Почему Америка – плутократия?
Американская исключительность
Степень, в которой экономическая элита господствует в правительстве Соединенных Штатов Америки, очень необычна по сравнению с другими западными демократиями. В таких странах, как Дания и Австрия, правящие классы достаточно чутко реагируют на пожелания населения. В послевоенный период в этих странах утвердились сильные левоцентристские партии, те же социал-демократы и социалисты. Левоцентристские партии, конечно, время от времени чередовались у кормила с правоцентристскими, но при этом все равно сохранялось прочное согласие в отношении государства всеобщего благосостояния; правящие элиты западноевропейских демократий были привержены этой идее. Вообще страны вроде Дании и Австрии обыкновенно занимают первые места в рейтингах ООН по способности обеспечивать высокое качество жизни для граждан. До недавнего времени они в значительной степени сопротивлялись общемировой тенденции роста экономического неравенства. А США по многим показателям качества жизни – ожидаемой продолжительности жизни, равенству, образованию – уступают остальному западному миру. Почему?
Объяснение кроется во влиянии истории и географии 156157. Особенно важны следующие два фактора: геополитическая среда и расовая/этническая принадлежность.
Чтобы понять исторические и географические истоки американской плутократии, начнем с небольшого экскурса в историю Западной Европы последних пяти столетий. До 1500 года Европа делилась на пять с лишним сотен больших и малых государств, причем некоторые были совсем крошечными (вольные имперские города и самостоятельные княжества). За исключением одной теократии (Папская область), эти государства управлялись либо милитократиями, либо плутократиями. Последние особенно широко распространились в более урбанизированной полосе в центре Европы, от Италии до долины Рейна и далее вдоль побережья Балтийского моря. Типичными примерами европейских плутократий являются городские республики северной Италии и города Ганзейского союза, подчинившие себе балтийскую торговлю.
За следующие четыре столетия этот геополитический ландшафт полностью изменился. Во-первых, общее количество государств в Европе резко сократилось – с пятисот до приблизительно тридцати. Во-вторых, большинство плутократий исчезло, было поглощено милитократиями. Причиной такого преображения стала военная революция 158.
Пороховое оружие стремительно развивалось в пятнадцатом столетии и к 1500 году радикально изменило характер ведения войны. Еще одним важным технологическим достижением стало появление океанских кораблей, резко расширившее географический охват новых «пороховых» империй 159. Европа первой в мире освоила эти технологии, вот потому-то она – заодно со своими североамериканскими владениями – к 1900 году завоевала мировое господство. Интенсивные войны благоприятствуют более крупным и сплоченным государствам. Крохотные княжества и города-государства больше не могли прятаться за крепостными стенами, которые теперь легко пробивались артиллерией. Ожесточенное военное соперничество европейских государств искоренило тех, кто не мог собирать крупные армии, производить мушкеты и пушки в существенных количествах и строить дорогие современные укрепления, способные устоять под артиллерийским огнем. Кроме того, военная революция принесла революцию в управлении и финансах, поскольку успешным государствам следовало научиться эффективно извлекать и использовать богатство населения. Как часто повторяли римляне две тысячи лет назад, «деньги – кровь войны»160. В результате средневековые милитократии постепенно превратились в правящие классы, совмещавшие военные и административные функции.
Хотя большинство плутократий исчезло, некоторые уцелели и сумели продлить свое существование. Так, Венецианская республика, расположенная на островах в лагуне, пережила прочие итальянские города-государства. А Нидерланды дотянули, так сказать, до двадцать первого столетия во многом благодаря обилию на их территории каналов, затруднявших наступательные операции врагов.
Наиболее любопытным представляется случай Англии. После норманнского завоевания 1066 года страна развивалась как типичная средневековая милитократия. Но благодаря своему обособленному островному положению Англия, покорив все Британские острова, впредь обходилась без постоянной армии (по крайней мере, в самой Англии). Сквайр-иерархия[48], зародившаяся как военное сословие, постепенно утрачивала воинские черты и превращалась в сословие землевладельцев, из которых избирались члены британского парламента. Обширный торговый класс сложился и развивался благодаря британской мировой империи. В отличие от других великих европейских держав, которым приходилось направлять большую часть ресурсов на сухопутные армии, чтобы не потерпеть поражение, Британская империя усиленно снабжала ресурсами флот. В итоге в Соединенном Королевстве власть отправляла элита, совмещавшая экономические и административные функции.
Довоенный правящий класс в США был прямым преемником английской сквайр-иерархии. Виргиния, обе Каролины и Джорджия заселялись в свое время кавалерами, то есть сторонниками короля Карла I, бежавшими из Англии после гражданской войны. Они привезли с собой аристократические обычаи и наемных слуг. Последних вскоре заменили рабы-африканцы. Победив в войне за независимость против Британской империи, потомки этих кавалеров приступили к созданию собственного государства. Южные плантаторы и северные торговцы в значительной степени воспроизводили унаследованные, привычные культурные формы правления. Ранняя Американская республика была олигархией, созданной по образцу Соединенного Королевства, пусть без монарха (впрочем, и в самой Британской империи монархия к тому времени уже стала вырождаться, так что король сделался лишь номинальным главой государства). Как следствие, США унаследовали плутократию как часть своего «культурного генотипа».
Конечно, США стали государством с огромной территорией отнюдь не по воле случая. С основания первых европейских колоний в семнадцатом веке и до конца девятнадцатого столетия территориальная экспансия в Северной Америке велась вполне осознанно, и ее жертвами оказались коренные американцы, которых подвергли фактическому геноциду. Также Америка воевала с англичанами (революция и события 1812 года), а в ходе мексикано-американской войны (1846–1848) США захватили половину Мексики.
Но когда корпоративная плутократия свергла довоенный правящий класс в ходе гражданской войны, этот процесс континентальной экспансии почти завершился. (Фронтир объявили делом прошлого, и к 1890 году все коренные американцы оказались запертыми в резервациях.) Ни Мексика, ни Канада не представляли для США никакой опасности. Северная Америка – своего рода гигантский остров, защищенный от любых потенциальных угроз двумя огромными водными пространствами, то есть Атлантическим и Тихим океанами. Милитократия, правившая в США, была уничтожена в гражданскую войну, когда подавляющее большинство американских профессиональных офицеров сражалось на стороне проигравших. Бюрократический аппарат до 1914 года оставался едва заметным, федеральному правительству доставалось всего 2 процента ВВП. При этом даже такой ничтожный административный аппарат полностью находился под властью плутократии. Благодаря печально известной «системе поощрения» большинство федеральных чиновников (вплоть до местных почтмейстеров!) в промежутке с 1828-го по 1900 год служило партии, победившей на выборах.
В годы становления после гражданской войны у американской плутократии не было серьезных соперников – ни внутренних, ни внешних. Едва она укоренилась, выяснилось, что ее чрезвычайно трудно отодвинуть от власти без социальной революции. Итак, возвышение американской плутократии в основном объясняется историческим прошлым и географическими обстоятельствами. Но вот ее долгожительство и расцвет в двадцать первом столетии во многом обусловлены второй причиной – расовой и этнической принадлежностью.
«И он съел Джима Кроу»
Для конкретизации этого рассуждения давайте сравним Америку с Данией. В девятнадцатом веке индустриализация в Дании, как и в других европейских странах, привела к появлению пролетариата, сосредоточенного на крупных фабриках, что сделало организацию труда более эффективной. Первая социал-демократическая партия была основана в Копенгагене в 1871 году Луи Пио, Харальдом Бриксом и Паулем Гелефом, так называемой святой троицей датского рабочего движения. Все они происходили из неэлитных слоев населения: Пио был сыном арендаторов, а двое других – из «мелкой буржуазии»[49]. Но они получили хорошее образование, много читали Маркса, трудились редакторами и издателями. Социал-демократическая партия впервые вошла в датский парламент в 1884 году, а в 1924 году она оказалась крупнейшей партией страны и набрала 37 процентов голосов избирателей. Ее лидер Торвальд Стаунинг (выходец из рабочего класса) стал премьер-министром. Социал-демократы продержались у власти всего один срок и уступили затем либералам, но в 1929 году снова победили на выборах. Таким образом, датским социал-демократам потребовалось шестьдесят лет, чтобы перейти из состояния контрэлиты к состоянию устоявшейся элиты.
Пио, Брикс и Гелеф были радикалами и экстремистами, а Стаунинг непрерывно совершенствовал искусство диалога, сочетая радикальные и либеральные идеи и добиваясь компромиссов с оппозицией. В 1933 году Стаунинг заключил Канслергадское соглашение, заложившее основы порядка, позднее получившего обозначение «скандинавской модели». Ключевой особенностью скандинавской модели является трехстороннее сотрудничество между работниками, бизнесом и правительством, которые сообща стремятся к общему благу. Хотя каждая скандинавская страна шла к социал-демократии собственным уникальным путем, Дания послужила образцом и источником вдохновения для соседей . Скандинавская модель оказалась чрезвычайно успешным проектом, который позволяет обеспечивать высокое качество жизни населения. В США и правоцентристские интеллектуалы (тот же Фрэнсис Фукуяма), и левые прогрессисты-политики (например, Берни Сандерс) считают Данию, судя по недавним высказываниям, образцом для подражания.
Некоторое время Соединенные Штаты Америки двигались той же дорогой. Хотя Популистская (Народная) партия и социалистические партии, возникшие в Америке в 1890-е годы, так и не сумели добиться реальной власти, их влияние на господствующую американскую политику неоспоримо. Одна из основных партий страны, Демократическая партия, под руководством Франклина Д. Рузвельта превратилась в квази-социал-демократическую партию. Благодаря реформам эпохи «Прогресса» (1896–1917) и «Нового курса» США во многих отношениях «оскандинавились». Я рассмотрю эту траекторию более подробно чуть ниже, а сейчас давайте обсудим, почему траектории Дании и Соединенных Штатов Америки столь сильно разошлись во второй половине двадцатого столетия.
Ответ не придется искать долго: всему виной расовые вопросы. Расовая принадлежность – один из важнейших факторов американской политики с самого рождения государства. Вдобавок из-за своей значимости этот фактор чрезвычайно политизирован и идеологизирован. Пусть, как отмечалось выше, Демократическую партию при Рузвельте можно рассматривать как партию рабочего класса, здесь следует кое-что уточнить: это была партия белого рабочего класса. Чтобы протолкнуть реализацию своей программы, Рузвельту пришлось пойти на дьявольскую сделку с южными элитами, и этот шаг, по сути, избавил Юг от необходимости одобрять трехстороннее соглашение между работниками, бизнесом и правительством, предложенное администрацией Рузвельта. В частности, сделка пощадила сегрегационистский режим, процветавший на Юге. Чернокожие работники, прежде всего южные, фактически исключались из общественного договора политики «Нового курса». Хизер Кокс Ричардсон в книге «Как Юг выиграл Гражданскую войну» пишет:
«Так был восстановлен исходный американский парадокс свободы, основанной на неравенстве. Это восстановление низвело цветных до уровня неграждан, а также лишило олигархов возможности погубить демократию. Чернокожие и смуглокожие оказались в подчиненном положении, поэтому богачи не могли убедительно заявлять, будто они захватили правительство, перераспределяют национальное богатство и уничтожают свободы. Избавившись от этой риторики, белые американцы с помощью правительства принялись обуздывать богатство и власть. От президентства Теодора Рузвельта в начале 1900-х годов до президентства Франклина Делано Рузвельта тридцать лет спустя прогрессисты регулировали экономику, налаживали систему социального обеспечения и развивали национальную инфраструктуру. При этом правительство отдавало предпочтение белым мужчинам перед женщинами и цветными. Даже программы «Нового курса» времен Великой депрессии, призванные облегчить жизнь бедняков и вразумить алчных капиталистов, всячески подчеркивали и выпячивали различия между женщинами и мужчинами, между чернокожими, смуглокожими и белыми»161162.
За два десятилетия после Второй мировой войны ситуация начала понемногу изменяться. Заметный экономический рост сказался на благополучии всех слоев общества; чувство национального единства требовало покончить с пренебрежением цветными; идеологическое соперничество холодной войны побуждало к дополнительным усилиям в этом отношении (постоянные напоминания советской пропаганды о торжестве расизма в США вызывали досаду). В этих условиях движение за гражданские права выступило воплощением непреодолимой силы социальных перемен.
Однако постепенное расширение рамок общественного договора и включение в него чернокожих работников принесло неожиданную выгоду тем плутократам, которые были недовольны Америкой как квази-скандинавской страной, где их власти угрожали две остальные группы интересов – работники и государство. Они использовали Республиканскую партию как инструмент для продвижения собственной программы, стремясь лишить работников трудовых гарантий и снизить налоги на богатых. Эту программу реализовывали такие политики, как Барри Голдуотер и Ричард Никсон, а затем их знамя «южной стратегии» подхватил Рональд Рейган; цель состояла в том, чтобы сделать Республиканскую партию доминирующей в бывших штатах Конфедерации, привлекая белых избирателей откровенно (или подспудно) расистскими лозунгами.
Такая стратегия не сулила успеха в Дании, расово и культурно однородной стране. Но в Соединенных Штатах Америки пролетариат делился по расовому признаку – на белых, чернокожих и смуглокожих. Как говорили древние римляне, divide et impera – «разделяй и властвуй». В «Сумме нации» Хизер Макги пишет:
«За двухсотлетнюю историю американского промышленного труда не было инструмента лучше против коллективных переговоров, чем способность работодателей делить работников по полу, расе или происхождению, разжигая подозрительность и конкуренцию между группами. Все просто: если ваш начальник может нанять кого-то подешевле или угрожает это сделать, у вас меньше рычагов для торга. В девятнадцатом столетии стремление работодателей платить чернокожим работникам толику заработной платы белых заставляла последних воспринимать свободных чернокожих как угрозу своему существованию. В начале двадцатого столетия в эту конкурентную динамику влились новые иммигранты, и результат оказался нулевым: боссы получали больше прибыли; одна группа обрела новую работу с худшими условиями, а другая осталась ни с чем. В годы войны мужчины протестовали против трудоустройства женщин. Конкуренция между демографическими группами была определяющей характеристикой американского рынка труда, но эта стратификация неизменно сулила выгоду работодателю».
Эту потенциальную уязвимость солидарности американского рабочего класса хорошо понимали ранние профсоюзные организаторы – скажем, «Рыцари труда», первая массовая профсоюзная организация в Соединенных Штатах Америки:
«Когда организация складывалась в неспокойные годы Реконструкции, в нее старались вовлечь представителей разных рас, полагая, что исключение какой-либо расовой или этнической группы сыграет на руку работодателям. “Почему рабочие не должны допускать в свою организацию кого-то, кто может быть использован работодателем в качестве инструмента для снижения заработной платы?” – спрашивала официальная газета организации в 1880 году. С чернокожими в профсоюзе белые рабочие получали преимущество, лишая боссов инструмента для снижения заработной платы или штрейкбрехерства; а сами чернокожие при этом пользовались всеми преимуществами от пребывания в профсоюзе. Также организация стремилась привлекать в свои ряды женщин. В 1886 году репортер сообщал из Чарльстона, штат Южная Каролина, что организация добилась немалых успехов в этом городе: «Когда все прочее не сработало, выяснилось, что узы нищеты объединяют белых и цветных механиков и батраков»163.
«Рыцари труда» были частью более крупного популистского движения, бросившего вызов американской плутократии в последнее десятилетие девятнадцатого века. Как пишет Томас Фрэнк в своей последней книге «Людей не считать: краткая история антипопулизма», идеалом популистов было классовое политическое действие, преодолевающее расовые различия. Но популизм в качестве массового демократического движения потерпел неудачу. Почему? Один из ответов на этот вопрос дал Мартин Лютер Кинг-младший. В речи по завершении марша 1965 года из Сельмы в Монтгомери, штат Алабама, Кинг преподал своим товарищам по маршу краткий урок истории. Он рассказал о том, как Народная партия пыталась объединить белых бедняков и бывших чернокожих рабов в избирательный блок, угрожающий интересам правящего класса. Но плутократы «покорили мир и отдали бедному белому человеку Джима Кроу»:
«А когда его сморщенный желудок взывал о еде, которую не могли принести пустые карманы (так и есть, сэр), он слопал Джима Кроу, ту внутреннюю птицу, которая говорила ему, что он, конечно, плохой, зато белый – и уже поэтому лучше чернокожего. (Верно, сэр!) И он съел Джима Кроу (ага)»164.
