлан, — у меня минуты свободной не было.
Он безуспешно пытался сопротивляться состоянию довольства и покоя, которое все сильнее овладевало им.
— А почему среди Вечных нет женщин?
Харлан не доверял себе настолько, чтобы ответить на этот вопрос. Да и что он мог сказать? Что члены Вечности подбирались очень тщательно и осторожно. Что они должны были удовлетворять по крайней мере двум условиям: во-первых, обладать необходимыми способностями и, во-вторых, их изъятие из Времени не должно было вредно отразиться на Реальности.
Реальность! Этого слова в разговорах с Времянами следовало избегать любой ценой. Комната медленно поплыла перед ним, и он прикрыл глаза, пытаясь остановить ее вращение.
Сколько блестящих кандидатур осталось нетронутыми во Времени только потому, что изъятие их означало бы, что кто-то не родится, не умрет, не женится, и последствия будут настолько ужасны, что Совет Времен никак не мог этого допустить.
Разве можно было посвятить ее в эти сокровеннейшие тайны Вечности? Конечно, нет. Разве можно было рассказать ей, что женщины почти никогда не удовлетворяли поставленным условиям, потому что по каким-то недоступным его пониманию причинам — может быть, Вычислители и понимали их, но он — нет — изъятие женщины из Реальности влекло за собой в сотни раз худшие последствия, чем изъятие мужчины.
Мысли смешались в голове у Харлана; они разбегались, кружились и снова сплетались в странные, нелепые и чем-то забавные образы. Улыбающееся лицо Нойс было совсем близко. Ее голос доносился до него, как легкое дуновение ветерка: