Силы революции
Джейн
Полицейские набросились на группу протестующих из движения «Захвати Уолл-стрит» рядом с Джейн, принялись избивать людей дубинками и распылять перцовый газ из баллончиков. Люди бились в конвульсиях на земле, а полицейские надевали на них наручники и утаскивали прочь. Прежде она не сталкивалась с таким насилием в своей жизни. Зрелище было поистине ужасным.
Джейн выросла в богатой манхэттенской семье. Ее отец был старшим партнером в юридической фирме (корпоративное право) в Нью-Йорке. Ее мать, фотограф и меценат, принадлежала к числу попечителей Музея современного искусства. Семья проживала в большой двухэтажной квартире в Верхнем Ист-Сайде, а летом переезжала в дом в Хэмптоне.
Родители отправили Джейн в одну из самых престижных частных школ города. Учеба доставляла ей мучения; более того, последний год перед выпуском она считает худшим временем в своей жизни. Подстрекаемые своими целеустремленными мамами и папами, ученики стремились получать самые высокие оценки и упорно занимались внеклассной деятельностью, повышая собственные шансы на поступление в лучшие колледжи Лиги плюща[26]. Когда один из учеников получил пятерку с минусом по французскому языку, преподавателю пришлось выслушать сорокаминутную лекцию разгневанной матери. Неудивительно, что этот ученик закончил школу с отличным средним баллом. Давление на остальных, которым тоже требовалось «соответствовать», было огромным. Всего за несколько месяцев Джейн утомилась до предела, чувствовала себя подавленной и истощенной и перестала спать. Врач прописал ей снотворное.
Тем не менее она справилась и поступила после школы в Колумбийский университет. Впрочем, успешно преодолев все препятствия на пути в учебное заведение Лиги плюща, она вдруг начала осознавать, что ошиблась с выбором. Собственно, каким рисовалось ей будущее? Четыре года в колледже, затем три года на юридическом факультете (отец хотел, чтобы дочь пошла по его стопам), сплошные изнурительные крысиные бега. Затем придется годами трудиться по семьдесят часов в неделю младшим юристом в юридической фирме с неясными перспективами когда-нибудь стать партнером. Ради чего? Работа, которую отец Джейн выполнял для крупных международных компаний, не стоила, как ей казалось, таких усилий. Большую часть времени эта работа ввергала в уныние и скуку, а порой ставила моральные вопросы (например, когда отец помогал одному горнодобывающему концерну отбиваться от коллективной жалобы жителей индонезийской деревни, где концерн ненароком отравил воду). Жизнь в качестве жены богатого адвоката или генерального директора Джейн тоже не привлекала. Она даже не была уверена, что ей нравится абстрактное искусство.
Зато ее манила история, она обратилась к положению дел в Латинской Америке и выяснила удручающий факт: США почти непрерывно разрушают экономику латиноамериканских стран, душат местное население невыносимым долговым бременем и поддерживают или даже устанавливают там и тут откровенно фашистские режимы. Правда, порой попадались очаги успешного антиимпериалистического сопротивления. Джейн читала о сандинистах в Никарагуа, о социалистах Чавеса в Венесуэле, о сапатистах и субкоманданте Маркосе в мексиканском Чьяпасе, а прежде всего – о Кубе: эта крохотная страна, несмотря на десятилетия сурового американского эмбарго, сумела добиться большей средней продолжительности жизни, чем в гораздо более богатых и могущественных Соединенных Штатах Америки.
Чтобы лучше усвоить испанский язык, Джейн записалась в языковую школу в сельской местности Гватемалы и прожила три месяца в местной семье. Это был поучительный опыт. Ее хозяева прозябали в нищете, питались в основном маисом и бобами, лишь изредка, один или два раза в неделю, позволяя себе кусочек курицы или свинины. При этом они были вполне счастливы, принимали гостью радушно и щедро делились с нею тем немногим, чем располагали. Какой разительный контраст с прежним миром, с элитными частными школами, с их измученными и эгоистичными отличниками! Мир солидарности и сотрудничества, где у каждого находилось время остановиться и поболтать, словно опровергал мир бешеной конкуренции и безграничного тщеславия.
Вернувшись из Гватемалы, Джейн присоединилась к радикальной студенческой группе в Колумбийском университете. Другие члены группы придерживались разных идеологий, среди них были анархисты и троцкисты, пропалестинские активисты и протестующие против войны в Ираке. Они рассуждали о мифологии демократии и о реальных проблемах жизни в разделенной стране, где чернокожих угнетают и где миллионы бедняков пребывают в долговом рабстве у финансового капитала. Сама с детства окруженная привилегиями среднего класса, Джейн остро ощущала несправедливость и неравенство вокруг и хотела изменить окружающий мир: остановить узаконенную жестокость и угнетение, построить справедливое и мирное общество.
Она присоединилась к движению «Захвати Уолл-стрит»[27], которое разбило палаточный лагерь в парке Зуккотти в октябре 2011 года. Нападение полиции, которое Джейн наблюдала своими глазами, произошло после нескольких дней демонстраций в Нью-Йорке и других американских городах, от Атланты до Портленда; полиция не церемонилась, применяла слезоточивый газ, светошумовые гранаты и резиновые пули по мирным демонстрантам. В Окленде полицейский выстрелил в лицо ветерану войны в Ираке Скотту Олсену из пули, пробив череп. По счастью, Олсен выжил, но остался искалеченным. Новые вспышки насилия со стороны полиции, поощряемые государством, в конце концов уничтожили движение, и Джейн вместе с другими пришлось покинуть парк Зуккотти. Этот жизненный опыт перевел в практику ее революционные идеалы, прежде скорее теоретические и абстрактные. Теперь же она воспринимала их как личную цель.
