«Насос богатства» и будущее демократии
Исходы кризиса
Наш анализ ста случаев по базе данных CrisisDB, по которым уже имеется материал, показывает, что существует фундаментальное различие в том, как общества входят в периоды кризиса и выходят из них. Если вход похож на узкую долину, то результаты раскидываются веером возможных путей очень разной «серьезности». Наша исследовательская группа попробовала формализовать этот параметр, используя различные индикаторы негативных последствий (всего двенадцать)239. Скажем, один набор охватывает демографические последствия: сократилась ли общая численность населения в результате потрясений? Случилась ли крупная эпидемия? Мы установили, что сокращение населения происходит довольно часто – около половины выходов из кризиса ознаменовались потерями населения, а в тридцати процентах случаев вспыхивала крупная эпидемия.
Другие индикаторы отражают последствия для элит. Почти в двух третях случаев кризис заканчивался массовой нисходящей мобильностью, переходом из рядов элиты в «простолюдины». В одной шестой случаев целью становились элитные группы. Вероятность убийства правителя составила 40 процентов (плохая новость для элиты). Еще более плохая новость, уже для всех, гласит, что 75 процентов кризисов заканчивалось революциями или гражданскими войнами (или тем и другим вместе), а в одной пятой случаев череда гражданских войн растягивалась на доброе столетие или дольше. Шестьдесят процентов случаев заканчивалось гибелью государства – его завоевывали или оно просто распалось.
Общий вывод мрачен. В нашей базе очень мало случаев, когда обществам удавалось преодолевать кризисы без серьезных последствий или с небольшими потрясениями. В большинстве случаев несколько бедствий накладывалось друг на друга, и некоторым обществам довелось столкнуться с поистине тяжкими последствиями. Например, Франция при династии Валуа познала девять из двенадцати серьезных последствий в ходе религиозных войн шестнадцатого столетия: королей и герцогов убивали, элиту неоднократно истребляли (в той же Варфоломеевской ночи); по разным оценкам, три миллиона человек погибли от насилия, голода или болезней за эту гражданскую войну. Другие тяжелые случаи – падение династий Тан и Сун в Китае, распад империи Сасанидов и кризис шестого века в Восточной Римской империи[72].
Однако в исторических хрониках встречается и несколько примеров обществ, которым удалось пройти через кризисы относительно невредимыми. Насилие было минимальным; суверенитет сохранялся; существенных территориальных потерь удавалось избегать; большинство социальных структур и институтов уцелело, пострадали разве что отдельные институциональные или политические реформы. Каким-то образом этим обществам удалось «сгладить кривую» нарастающих беспорядков и сектантского насилия, поразившего столько государств. Как именно эти общества сумели предотвратить по-настоящему катастрофические последствия?
Давайте сосредоточимся на последней волне распада государственности, на эпохе революций, глобальной по своим масштабам. В частности, вторая половина этой эпохи, приблизительно с 1830 по 1870 год, стала чрезвычайно бурным периодом в мировой истории. Почти все крупные государства пережили революции или гражданские войны (или то и другое вместе), в том числе Соединенные Штаты Америки и Китай (как мы видели в главе 1).
Европу сотрясла вереница революций 1848 года. На долю Франции и подавно выпало три революции подряд: в 1830, 1848 и 1871 годах. В Японии режим Токугава пал в 1867 году. При этом было два исключения: Британская и Российская империи. Обе вошли в революционную ситуацию, но сумели справиться, осуществив правильные реформы. До сих пор моя книга была заполнена «мрачной наукой» о распадающихся обществах и крахе государственности. Пришло время взглянуть на более светлую сторону дел.
Англия: чартистский период (1819–1867 гг.)
После окончания кризиса семнадцатого столетия (1642–1692 гг. – гражданская война и Славная революция[73]) Англия существенно расширила свою заморскую империю, несмотря на потерю американских колоний. Численность населения Британских островов тоже выросла вследствие высокой рождаемости и постепенно снижавшейся смертности. По большей части прирост населения пришелся на промышленные города (Лондон, Манчестер и пр.), которые превратились в перенаселенные хабы, где людские толпы страдали от недоедания и болезней. Городские рабочие трудились почти сутки напролет за низкую зарплату, а меры безопасности на производстве были минимальными. Избыток рабочей силы начал сказываться на уровне реальной заработной платы после 1750 года. Обнищание масс обернулось снижением среднего роста британцев (напомню, что это ключевой физический показатель общего благосостояния). В 1819 году массовые демонстрации в Манчестере под лозунгами полного избирательного права для мужчин и улучшения условий труда были жестоко разогнаны властями. Пятнадцать человек погибли, сотни получили ранения и увечья, когда на сборище в шестьдесят тысяч человек ринулась кавалерия с саблями наголо. Бойня в Питерлоо, как стали позднее называть эту расправу, потрясла нацию.
В те же годы индустриализация, пионером которой выступала Великобритания, стремительно набирала обороты и спровоцировала беспрецедентно длительный период бурного экономического роста. «Насос богатства» начал производить новую экономическую элиту. Другим явным признаком перепроизводства элиты был прием в университеты: количество поступающих неуклонно снижалось от пика накануне гражданской войны, но снова стало расти после 1750 года. Внутри элиты развернулись жаркие споры по поводу того, как надежнее справиться с беспорядками. В 1831 году эти споры вылились в роспуск британского парламента и новые выборы всего через год после предыдущих; победа досталась реформаторам, но в целом это мало что значило.
Можно проследить нарастание нестабильности по количеству арестов и смертей на публичных собраниях в Великобритании. В 1758 году таких арестов было всего три, но за последующие десятилетия их число заметно увеличилось и достигло пика (1800 арестов) в 1830 году. Что касается смертей, пик их числа пришелся на 1831 год, когда погибли пятьдесят два человека. Великобритания явно вошла в революционную ситуацию. Волнения продолжались до 1867 года, когда избирательное право наконец распространили на всех граждан мужского пола. До того случилось еще несколько городских беспорядков и крупных демонстраций, был принят ряд законов о труде и намечены реформы, призванные улучшить условия жизни городской рабочей бедноты. Этот период называют чартистским – в честь Народной хартии 1838 года, официально оформленного призыва к протестам и реформам.
Середина девятнадцатого столетия – это, несомненно, пора стресса и треволнений для Великобритании. Исследователи-историки в целом согласны с тем, «что эти десятилетия содержали революционный потенциал… а страна была как никогда после семнадцатого века близка к революции». Тем не менее крупной гражданской войны или открытого восстания удалось избежать, а масштабы политического насилия были куда скромнее, чем в других европейских странах (или в самой Англии ранее – в английскую эпоху раздора 1642–1692 годов). Чем же объясняется столь счастливый исход?
Отчасти причина в том, что страна извлекала немалую выгоду из ресурсов, предоставляемых обширной империей. Миллионы простолюдинов эмигрировали с Британских островов в чартистский период, направляясь прежде всего в такие заокеанские владения Великобритании, как Канада, Австралия и (уже независимые) Соединенные Штаты Америки. К эмиграции во многом подталкивало то демографическое и экономическое давление, с которым сталкивалась значительная доля населения. Вдобавок государство поощряло эмиграцию: все ограничения на выезд сняли в 1820-х годах, более того, тем, кто желал переселиться за океан, в первую очередь в Австралию и Новую Зеландию, выплачивались субсидии. Эмигрировали, кстати, не только простолюдины. Многие претенденты на элиту, разочарованные скудостью доступных престижных должностей дома, тоже перебирались за границу: одни устраивались в колониальные администрации, другие просто меняли место проживания.
Возможно, для окончательного разрешения кризиса важнее были институциональные реформы того времени. Беспорядки убедили значительную часть английской политической элиты в необходимости проведения некоторых важнейших реформ. В 1832 году избирательное право распространили на мелких землевладельцев и отдельные категории городских жителей. Закон о реформе 1832 года также изменил баланс сил – от землевладельцев (сквайр-иерархия) в пользу восходящей мобильной коммерческой элиты, устранив «гнилые местечки» (малочисленные поселения с богачами-покровителями[74]) и выделив крупные торговые и промышленные города на отдельные избирательные округа. В 1834 году в законы о бедных внесли кое-какие поправки, нацеленные на государственную поддержку неимущих и безработных. Когда стало ясно, что эти новые законы не работают, по стране снова прокатились беспорядки и протесты, завершившиеся принятием Народной хартии. За следующие два десятилетия провели ряд дополнительных реформ. Одной из наиболее важных мер, облегчивших положение нищающих масс, стала отмена хлебных законов, которые вводили заградительные тарифы на импорт зерна (от этого выигрывали крупные землевладельцы, но цены на основные продукты питания на внутренних рынках повышались). Еще нужно принимать во внимание борьбу пролетариата за право состоять в профсоюзах. В совокупности все эти факторы привели к тому, что к 1850 году реальная заработная плата восстановила позиции, утраченные после 1750 года. С 1867 года заработная плата работников показывала беспрецедентный в истории рост и удвоилась за следующие пятьдесят лет.
Политический процесс протекал хаотично. Парламентарии шли на уступки лишь на волне непрерывного общественного протеста, который порой подходил к самой грани народного восстания. На осуществление реформ потребовалось много времени – почти пятьдесят лет. Элита расходилась во мнениях по поводу того, как справляться с этими волнениями. Тем не менее она в целом склонялась к удовлетворению, хотя бы частичному, требований обнищавшего большинства посредством институциональных реформ. Последние подразумевали немалые государственные расходы на поддержку новых программ социального обеспечения. Как выразился один историк, «с 1820-х годов британская элита демонстрировала замечательную способность видоизменять свои институты и выполнить переход от финансово-военного государства к административному, способному откликаться на потребности все более усложнявшегося торгово-промышленного общества».
Россия: период реформ (1855–1881)
Исторические траектории Российской и Британской империй раннего Нового времени имели много сходства. Вплоть до семнадцатого века обе страны оставались фактически малозначительными, периферийными игроками на европейской арене241242. Но в восемнадцатом столетии они сумели создать крупные империи – сухопутную в России и морскую в Великобритании. Совместными усилиями разгромив наполеоновскую Францию, Британская и Российская империи сделались «сверхдержавами» Европы и, по сути, возобладали в мире (ведь китайская империя Цин постепенно слабела по внутренним причинам). В 1833 году Россия считалась наиболее могущественной европейской сухопутной державой и располагала 860-тысячной армией. Однако промышленная революция, набиравшая обороты в Северо-Западной Европе после 1800 года, изменила баланс сил на континенте. Россия отстала в модернизации своей экономики и потому потерпела унизительное поражение от военной коалиции во главе с Великобританией в Крымской войне (1853–1856 гг.). Это поражение спровоцировало революционную ситуацию, в которой империя оказалась в конце 1850-х годов.
Во-первых, Россия одной из последних отменила крепостное право. Как вообще складывался этот заведомо несправедливый общественный порядок? Чтобы ответить на вопрос, придется вернуться к истокам Российской империи. К концу пятнадцатого века Московское государство, его дворяне и крестьяне приняли трехсторонний общественный договор, согласно которому дворянам полагалось служить в армии, а крестьянам – трудиться на прокорм дворян и государства (тогда совсем слабого; дворян вознаграждали за службу землями с прикрепленными к ним крестьянами). У тех дворян, которые не могли или не хотели служить, отбирали и землю, и крестьян. Этот договор позволил Московии, окруженной могучими врагами и пребывавшей во враждебном геополитическом соседстве (врагов не было только на севере), мало-помалу превратиться в могущественную империю. Общественный договор возобновили при Петре Великом (годы правления – 1682–1725), который обязал дворянство служить государству – либо в армии, либо как чиновники. Но от него отказались в результате «дворянской революции» 1762 года, когда император Петр III отменил повинности дворян-землевладельцев. К 1860 году дворянство превратилось в паразитический класс, лишь меньшинство крепостников служило в армии или подавалось в бюрократы. В итоге отмена крепостного права восстановила меру социальной справедливости. Но исправление социальных ошибок не происходит само по себе; потребовалась революционная ситуация, чтобы побудить к необходимым реформам, несмотря на сопротивление знати.
Основными причинами этой социально-политической нестабильности были, как обычно, обнищание масс и перепроизводство элиты 243. В конце кризиса семнадцатого столетия в России, где в 1613 году воцарилась династия Романовых, население составляло менее пяти миллионов человек. Но к 1860 году население страны, если брать только пятьдесят ее европейских провинций, превысило шестьдесят миллионов человек. Хотя Россия неуклонно расширяла в те годы свою территорию, этот массовый прирост населения обернулся недостатком пахотных земель, доступных крестьянам, и это обстоятельство привело к сокращению потребления продуктов питания на душу населения. Явным физическим признаком обнищания масс стало снижение среднего роста рекрутов-крестьян на четыре сантиметра на протяжении восемнадцатого века.
Численность элиты тоже росла до 1860 года, причем даже быстрее, чем численность крестьян. Как следствие, доля дворян в общей численности населения прирастала в течение восемнадцатого и первой половины девятнадцатого столетий. При этом, разумеется, увеличивался и уровень потребления, а потому элите с ее аппетитами требовалось извлекать все больше ресурсов, отнимать их у производительного класса. Поскольку около половины крестьян в России являлись крепостными (остальные считались свободными «государственными крестьянами»), дворяне выжимали из них все соки. Большинство «насосов богатства», которые мы обсуждали до сих пор, приводилось в действие изменением баланса экономической власти между работниками и работодателями, но в крепостнической экономике элита располагала возможностью открыто принуждать к труду для выкачивания богатства.
Ужесточение гнета крепостных в первой половине девятнадцатого века встречало все более упорное сопротивление крестьян. Подавляющее большинство бунтов в деревнях обуславливалось новыми повинностями (увеличение оброка и барщины, лишение земель, суровые наказания). Количество крестьянских восстаний выросло с 10–20 в год в начале 1800-х годов до 162 в 1848 году (на фоне новостей о европейских революциях). Пик крестьянского сопротивления пришелся на 1858 год (423 бунта).
Эта волна беспорядков и общее недовольство населения побудили в конце концов императора Александра II (годы правления 1855–1881) освободить крепостных. Третий отдел Собственной Его Величества канцелярии (политическая полиция) сообщал в 1857 году, что крестьянство находится в «возбужденном состоянии» вследствие слухов о скором освобождении и что возможны массовые волнения. Именно так и произошло в следующем году.
Шок от унизительного поражения в Крымской войне, лишивший легитимности царский режим, в сочетании с опасением, что текущее крестьянское сопротивление может перерасти в новое пугачевское восстание244, заставили российский правящий класс задуматься о необходимости освобождения крепостных. Прочитав книгу де Токвиля о французской революции[75], брат императора, великий князь Константин, заметил: «Если не устроить мирную революцию собственными руками, она неизбежно произойдет без нас и обернется против нас». В своем обращении к московскому дворянству император Александр II высказал сходные мысли[76]: «Я убежден, что рано или поздно мы должны к этому прийти. Я думаю, что и вы одного мнения со мною, следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу».
Великие реформы 1860-х и 1870-х годов не только освободили крепостных, но и преобразовали русское общество самым радикальным образом 245246. Далеко не все группы интересов одобряли эти реформы. В частности, отмена крепостного права в 1861 году не пришлась по вкусу ни крестьянам, ни дворянам-крепостникам. Большинство освобожденных крепостных не получило достаточно земли, чтобы прокормить себя и семью; им приходилось платить обременительные выкупные своим бывшим владельцам. Дворяне потеряли и того больше, лишились фактически дармовой рабочей силы. После освобождения крепостных большая часть элиты вынужденно столкнулась с нисходящей социальной мобильностью. В результате существенно пополнились ряды контрэлиты, множилось число радикалов – тех же анархистов и социалистов-революционеров. В 1860-х и 1870-х годах по России прокатилась волна террористических актов. Александр II, получивший прозвище Освободитель, заплатил наивысшую цену за политику либерализации: он был убит в 1881 году радикалами из общества «Народная воля», которые хотели спровоцировать народную революцию против царского режима.
Понадобилось два десятилетия, чтобы реформы заработали, но они в конечном счете позволили снизить социальную напряженность, которая и породила кризис середины девятнадцатого века в Российской империи. Российский правящий класс успешно предотвратил революцию. В пореформенный период число крестьянских волнений уменьшилось, и если к концу столетия бунты и случались, то обычно ими встречали воцарение нового императора, ибо крестьяне надеялись добиться от него земельной реформы (недостаток доступной земли на одного крестьянина ощущался по-прежнему остро). Да и волна террора к 1890 году пошла на убыль. Поскольку к смертной казни в царской России приговаривали только за самые серьезные политические преступления вроде терроризма, количество ежегодных смертей может служить наглядным показателем революционной активности 247. Временное распределение казней четко очерчивает пореформенный пик нестабильности: 0 в 1850-х годах, 17 в 1860-х годах, 22 в 1870-х годах, 30 в 1880-х годах и снова 0 в 1890-х годах 248.
Что полезного можно почерпнуть из этих двух «историй успеха»? Несмотря на очевидные различия между Великобританией и Россией (одна была либеральной империей, а другая – автократической), у обеих стран имелись и определенные похожие особенности, помогающие объяснить, почему эти страны сумели преодолеть кризисы середины девятнадцатого столетия без крупных революций, в отличие от прочих им современных великих (и малых) держав. Наличие растущей империи было, несомненно, важным преимуществом, ибо каждое из двух государств могло обеспечить переселение избыточной массы народа и элиты на недавно присоединенные территории. Кроме того, построить большую и прочную империю непросто. Тут требуется известная компетентность правящего класса наряду с некоторой (хотя бы) степенью общей солидарности в обществе. Компетентность позволила осуществить реформирование империй для решения новых задач. Вдобавок обеим империям изрядно повезло с лидерами, готовыми пожертвовать сиюминутной эгоистичной выгодой ради долгосрочного коллективного блага. Наконец, оба государства столкнулись с жесткой внешней конкуренцией: они соперничали друг с другом и с остальными великими державами. А ничто не воздействует на коллективный разум правящего класса лучше двойной экзистенциальной угрозы – когда проявляет недовольство подвластное население и когда наседают геополитические соперники 249.
Истории успеха в долгосрочной перспективе
База данных CrisisDB показывает, что ни одно общество прошлого не преуспело в длительном существовании без кризисов. Следовательно, правомерно задаться вопросом, на сколько растянулся стабилизирующий эффект от реформ, проведенных Россией и Великобританией.
В России затишье длилось всего одно поколение, с 1881 по 1905 год. Главная проблема оставалась все той же самой: освобождение крепостных заметно ослабило экономическое положение дворянства. Безусловно справедливый сам по себе шаг имел непредвиденные последствия.
Большинство дворян-землевладельцев, особенно те, которые занимались производством хлеба на продажу с применением холопского труда 250, не смогло приспособиться к новым условиям и разорилось. Поместья разорившихся дворян скупались состоятельными крестьянами, купцами и мелкими буржуа. Основным средством, с помощью которого обедневшие дворяне могли восполнить потерянные доходы от землевладения, была государственная служба. Образование давало полномочия, которые предоставляли преимущество в конкуренции за рабочие места, поэтому дворянская молодежь массово поступала в гимназии и университеты. С 1860 по 1880 год число студентов университетов увеличилось более чем втрое (с 4100 до 14 100 человек) и продолжало расти на протяжении следующих двух десятилетий 251.
Около половины студентов составляли дети дворян и государственных чиновников. Большинство из них прозябало в бедности. Сочетание крайней нищеты и притока новых социальных идеологий из Западной Европы (тот же марксизм) радикализировало студентов. В этот период сложился новый социальный слой – интеллигенция, формирование которой подкреплялось распространением образования. Перепроизводство элиты – важнейший процесс в основе формирования интеллигенции, половина которой происходила из дворянства.
Государство не могло обеспечить работой всех выпускников гимназий и университетов, поскольку численность государственного аппарата увеличилась за этот период всего на 8 процентов, тогда как число выпускников выросло в четыре раза. Проблемы с трудоустройством побудили многих студентов подыскивать альтернативные занятия, и революционная деятельность казалась им привлекательным вариантом. Шестьдесят один процент революционеров 1860-х годов, или «нигилистов», относился к студентам или недавним выпускникам, причем сразу 70 процентов были детьми дворян или чиновников 252.
Первая волна революционного брожения 1860-х и 1870-х годов не смогла свергнуть царский режим. Преследование радикальных организаций в царствование Александра III, вступившего на престол после убийства его отца, восстановило стабильность в стране. Однако процесс, порождавший разочарованных претендентов на элиту, продолжался, и в правление следующего царя, Николая II, Россия пережила революцию 1905–1907 годов. Как и прежде, непосредственным поводом стало военное поражение – на сей раз в Русско-японской войне (1904–1905 гг.). Впрочем, империя обладала немалым запасом прочности, и революция, пролив кровь, все же не смогла низвергнуть российский правящий класс. Потребовались потрясения Первой мировой войны, чтобы случилась революция 1917 года и династия Романовых пала.
Подводя итог, можно сказать следующее: великие реформы 1860-х и 1870-х годов действительно истории успеха. Они позволили разрешить революционную ситуацию, сложившуюся в 1850-е годы, сравнительно небольшим кровопролитием. Для сравнения: если при Александре III (которого прозвали Миротворцем, хотя революционеры именовали его душителем свобод) зафиксировано всего тридцать казней (ни одной в 1890-е годы), то подавление революции 1905–1907 годов обернулось тремя тысячами казней. Династия Романовых сумела «сгладить кривую», подарив России дополнительные полвека на модернизацию. Однако в долгосрочной перспективе династия рухнула под натиском перепроизводства элит и геополитического давления.
Британская империя справилась лучше. Победа над Россией в Крымской войне устранила последнюю угрозу ее положению гегемона среди мировых держав. Викторианская эпоха (1837–1901 гг.) стала периодом культурного, технологического и научного расцвета. Но все подобные интегративные эпохи рано или поздно заканчиваются. Несмотря на победу в Первой мировой войне, в послевоенный период Британская империя начала медленно клониться к упадку (этот постепенный распад позволил избежать значительной политической нестабильности и внутреннего насилия в метрополии). Она уступила в экономическом состязании США и Германии. В Ирландии произошла революция, по итогам которой в 1921 году было создано Ирландское свободное государство. Процесс распада империи ускорился после Второй мировой войны, когда Индия, «жемчужина империи», обрела независимость в 1947 году. Сегодня отнюдь не исключается, что даже Шотландия может стать самостоятельным государством в следующем десятилетии. Все империи рано или поздно умирают, и Британская империя не стала здесь исключением. Но это наблюдение никоим образом не умаляет достижений британской элиты в чартистский период.
Почему демократии уязвимы перед плутократическими элитами
Анализ историй успеха (чартистская Великобритания, реформы в России, Эра прогрессивизма в США и др. 253) дает повод одновременно для оптимизма и для пессимизма. Оптимистический вывод гласит, что можно остановить «насос богатства» и сбалансировать социальные системы, не прибегая к революции или катастрофической войне. Смерть может быть «великим уравнителем», как утверждает Шайдель, но это не единственный выход. Страх – или, более мягко, разумное предвидение – тоже может сработать, как доказывают истории успеха.
Однако пессимист не преминет заметить, что истории успеха довольно редко встречаются в исторических хрониках. Что ж, это так, но оптимист возразит, что сегодня мы гораздо лучше понимаем глубинные причины, выводящие социальные системы из равновесия, и можем прогнозировать (пусть не предельно точно) вероятные результаты различных вмешательств, направленных на возвращение баланса. Пессимист тут скажет, что осуществление необходимых реформ – дело непростое, ведь реформаторам всегда приходится преодолевать сопротивление тех групп интересов, которым грозит проигрыш.
Понятно, что идеального решения не существует. Сбалансированная социальная система с отключенным «насосом богатства» пребывает в неустойчивом равновесии, для поддержания которого требуются постоянные усилия, как при езде на велосипеде. Эта нестабильность проистекает из фундаментального принципа социологии, «железного закона олигархии»254, который утверждает, что группа интересов, получая большую власть, неизбежно начинает использовать эту власть в корыстных целях. Мы видели, что этот общий принцип действует как в досовременных, так и в современных обществах. Ранняя Российская империя, например, была служилым государством, где служили все: и крестьяне, и дворяне, и правитель. (Петр I – хороший пример служилого царя, но далеко не единственный.) Однако дворяне обладали большей властью, чем прочие, и потому в конце концов разрушили трехсторонний договор, отринув службу. Далее они включили «насос богатства» – потому что могли, – угнетая крестьян и превращаясь в паразитический класс. Снова и снова мы наблюдаем один и тот же процесс во всех исторических состояниях, волны нестабильности всегда повторяются.