Ее немало беспокоило стремительное увеличение числа агрессивных расистских групп и сторонников превосходства белой расы. Популярность альтернативных правых и избрание Трампа вынуждали бороться с волной авторитаризма. Джейн активно включилась в деятельность антифа, чтобы не допустить возрождения ультраправой идеологии.
Она пришла к пониманию того, что авторитарные режимы нужно останавливать любыми средствами, вплоть до насилия, если потребуется. Однако сама она не принадлежала к боевикам, которые дерутся, поджигают машины или разбивают витрины магазинов. Ее роль заключалась в том, чтобы организовывать выступления и обеспечивать логистику.
Джейн не любит идеологических ярлыков, но ее нынешние взгляды можно охарактеризовать как анархистские. Она работает с товарищами-троцкистами, но считает, что классический марксизм несколько устарел. В ней нет чувства солидарности с рабочим классом, среди представителей которого слишком много расистов и гомофобов. Пролетарии охотно поддерживают фашистов и голосуют за Трампа. Объяснения марксистов, которые упирают на «заблуждения» рабочих, побуждающие поддерживать авторитаризм, кажутся ей неубедительными. Жестокие крайне правые нередко сотрудничают с полицией, чтобы подавить «прогрессистов».
В общем, так продолжалось довольно долго, но затем жизнь Джейн сделала крутой поворот. Я вновь столкнулся с Джейн осенью 2020 года и с удивлением узнал, что она учится на втором курсе юридического факультета Йельского университета.
– Твой отец должен быть счастлив! – съязвил я.
Она засмеялась.
– Я вовсе не собираюсь становиться корпоративным юристом.
Джейн пояснила, что отчасти разочаровалась в активности антифа. Государство, конечно, враг, но драки с расистами, бомбардировка полиции кирпичами и разбитые витрины больше не кажутся ей способом добиться перемен. К тому же Трамп покинул Вашингтон, но к власти вернулась прежняя, давно устоявшаяся элита. «Мы не хотим Байдена, мы хотим революции», – таков сегодня лозунг крайне левых.
Высшее юридическое образование видится Джейн трамплином для карьеры в политике. После выпуска она планирует баллотироваться от либералов и левых радикалов – занять пост окружного прокурора или, возможно, члена городского совета. Как избранное должностное лицо, она будет иметь реальную власть и попробует осуществить свои жизненные амбиции. Конечная ее цель по-прежнему состоит в том, чтобы построить мир без полиции, тюрем и государств. Но для этого нужно сначала поработать в существующих властных структурах.
Мао Цзэдун как-то обронил, что политическая власть исходит из ствола винтовки[28]. Но в двадцать первом столетии, как думает Джейн, революция может вырасти из урны для голосования. По крайней мере, она твердо намерена выяснить, так ли это.
Перепроизводство степеней
В главе 3 мы сопоставили жизненные пути менее и более образованных людей и отметили, что они расходятся. Благосостояние первой группы за последние несколько десятилетий снизилось, а благосостояние второй группы возросло. Правда, данный вывод порочен в том отношении, что вторая группа рассматривается как нечто монолитное. Да, обладатели степеней, образно выражаясь, заметно преуспевают, однако это не означает, что все они суть победители по жизни. Раньше, в 1950-х и 1960-х годах, так действительно и было, но сегодня все иначе. Картина значительно изменилась, и для оценки масштаба перемен стоит снова сыграть в игру на повышение.
Допустим, наша цель в игре – войти в число «десятипроцентников». (При этом возможны, конечно, и другие ставки – попасть в заветные 1 процент или 0,1 процента, стать миллиардером или сенатором США.) Десять стульев – это призовые места, а для участия в игре нужно приобрести билет. Вы платите за обучение и тратите четыре года своей жизни на получение степени бакалавра.
В начале 1950-х годов, если бросить взгляд на историю этой игры, менее 15 процентов населения в возрасте от восемнадцати до двадцати четырех лет обучались в колледжах . То есть каждому из них приходилось бороться с тринадцатью или четырнадцатью соперниками. Разумеется, один или два стула могли достаться особо талантливым и пробивным представителям рабочего класса, не покупавшим билетов. По счастью, довольно многие из числа прямых конкурентов бросали колледж или как-то еще сбивались с пути, так что требовалось лишь самому не пойти по их стопам; тот, кто учился прилежно, получал высокие оценки и соответствовал ожиданиям профессоров и боссов, вполне мог рассчитывать, что он, следуя этим нехитрым правилам, практически гарантирует себе один стул. Даже те, кому не повезло не попасть в верхний дециль по богатству, должны были сильно постараться, чтобы вылететь из второго дециля, который сулил приличный уровень благосостояния.
Словом, система сложилась и всех устраивала. Но с течением времени правила стали ужесточаться. Вступая в состязание пятнадцатью годами позже, в 1966 году, вы уже соперничали с тридцатью претендентами. К 1990 году в игре участвовало более половины вашей когорты – пятьдесят игроков на прежние десять стульев. А сегодня две трети молодых людей в возрасте от восемнадцати до двадцати четырех лет поступают в колледжи 101102.
Что тут можно сделать? Давайте вернемся в 1966 год, когда 30 процентов молодежи училось в колледжах. Чтобы опередить конкурентов, требовалось улучшать свою игру и приобретать более дорогой билет. Итак, после колледжа человек отправлялся в юридическую школу, в медицинскую школу или в какую-нибудь другую аспирантуру. Тогда он (и еще двое или трое других обладателей степени) легко добывал себе место под солнцем, а прочим доставалась обыденная степень бакалавра.
Некоторое время так все и продолжалось, но упомянутые выше прочие быстро нагоняли. С 1960 по 1970 год количество докторских степеней, присуждаемых в университетах США, увеличилось более чем в три раза – с менее чем десяти тысяч до тридцати тысяч. В итоге достаточно скоро случилось возвращение к перепроизводству элиты, разве что стоимость выигрышного билета стала выше.
Напомню, что в нашей игре количество стульев остается неизменным. Но в реальном мире количество «элитных» должностей, разумеется, постоянно меняется. В 1960-х и 1970-х годах существовал изрядный спрос на обладателей докторской степени в университетах, которые нуждались в профессуре для обучения поколения беби-бумеров. Один из моих профессоров как-то признался мне, что в ту пору университеты выскребали запасы буквально до дна и были готовы нанимать любого человека с ученой степенью. «Сегодня меня бы никогда не взяли на работу», – сказал он в 1985 году, когда я заканчивал свою диссертацию. Занявшись поисками работы в академических структурах, я был уверен, что на рынке новоиспеченных докторов наук царит жесткая конкуренция; в наши дни ситуация намного, намного хуже.
Другие профессии, требующие ученых степеней, также пережили взрывной рост популярности после Второй мировой войны. Русский «Спутник» шокировал американскую элиту и, наряду со множеством дополнительных факторов, спровоцировал резкое увеличение финансирования научных исследований, что привлекло множество докторов наук. Когда же экономический охват Соединенных Штатов Америки распространился на весь мир, международным корпорациям срочно потребовались армии юристов. (Именно так отец Джейн вытащил свой золотой билет.) Но постепенно всплеск спроса на ученые степени начал снижаться, а вот предложение продолжало расти. Например, с 1955 по 1975 год число студентов юридических институтов фактически утроилось.
Фактором, который определяет наличие проблемы перепроизводства элиты, выступает баланс между предложением со стороны молодежи с учеными степенями и спросом на таких специалистов (количество рабочих мест, требующих соответствующих навыков). К 2000-м годам, к сожалению, число обладателей ученых степеней значительно превышало количество доступных вакансий.
Дисбаланс налицо в социальных науках, а еще заметнее эта диспропорция в науках гуманитарных. При этом Соединенные Штаты Америки выдают огромное количество дипломов даже по системе STEM (наука, технологии, инжиниринг и математика). В статье для «Блумберг опинион» (Bloomberg Opinion) в январе 2021 года популярный блогер и обозреватель Ной Смит признал, что перепроизводство докторов наук на протяжении многих лет остается бедой США. С одной стороны, более образованное население полезно для развития страны. Но с другой стороны, аспиранты, едва заканчивая учебу, открывают для себя малоприятную истину: академические рабочие места, занять которые они готовились, иссякают на глазах. «Поищите в Сети вакансии в любой академической области – будь то история, антропология или английский язык; скорее всего, вы наткнетесь на пугающие цифры, которые свидетельствуют о снижении числа вакансий на факультетах с временной занятостью, – пишет Смит. – Это обрекает многих потенциальных ученых на безрадостное существование и низкооплачиваемую работу. Подобно орде актеров, что годами слоняется по Голливуду в надежде на внезапный успех, многие ученые тянут лямку год за годом, отказываются от медицинской страховки, снимают ветхое жилье и т. д., а между тем их квалификация для работы за пределами академических структур неумолимо снижается.
Но даже по мере того как желанная профессорская жизнь уходит все дальше за пределы досягаемости, страна продолжает плодить новых докторов наук»103.
Победители и проигравшие
Присмотревшись внимательнее к будто бы состоятельному образованному классу, мы поймем, что на самом деле для них все не так радужно, как может показаться со стороны. Сразу вспоминается название популярного мексиканского телесериала – «Los ricos también lloran» («Богатые тоже плачут»). Сегодня ученая степень ни в коей мере не является сколько-нибудь надежной защитой от жизненной нестабильности. А Гай Стэндинг[29], который и ввел в употребление термины «прекарность» и «прекариат», вообще рассматривает обладателей ученых степеней как потенциальных жертв. Об этой группе «прогрессистов» он пишет так:
«Данная группа состоит из людей, которые поступают в колледж, поверив в обещания родителей, учителей и политиков, будто так представится возможность сделать карьеру. Вскоре они понимают, что им, по сути, продали лотерейный билет; они остаются без будущего и с большим количеством долгов. Эта группа опасна – правда, скажем так, в позитивном ключе. Они вряд ли когда-либо станут поддерживать популистов. Однако они отвергают былых консерваторов и прежние социал-демократические политические партии. Они интуитивно взыскуют некоей райской политики, проявлений которой не наблюдают ни в старом политикуме, ни в таких организациях, как профсоюзы».
История (и база данных CrisisDB) говорит, что этот остепененный прекариат (или на жаргоне клиодинамики класс несостоявшихся претендентов на элиту) несет наиболее явную угрозу социальной стабильности. Перепроизводство молодежи с учеными степенями неизменно оказывается самым важным условием социальных потрясений, брать ли в пример революции 1848 года или «арабскую весну» 2011 года. Любопытно, что разные профессии по-разному порождают революционных лидеров. Едва ли кто-то сочтет школьного учителя вероятным революционером, но вспомним, что Хун, вожак тайпинов, с которым мы познакомились в главе 1, до своего бунта был деревенским учителем (как и Мао).
Опаснее же всего, по-видимому, юриспруденция. Юристами были Робеспьер, Ленин и Кастро, а также Линкольн и Ганди. В США юридическая степень считается одним из наилучших путей на государственную службу, а потому наиболее амбициозные в политическом отношении кандидаты поступают в юридические школы. Давайте подробнее изучим расклад по выпускникам юридических институтов за последние несколько десятилетий 104105.
На протяжении многих лет Национальная ассоциация трудоустройства юристов (NALP) собирает сведения о начальной заработной плате выпускников юридических институтов. В 1991 году распределение не выглядело особо примечательным. Имелся пик в 30 тысяч долларов, отражавший наиболее распространенную зарплату. Левый (или нижний) «хвост» распределения – зарплата не менее 20 тысяч долларов – был совсем коротким. Правый же (верхний) «хвост» был длиннее и подразумевал уровень в 90 тысяч долларов. Как впервые заметил Вильфредо Парето[30], для распределения доходов вполне характерно наличие длинного правого «хвоста», который означает, что по мере роста заработной платы высокооплачиваемых лиц становится все меньше.
В 1996 году правый «хвост» нашего распределения немного вырос, но качественного изменения формы распределения не произошло. Кривая по-прежнему имела единственный пик. А в 2000 году случилось нечто: внезапно справа от основного пика на схеме появился второй. Основной пик чуть сдвинулся вправо, к порогу в 40 тысяч долларов. А новый пик, напротив, сместился далеко вправо, к порогу в 125 тысяч долларов. Десять лет спустя первый пик сдвинулся еще правее, отражая порог в 50 тысяч долларов, тогда как второй взлетел до 160 тысяч долларов. В 2020 году первый пик отчасти сгладился: поскольку в большинстве случаев зарплата юриста-новичка варьируется в пределах 45–75 тысяч долларов (это 50 процентов заявленных зарплат). А вот второй пик достиг порога в 190 тысяч долларов (чуть более 20 процентов распределения в целом). Промежуточных вариантов между двумя пиками отмечено совсем мало. Средняя зарплата составляет 100 тысяч долларов, но эта цифра бессмысленна, так как в данную категорию попадает менее 2 процентов выпускников юридических институтов.
Вот как выглядит игра на повышение, доведенная до крайности. Двадцать процентов молодых юристов (второй пик) с зарплатой в 190 тысяч долларов находятся на пути в устоявшуюся элиту. Те же, кто зарабатывает от 45 до 75 тысяч долларов, фактически прозябают. Если учесть, что половина выпускников юридических институтов в 2020 году имела долг в размере 160 тысяч долларов и более (при этом у каждого четвертого долг превышал 200 тысяч долларов), немногим из этих людей удастся присоединиться к элите. Большинство из них обречено сражаться с долгами и неуклонно накапливающимися процентами. Казалось бы, странно относить большинство выпускников юридических факультетов в Америке к прекариату, но ситуация именно такова.
Возможно, наша героиня Джейн поступила мудро, отказавшись играть в эту игру.
Как вдеть нитку в иглу
В своей прозорливой книге «Культура обмана: почему все больше американцев поступают неправильно, чтобы добиться успеха» Дэвид Каллахан анализирует последствия культурного сдвига, который с 1980-х годов побуждает общество к необузданной конкуренции, оборачивается ростом неравенства и внушает образ мышления по принципу «Победитель забирает все». Каллахан пишет о корпоративных скандалах, допинге среди спортсменов, журналистском плагиате и списывании среди студентов на экзаменах. Обман стал повсеместным и отражает глубокий моральный кризис. Заявление Каллахана, будто «участие в этом мошенничестве есть признак сильной тревоги и неуверенности, царящей в современной Америке, тревоги на грани отчаяния, чреватой высокомерием богачей и цинизмом обычных людей», перекликается с целым рядом мыслей, изложенных в настоящей главе. Так, о разрушительном воздействии перепроизводства элиты Каллахан пишет:
«За последние два десятилетия количество богатых заметно выросло, как и количество детей, получающих стартовые преимущества в образовании. Усиление конкуренции, в свою очередь, вынуждает родителей тратить больше денег и искать всевозможные лазейки для того, чтобы дать своим детям дополнительные преимущества. По сути, в высших слоях американского общества разворачивается подлинная академическая гонка вооружений. Тем не менее, даже самые героические – или самые подлые – усилия вовсе не гарантируют успех».
С 2004 года ситуация только ухудшилась. Для своей статьи «Частные школы стали поистине непристойными», опубликованной в журнале «Атлантик» в апреле 2021 года, Кейтлин Флэнаган взяла интервью у Роберта Эванса, психолога, изучающего отношения между частными школами и родителями учеников. «Главное, что изменилось за последние несколько лет, – говорит Эванс, – это родители. Они безжалостны. Дело не в какой-то чрезмерной жестокости; они попросту отказываются сдаваться. Многие из них не в состоянии избавиться от страха, что их ребенок так или иначе отстанет от прочих». К тому времени, когда дети переходят в старшие классы, родители уже хотят, чтобы преподаватели, репетиторы и консультанты полностью сосредоточились на подготовке, достойной как минимум Гарварда. «Такие родители заранее воображают желаемый результат, который могут обеспечить собственным трудом. Они окружены наемными работниками и могут делегировать тем часть своих полномочий». Об экономической тревоге, лежащей в основе действий таких родителей, Фланаган пишет:
«Почему эти родители нуждаются в спокойствии? Они понимают, что им все труднее и труднее провести своих детей “сквозь игольное ушко”; они хватаются за лучшие образовательные программы, с самого детского сада и до колледжа. Но этим дело не ограничивается. Таким родителям свойственно ощущение, что их дети попадут в более мрачную среду, чем та, в которой росли они сами. Жестокая экономика, основанная на принципе “Победитель получает все”, их не пугает, благо они к ней привычны. Но они опасаются, что эта экономика уничтожит их детей, что даже хорошее образование не обеспечит детям хорошую профессиональную карьеру».
В 2019 году скандал со взяточничеством при поступлении в колледж затронул ведущие университеты, в том числе Стэнфордский, Джорджтаунский и Йельский 106107.
Основная динамика здесь полностью аналогична тому, что происходит в играх на повышение, в особенности на поздних стадиях. В отличие от более мягких вариантов, экстремальная конкуренция не ведет к отбору лучших, наиболее подходящих на должности. Скорее, она стирает правила игры, социальные нормы и институты, управляющие функциональной работой общества. Она разрушает сотрудничество и обнажает темную сторону меритократии. Она порождает горстку победителей, что возвышаются над толпами неудачников. Некоторые из проигравших в итоге превращаются в радикальную контрэлиту, движимую идеей разрушения несправедливого социального порядка. Самое время обсудить тему радикализации.
Фрагментация идеологического ландшафта
До сих пор я рассматривал структурно-демографические факторы социальной нестабильности, уделяя особое внимание обнищанию населения и перепроизводству элиты. Это структурные факторы, неразрывно связанные с общественным устройством, в частности, с различиями между «простолюдинами» и элитой (или между менее и более образованными) и с борьбой внутри элиты. Демографическая составляющая выражается в том, что мы отслеживаем изменения численности и благосостояния различных групп населения. Структурно-демографическая теория – важная часть клиодинамики, она помогает нам понять причины и движущие силы восстаний, революций и гражданских войн. Эта теория была впервые сформулирована историком и социологом Джеком Голдстоуном, а затем ее развили Андрей Коротаев, я сам и мои коллеги 108.
Однако структурные исследования революций и распада государства часто подвергаются критике за пренебрежение идеологическими и культурными факторами 109. Цель же клиодинамики состоит в объединении всех важнейших исторических сил, будь то демографических, экономических, социальных, культурных или идеологических. Мы видели, например, что такие базовые характеристики общества, как социальные нормы, регулирующие брак (полигамия против моногамии), оказывают фундаментальное воздействие на характерную продолжительность циклов подъема и спада (глава 2).
Проблема в том, что сегодня, когда идеология «военизируется» в ходе противоборства внутри элиты, любое ее обсуждение сродни выбеганию на минное поле. Более концептуальная трудность в изучении роли идеологии в распаде общества заключается в том, что когнитивное содержание идеологий, поддерживаемых соперничающими элитными группировками, сильно различается во времени и в пространстве. В ходе европейских гражданских войн шестнадцатого и семнадцатого столетий определяющим признаком идеологических сражений выступала религия: гугеноты против католиков во французских религиозных войнах и т. д. Великие китайские крестьянские восстания тоже часто вдохновлялись религиозными движениями, скажем, вероучением тайпинов (см. главу 1), которое синтезировало элементы христианства и китайской народной религии. Но с эпохи революций радикальные идеологии – по крайней мере, в Европе – уже представали в светском, а не в религиозном обличье.
Кроме того, идеологическое содержание многих революционных движений, если они существуют достаточно долго, имеет склонность к развитию. В своем основополагающем труде, посвященном изучению революций и восстаний, Джек Голдстоун указывает, что описывать роль идеологии затруднительно, ибо сама идеология оказывается крайне изменчивой. Как отмечает Голдстоун, идеология не может дать «четкого руководства намерениям и действиям революционных лидеров», поскольку «на практике революционеры часто меняют свое мнение в ответ на изменение обстоятельств. Во многих случаях перипетии революционной борьбы приносят непредвиденные результаты. Английские пуритане стремились создать общину святых, но Англия после гражданские войны стала общиной, в которой преобладали воины»110. Другой исследователь революций, Теда Скочпол, указывает, что «подлежит сомнению, будто когнитивное содержание идеологий в каком-либо смысле способно дать предсказание и подсказку к… итогу революций»111.
Следуя Голдстоуну, мы можем выделить три фазы идеологической эволюции обществ по мере нарастания кризиса и последующего выхода из него. В первой фазе (предкризисный период, предшествующий распаду государства) государство борется за сохранение своей власти, отражая множество идеологических вызовов, исходящих от различных фракций элиты. Во второй фазе, когда старый режим полностью утрачивает легитимность (что нередко приводит к распаду государства), за первенство сражаются между собой многочисленные претенденты, стремящиеся установить новую монополию власти. В заключительной фазе, когда одна группа берет верх над противниками и стремится закрепить свою власть в государстве, она сосредотачивается на обретении «рутинного признания» со стороны реконструированных политических, религиозных и социальных институтов.
Итак, почти универсальной чертой докризисных периодов является фрагментация идеологического ландшафта и нарушение идеологического консенсуса элиты, лежащего в основе «рутинного признания» со стороны государственных институтов. Некоторые вероучения, привлекающие сторонников, радикальны в том смысле, что они направлены на изменение общества к лучшему. Другие традиционны, обращены вспять и направлены на восстановление воображаемого золотого века. Однако этот «консервативный» разворот вполне способен подтолкнуть массы к радикальным действиям 112. Поскольку признается, что страна движется в неправильном направлении и что общество сделалось в высшей степени несправедливым и неравным (пропасть не только между «простолюдинами» и элитой, но и между победителями и проигравшими среди элиты), призывы исправить ситуацию путем восстановления «социальной справедливости» звучат все громче. Другой общий признак заключается в том, что разделяющие – сектантские и идентитарные[31] – идеологии берут верх над объединяющими, из-за чего начинаются века раздора.
Этот процесс идеологической фрагментации и политической поляризации почти не поддается изучению с применением количественных методов. К счастью, политологи отыскали несколько очень полезных подходов в указанной области . Кейт Пул и Говард Розенталь, к которым позже присоединился Нолан Маккарти, собрали огромное количество данных о политических пристрастиях всех членов Конгресса – с самого рождения Американской республики. Далее каждому конгрессмену было отведено отдельное место на шкале между консерваторами на одном конце и либералами на другом. Мерой политической поляризации является расстояние между средними баллами двух основных партий (нынешних республиканцев и демократов, а также демократов и вигов[32] девятнадцатого столетия), рассчитанное для каждого созыва Конгресса (с промежутком в два года).