К сожалению, современные демократии не застрахованы от воздействия «железного закона олигархии». Соединенные Штаты Америки успешно остановили «насос богатства» в Эру прогрессивизма и при «Новом курсе», но затем позволили эгоистичным элитам включить его снова в 1970-х годах. Великобритания следовала аналогичной траектории, с отставанием на несколько лет. В этой стране снижение относительной заработной платы началось после 1975 года 255. В настоящее время налицо многочисленные признаки того, что несколько других западных демократий вступает на тот же скользкий путь.
Один из наглядных и очевидных признаков таков: после длительного периода сокращения доходов и уменьшения богатств на протяжении большей части двадцатого столетия экономическое неравенство вновь начало возрастать в западных демократиях (как и в большей части остального мира)256. При этом Западная Европа заметно страдает от перепроизводства молодежи с учеными степенями 257. Другой тревожный признак заключается в распространении идей неоклассического рыночного фундаментализма, который пропагандируют влиятельные международные издания, скажем журнал «Экономист», и который поощряют международные организации, подконтрольные США, – скажем, Международный валютный фонд 258.
Еще больше тревог внушает переход западных демократий от «классовой партийной системы» к «многоэлитной партийной системе». Выше (глава 8) обсуждался этот переход в Соединенных Штатах Америки, где Демократическая партия, партия рабочего класса во времена «Нового курса», к 2000 году стала признанной партией «десятипроцентников». Соперничающая с ней Республиканская партия в основном прислуживает богачам-«однопроцентникам», бросая 90 процентов своих сторонников на произвол судьбы. Амори Гетин, Клара Мартинес-Толедано и Тома Пикетти изучили сотни результатов выборов и установили, что политические партии в других западных демократиях тоже все больше ориентируются на хорошо образованных и богатых избирателей 259. Когда политические партии отворачиваются от рабочего класса, это влечет за собой существенные изменения в распределении социальной власти в обществе. Именно этот баланс сил и определяет, разрешено ли эгоистичным элитам включать «насос богатства».
Почему-то обращают мало внимания на тот факт, что, пусть демократические институты воплощают лучший (или наименее худший) способ управления обществом, демократии особенно уязвимы для воздействия со стороны плутократов. Идеология может быть самой мягкой и подспудной формой власти, но она является ключевым фактором в демократических обществах. Плутократы могут использовать свое богатство, чтобы подкупать средства массовой информации, финансировать аналитические центры и щедро вознаграждать тех влиятельных лиц, которые будут публично их поддерживать. Иными словами, они обладают огромной властью и способны склонять электорат к мнению, которое соответствует их интересам. Более грубые формы власти (вмешательство в выборы и политическое лоббирование) также вполне эффективны в пропаганде политических программ богатого класса. Наконец, как и на войне, деньги являются наиболее важным топливом для политических организаций. Голого энтузиазма недостаточно для устойчивых долгосрочных усилий, хотя, конечно, деньги заодно с энтузиазмом лучше, чем просто деньги. Плутократы могут позволить себе планировать вдолгую и реализовывать свои планы в долгосрочной перспективе.
Звучит довольно пессимистично, не правда ли? Соединенные Штаты Америки выступают здесь для европейцев поучительным примером, поскольку все эти процессы перехода от демократии к плутократии разворачивались в США на протяжении десятилетий. Однако некоторые основания для оптимизма все же остаются. Несмотря на сильное культурное сходство и несмотря на свою принадлежность к одной и той же наднациональной организации, страны ЕС демонстрируют значительную степень разнообразия траекторий, характерных для каждой страны. Беглый обзор позволит проиллюстрировать это соображение, и мы сосредоточим внимание на конкретной статистике из Всемирной базы данных о неравенстве – на доле дохода, достающейся 1 проценту сверхбогатых 260.
Германия, крупнейшая экономика ЕС, выглядит логичной отправной точкой для анализа. На протяжении многих десятилетий после 1945 года доля доходов «верхнего процента» населения в Германии составляла около 10 процентов. В 2003 году она равнялась 9,5 процента, но затем быстро увеличилась – до 13 с лишним процентов – и замерла на этом уровне. Сдвиг произошел позже и не был таким резким, как в Соединенных Штатах Америки, где указанная доля была близка к 10 процентам в 1970-х годах (как и в Германии), но после 1980 года быстро выросла и вот уже десять лет превышает 19 процентов. Правда, следует помнить, что Америка занимает особое место среди западных демократий – там выше всего степень экономического неравенства и там же печальная статистика благосостояния (эти два явления, несомненно, связаны между собой). Германии предстоит пройти долгий путь по скользкой дорожке, чтобы догнать Америку, но она явно движется в ту сторону.
Франция – любопытный контрапункт ситуации в Германии. Доля доходов «верхнего процента» населения здесь упала до абсолютного минимума в 1980-х годах (около 8 процентов), а затем выросла до более чем 11 процентов в начале 2000-х годов. Затем она снова снизилась и в настоящее время составляет немногим менее 10 процентов 261. Германия и Франция являются двумя наиболее важными и влиятельными участниками ЕС, однако траектории неравенства у них совершенно разные, и ясно, что их элиты движутся разными курсами.
А что насчет Дании и Австрии, двух стран, которые приводились в качестве примеров хорошо управляемых государств? У Австрии, похоже, все хорошо, ей удается сохранять неравенство на удивительно ровном уровне. Доля «верхнего процента» составляла около 11 процентов в 1980-х годах; в начале 2000-х годов подросла до приблизительно 12 процентов, потом опять снизилась и сейчас составляет 10 процентов, как и во Франции. В Дании траектория была совершенно иной. Как мы видели в главе 6, Дания первой из Скандинавских стран внедрила трехстороннее общественное соглашение, что привело к значительному сокращению доходов: на рубеже 1980 года доля самых богатых людей сократилась ниже 7 процентов. Но в 1980-е годы ситуация изменилась, и состояние сверхбогатых начало возрастать; сегодня их доля составляет немногим менее 13 процентов, что в целом соответствует показателю Германии.
Самый важный вывод из этого обзора заключается не в специфике траекторий, по которым следуют разные страны, а в самом факте изменчивости. Почему это важно? С точки зрения ученого, наличие достаточного количества вариаций является ключом к лучшему пониманию причин, определяющих динамику развития. Почти каждая страна, включенная в базу данных о мировом неравенстве, следует собственной уникальной траектории. Существует множество теорий, предложенных экономистами и социологами для объяснения того, почему неравенство то увеличивается, то уменьшается. Чем больше вариаций, тем содержательнее данные для проверки этих теорий и их сопоставления. Более того, мы очевидно вступили в особенно бурный период мировой истории. В ближайшие годы стабильность государств будет серьезно проверена изменениями климата, пандемиями, экономическими депрессиями, межгосударственными конфликтами и массовыми иммиграционными потоками. Окажутся ли те страны, что не допустили повышения уровня неравенства, более стойкими в сравнении с прочими? Поживем – увидим.
Эту книгу я хочу закончить следующим соображением: человечество прошло немалый путь с тех пор, как наш вид появился на планете около двухсот тысяч лет назад. Последние десять тысяч лет отмечены ускоренным развитием. Неоднократно возникали и неоднократно свергались деспотические элиты, угнетавшие простой народ. Сейчас мы снова находимся в дезинтегративной фазе цикла, но даже в эпоху раздора нужно помнить, что человечество всегда извлекало уроки из предыдущих фиаско. Кумулятивная культурная эволюция снабдила нас замечательными технологиями, в том числе социальными (общественными институтами), которые позволяют нашим обществам обеспечивать беспрецедентно высокое – и широкомасштабное – качество жизни. Да, эта способность нередко реализуется не полностью – между разными государствами существуют большие различия в обеспечении благополучия своих граждан. Но в долгосрочной перспективе такие вариации необходимы для продолжения культурной эволюции. Если общества не будут экспериментировать, пытаясь создать наилучшее социальное устройство, эволюция остановится. Что еще важнее, в ситуациях, когда эгоистичные правящие классы разрушают общество, желательно иметь некую альтернативу (истории успеха). Нам, образующим «99 процентов», приходится требовать от правителей действовать так, чтобы соблюдались наши общие интересы. Сложные человеческие общества нуждаются в элитах – правителях, администраторах, идейных лидерах – для нормального функционирования. Мы не хотим от них избавляться; надо лишь заставить их действовать на благо всех без исключения.