Изучая результаты этого анализа , мы видим, что долгосрочная динамика политической поляризации в США характеризуется двумя большими циклами. Во-первых, политическая поляризация снизилась с умеренно высокого уровня около 1800 года до почти ничтожного в 1820-х годах. Этот упадок партийной озлобленности известен как «Эра доброго согласия»[33] и приблизительно совпадает с периодом президентства Джеймса Монро (1817–1825). После 1830 года поляризация усилилась, и период с 1850 по 1920 год ознаменован крайне высокой степенью раздробленности политических элит. Однако в 1920-х и 1930-х годах политические элиты сплотились, и поляризация снова быстро сократилась. Политика «Нового курса» и Вторая мировая война привели к снижению поляризации до очередного минимума. Поэтому в три послевоенных десятилетия страна жила при относительно консолидированной элите. В этот период либерально-консервативные позиции демократов и республиканцев в Конгрессе в значительной мере совпадали. 1950-е годы отмечены пиком идеологического согласия в США. Этот консенсус подразумевал твердую приверженность капитализму «с человеческим лицом», то есть сотрудничество между трудом, капиталом и государством. Общая поддержка свободной рыночной экономики и демократического управления укреплялась конфликтом холодной войны с Советским Союзом. Страной управляла культурно однородная элита WASPHNM. (Мой собственный акроним, обозначающий «белого англо-саксонского гетеронормативного мужчину-протестанта».) Однако в 1970-е годы согласие стало нарушаться, а поляризация резко возросла. К началу 2000-х годов между республиканцами и демократами образовался существенный разрыв (ведь подобное идеологическое единообразие тоже может оказаться губительным, многих сурово исключали из общественного консенсуса, в котором доминировал WASPHNM). Кроме того, стабильность и согласие не обязательно добродетельны, если то, что считается стабильным, по сути несправедливо. Жестоко не сочувствовать тем группам идентичностей, что оставались вне общего порядка, и неправильно отрицать успехи во многих важных сферах, достигнутые за последние пятьдесят лет. Если вспоминать историю, к слову, то и период низкой поляризации 1820-х годов не внушал оптимизма батракам, которых удерживали против воли в лагерях рабского труда на плодородных землях американского Юга, недавно избавленных от прежних обитателей. Однако главное здесь не оценочное суждение; нужно просто принять это наблюдение к сведению.
Распад послевоенного идеологического консенсуса
Метод Маккарти, Пул и Розенталя помещает всех политиков США в единый консервативно-либеральный нарратив. Но по мере того как в 2010-х годах процесс идеологической фрагментации стал усугубляться, эта одномерная классификация перестала удовлетворять потребности исследователей. Избрание Трампа в 2016 году разделило Республиканскую партию на две фракции, причем антитрамповскую составила «старая гвардия» (которую принято именовать «республиканцами только по названию», или «носорогами»[34]). А внутри Демократической партии наметилась и начала расширяться трещина между «центристами» и «левыми».
Идеологическая фрагментация зашла настолько далеко, что никакая схема классификации уже не кажется полезной. Разнообразие идей, мотивирующих политические события и призывы к действию, попросту сделалось слишком велико. Идеи комбинируются и беспорядочно рекомбинируются. Новые движения – новые «Новые правые», альтернативные правые, «альтернативные левые» и пр. – возникают, на короткий срок обретают известность, а затем исчезают.
Более того, мы вступили в новую эру, в которой доминируют радикальные идеологии. Термин «радикальная политика» по принятому определению отражает намерение преобразовать или заменить фундаментальные принципы общества или политической системы, часто посредством социальных перемен, структурных изменений, революции или радикальной реформы . Чтобы понять идеологический ландшафт сегодняшнего дня, полезно оттолкнуться от ее противоположности, «Эры доброго согласия II», при которой среди элит, управляющих Америкой, наличествовало поразительное единение. Впредь я буду называть это идеологическое согласие послевоенным консенсусом. Оно длилось приблизительно тридцать лет, с 1937 года, когда приступили к реализации «Нового курса», выдержало Вторую мировую войну, достигло пика в 1950-х и сохранялось до начала 1960-х годов.
В культурном отношении можно выделить следующие элементы послевоенного консенсуса:
Нормативная семья состояла из мужчины и женщины, союз которых обычно освящался в церкви или другом религиозном учреждении, а также их детей. Людей, живущих по «альтернативным правилам», в значительной степени вынуждали вести свой образ жизни в тени.
Четко определялись гендерные роли: мужчины были кормильцами, а женщины – домохозяйками.
Послевоенный консенсус осуждал почти все попытки искусственно изменить «естественное тело». Большинство форм телесной модификации, от легких (татуировки и пирсинг) до более серьезных (перевязывание ног и принудительная кастрация для получения евнухов), считалось уделом «нецивилизованных» иностранцев. (Впрочем, имелось одно существенное исключение из этого правила, ведь калечащая операция на мужских половых органах – обрезание – не только разрешалась, но и признавалась нормой.) К абортам относились крайне неодобрительно, и в большинстве штатов они были вне закона.
Институционализированный расизм, в том числе законы Джима Кроу[35] в южных штатах, фактически превращал чернокожих американцев в людей второго сорта и лишал их большей части плодов послевоенного консенсуса.
Хотя элита WASPHNM состояла преимущественно из протестантов, в США не было государственной религии. Однако принадлежность к церкви, синагоге, мечети или другой религиозной конфессии считалась нормой. Разводы выборных должностных лиц не приветствовались, атеисты в «приличное общество» не допускались.
Светскую идеологию послевоенного консенсуса иногда называют американским символом веры. Основными элементами этой идеологии были демократия (принципы которой закреплены в конституции), политика невмешательства и американский патриотизм.
С экономической точки зрения США, будучи, по общему признанию, капиталистической страной (и запрещая деятельность Коммунистической партии), на практике являлись социал-демократическим или даже социалистическим государством скандинавского образца. Послевоенный консенсус характеризовался следующими экономическими признаками:
Поддержка сильных профсоюзов.
Обязательство повышать минимальную заработную плату с опережением инфляции.
Чрезвычайно прогрессивное налогообложение с налогами в размере более 90 процентов на наивысшие доходы.
Поддержка системы социального обеспечения, включая всеобщую пенсию по старости (социальное обеспечение), страхование по безработице и социальные пособия для детей-инвалидов или нуждающихся.
Низкий показатель иммиграции, благоприятный для местных работников и способствующий культурной однородности. (В этой категории экономические и культурные вопросы пересекаются.)
Глядя на этот список, не устаешь поражаться тому, насколько сильно изменился наш идеологический ландшафт. Культурная стабильность начала разрушаться под воздействием антивоенных движений и движений за гражданские права 1960-х годов. Экономические столпы рухнули под натиском неолиберальной экономики в 1970-х годах. (Я вернусь к этому в следующей главе.) Но по состоянию на 2020 год послевоенный консенсус не удалось заменить каким-либо столь же последовательным нарративом, принятым подавляющим большинством элиты и населения. Используя социологические данные, которые отражают отношение американцев к целому ряду вопросов, мы можем определить среднюю точку идеологического спектра – срединную позицию, вокруг которой наблюдается чрезвычайная пестрота.
Кроме того, не существует единого «радикального вероучения», которое бросало бы вызов всему тому, что сегодня выдается за идеологическое усреднение. Скорее, налицо динамическое множество радикальных идей, причем существуют огромные различия между идеями, одобряемыми теми или иными идеологическими фракциями внутри более образованной молодежи.
Крайне левые – это убежденные революционеры, антифашисты, анархисты и несколько коммунистов старого образца. В численном выражении данная группа невелика, однако резких отличий между «экстремистами» и соседней, гораздо более многочисленной категорией нет. Это активисты, которые держатся в стороне от насилия и городских беспорядков, но поддерживают цели «экстремистов» в большей или меньшей степени – хотя бы некоторые прогрессивные левые идеи. Они приходят на крупные антиправительственные демонстрации и делают пожертвования на начинания крайне левых, скажем, на помощь «антифа», арестованным полицией. Эта группа, в свою очередь, плавно перетекает в следующую категорию, не особенно мотивированную левыми убеждениями (или не мотивированную вовсе), но не желающую этого признавать и поэтому поддерживающую левых публично.
Судя по результатам президентских выборов 2020 года, более 80 процентов студентов колледжей проголосовали за Байдена , что позволяет вывести приблизительную оценку доли левых или сторонников левых взглядов. Что касается остальных, то большинство из них не проявляют заметного политического интереса и, находясь в кампусе, склонны воздерживаться от политики. Последняя, небольшая группа включает правых радикалов из различных республиканских клубов, открыто выступающих против левых.
Этот расклад представляет собой грубое приближение (в лучшем случае) к оценке разнообразия идеологических позиций по вопросам культуры среди более образованной молодежи. Левые радикалы хотят оттолкнуть общество от послевоенного консенсуса еще сильнее, чем мы наблюдаем сегодня. Традиционалисты и правые консерваторы хотят вернуться к послевоенному консенсусу, и во многих отношениях это более радикальный шаг, чем все ценности левых. Также следует помнить, что левые и правые чрезвычайно разобщены, что внутри каждого крыла ведутся культурные войны, острота которых может превышать конфликты между левыми и правыми.
Ситуация усугубляется различием мнений по экономическим вопросам. Наша героиня Джейн мечтает о революции, которая сметет деспотический и несправедливый режим. Стив Бэннон, который какое-то время был главным идеологом в лагере Трампа, тоже мнит себя революционером: «Я хочу все разрушить и уничтожить весь сегодняшний истеблишмент»116117. Сенатор Берни Сандерс, отнюдь не революционер, обвиняет истеблишмент Демократической партии в том, что демократы отвернулись от рабочего класса, и призывает произвести «серьезную коррекцию курса», сосредоточив внимание на борьбе за рабочий класс Америки и отстаивание «сильных корпоративных интересов»118. Такое совпадение взглядов у отдельных крайне правых и крайне левых по экономическим вопросам не уникально для США: во Франции, к примеру, Марин Ле Пен и Жан-Люк Меланшон используют удивительно похожие выражения, рассуждая о положении рабочего класса.
Контрэлита как политические предприниматели
Правые активисты, как правило, находятся в невыгодном положении в кампусе, потому что их значительно меньше, чем левых радикалов и тех студентов, которые хотя бы пассивно поддерживают левые движения. Но правые получают заметное преимущество после выпуска. Это преимущество заключается в их способности мобилизовать поддержку избирателей из рабочего класса (менее образованных). В кризисные периоды часто складывается ситуация, когда политические предприниматели из элиты используют высокий мобилизационный потенциал населения для продвижения своих идеологических программ и выстраивания политической карьеры. Отличный исторический пример – это Тиберий и Гай Гракхи, основавшие популистскую партию (populares на латыни) в позднереспубликанском Риме. Дональд Трамп, конечно, тоже использовал популистскую стратегию, чтобы добиться поста президента в 2016 году. В 2022 году самый яркий пример – Марджори Тейлор Грин, конгрессмен от Джорджии; MTG (как ее называют) явно усвоила уроки стратегии Трампа 2016 года. Судя по всему, нет ультраправой теории заговора, которую она отказалась бы поддержать, даже самой нелепой и диковинной. Грин лишили всех должностей в комитетах голосованием Палаты представителей, а ее личная учетная запись в «Твиттере» была заблокирована 119. Но она как будто наслаждается этими попытками ее «отменить» и совершенно очевидно метит куда выше, чем место в Конгрессе.
Наша героиня Джейн, с истории которой начиналась эта глава, не является «типичным» представителем более образованной молодежи Америки. Идеологически и «профессионально» (будучи убежденной революционеркой с юридического факультета), она тяготеет к крайне левым взглядам. Тем не менее ее жизненная траектория была сформирована теми же социальными силами, которые продолжают формировать развитие остальной части остепененной молодежи (даже правых активистов, причем в особенности). Ее жизненный путь интересен еще и тем, что она идет по стопам многих известных революционеров и радикалов прошлого Америки и других стран. Ее непосредственными предшественниками были члены группы Weather Underground[36], в частности, Бернардин Дорн, Кэти Буден и Сьюзен Розенберг . Впрочем, американским радикалам 1970-х годов не удалось спровоцировать желанную революцию, поскольку не сложились структурные условия (Розенберг признает это в своих мемуарах).
Другие известные революционеры из контрэлиты – Робеспьер, Хун, Ленин, Роза Люксембург, Мао и Кастро – преуспели в революционной деятельности. Возможно, им просто повезло оказаться в нужное время в нужном месте, ведь они жили там, где структурные факторы нестабильности разворачивались в полной мере. На каждого Ленина, как известно, необходима своя большевистская партия. А большевики были частью экосистемы наряду с другими радикальными группами – анархистами, меньшевиками, Бундом[37], эсерами и прочими. Важнее всего то, что все эти радикальные группы, как рыба в воде, сновали в окружающей их социальной среде. Русская анархистка Вера Засулич , расстреляв петербургского губернатора в 1878 году, стала героиней передовой интеллигенции, а присяжные исполнились сочувствия и благополучно ее оправдали. У группы Weather Underground не было такой общественной поддержки пятьдесят лет назад. Но структурные условия в США сегодня совсем другие – они гораздо ближе к таким дореволюционным обществам, как Россия конца девятнадцатого столетия, а не к Америке 1970-х годов.
Революция пожирает своих детей
Хотя наиболее заметные сражения, в том числе настоящие уличные бои, происходят между правыми и левыми экстремистами, внутри левых и правых сил столько разногласий и распрей, что все сколько-нибудь широкие группировки нельзя воспринимать как сплоченные партии. В любом случае познавательное содержание идеологий не имеет большого значения. Важны именно разделение и конфликт.
По состоянию на 2022 год мы явно находимся в переходе от докризисной фазы, когда государство еще сражается за сохранение власти над идеологическим ландшафтом со множеством противников из контрэлиты, к следующей фазе, когда многочисленные претенденты схватятся между собой за первенство. Политики, которые по-прежнему цепляются за ценности старого режима, за умеренность и сотрудничество внутри элиты, уходят в отставку или проигрывают выборы соперникам с более радикальными взглядами. Идеологический центр сегодня напоминает проселочную дорогу в Техасе, почти пустую, если не считать желтой полосы посередине и дохлых броненосцев. В результате распада центра идеологическая борьба смещается от борьбы со старым режимом (или в его защиту) к схватке между различными элитными фракциями. Идеологические различия теперь используются в качестве оружия во внутриэлитном противостоянии – как для того, чтобы свергнуть членов устоявшейся элиты, так и для того, чтобы опередить соперников-претендентов.
Многих наблюдателей поразила ожесточенность «культуры отмены», возникшей, казалось бы, из ниоткуда. Но такая порочная идеологическая борьба – обычная фаза любой революции. Жак Малле дю Пан[38], имевший несчастье пережить не одну, а сразу две революции (в родной Женеве в 1782 году и затем во Франции в 1789 году), оставил потомкам знаменитое изречение: «Подобно Сатурну, революция пожирает своих детей». Это необходимое следствие, по сути, математическая аксиома, обусловленная перепроизводством элиты как важнейшей движущей силы восстаний, революций и гражданских войн. Чтобы вернуть стабильность, нужно каким-то образом ликвидировать перепроизводство элиты; исторически это обычно достигалось посредством резни, тюремных сроков, изгнания, а также принудительной или добровольной нисходящей социальной мобильности. Сегодня в Америке к проигравшим относятся мягче – по крайней мере, пока.
Легитимность старого режима, которым управляла элита WASPHNM, значительно сократилась. Социальная логика второй фазы идеологических баталий, к которой мы, похоже, переходим, ведет к дальнейшей радикализации. В борьбе между соперничающими группировками сторонники эскалации побеждают умеренных. Проигравшие пятятся, уступая позиции, и поле битвы меняется. Идея, еще несколько лет назад казавшаяся радикальной, становится почвой для дальнейших идеологических баталий. Одна и та же логика работает как на левом, так и на правом концах идеологического спектра.
«Манифест Коммунистической партии» провозглашает: «Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей». Но старик Маркс все-таки ошибался. Не обнищавшие пролетарии совершают успешные революции. По-настоящему опасные революционеры – это несостоявшиеся кандидаты в элиту, обладающие привилегиями, подготовкой и связями, которые позволяют им оказывать немалое влияние. Даже меньшинство остепененной молодежи, сразу попадающее в элиту (те же 20 процентов выпускников юридических институтов с зарплатой в 190 тысяч долларов), не может считаться счастливыми небожителями, ибо и они ощущают общую уязвимость. Растущая доля дипломированной молодежи, обреченной на положение образованного прекариата, – вот те, кому нечего терять, кроме своей прекарности.