Разворот прогрессистов
Как все то, что было изложено выше, помогает нам в нашем расследовании, призванном показать, кто правит Америкой? Во-первых, давайте не обвинять богатых. Экономические элиты не злы – по крайней мере, доля злодеев среди них не слишком отличается от такой же доли в остальном населении. Они, безусловно, руководствуются корыстными интересами, но ведь мать Тереза и среди правящего класса, и среди населения в целом встречается довольно редко. Кроме того, мы твердо знаем, что многие из «однопроцентников» руководствуются в жизни не только сиюминутными личными интересами. Ник Ханауэр не одинок; группа состоятельных «патриотических миллионеров» ратует за повышение налогов для сверхбогатых с 2010 года 165. Почти все миллиардеры жертвуют на то, что они считают достойным делом (это поведение может иметь некоторые непредвиденные последствия, о чем будет еще сказано). Наконец, пускай история изобилует примерами того, как эгоистичные элиты губят страны, которыми они управляют, имеются и примеры преодоления кризисов под началом «просоциальных» элит и восстановления социального сотрудничества. Вот один из них.
Хотя в американской политической системе со времен гражданской войны доминирует корпоративная элита, в отдельные исторические периоды элита помышляла в первую очередь о собственной выгоде, но, бывало, она проводила и политику, которая приносила пользу обществу в целом, даже в ущерб краткосрочной выгоде элиты. Сравнительно легко выявлять те периоды, когда богатые и влиятельные люди формировали политическую повестку в соответствии с собственными интересами, как было в «золотом веке», когда экономическое неравенство стремительно росло. Но как объяснить политику эпохи «Великого сжатия», приблизительно с 1930-х по 1970-е годы, когда неравенство в доходах и богатстве явно тяготело к уменьшению? Что вызвало разворот, положивший конец «золотому веку» и ознаменовавший зарю «Великого сжатия»?
Изучение исторических подробностей позволяет предположить, что ключевую роль в подобных разворотах играют длительные периоды политической нестабильности. Иногда они заканчиваются социальными революциями, распадом государства или кровавыми гражданскими войнами. Но в других случаях элиты в конце концов настолько проникаются непрекращающимся насилием и беспорядками, что понимают: им нужно сплотиться, подавить внутреннее соперничество и перейти к более солидарному способу управления.
Итак, два десятилетия на рубеже 1920 года были очень неспокойным временем для Соединенных Штатов Америки 166. Трудовые конфликты становились все более ожесточенными и частыми в «позолоченный век» и достигли пика в период «жестоких десятых» и в начале 1920-х годов. В 1919 году почти четыре миллиона рабочих (21 процент рабочей силы) участвовали в забастовках и прочих разрушительных действиях, направленных на то, чтобы заставить работодателей признать профсоюзы и вести с ними переговоры. Худшим инцидентом в истории труда США стала битва у горы Блэр (1921): из трудового спора выросло в конечном счете крупнейшее вооруженное восстание в истории США после гражданской войны. От десяти до пятнадцати тысяч шахтеров, вооруженных винтовками, бились против тысяч штрейкбрехеров и полицейских (так называемых «Защитников Логана»[50]). В итоге восстание пришлось подавлять американской армии.
Расовые разногласия усугубляли трудовые проблемы, и во многих случаях политического насилия той поры эти факторы невозможно разделить. В ходе бунта в восточном Сент-Луисе в 1917 году погибло не менее 150 человек. Пик беспорядков на расовой почве пришелся на 1920 год. Двумя наиболее серьезными вспышками насилия стали «Красное лето» 1919 года и расовая резня в Талсе в 1921 году. «Красное лето» охватило более двух десятков городов по всей Америке и обернулось минимум тысячей жертв. Бунт в Талсе в 1921 году, в результате которого погибло около трехсот человек, фактически вылился в массовое линчевание и подобие гражданской войны: тысячи чернокожих и белых американцев, вооруженных огнестрельным оружием, дрались на улицах города, и большая часть процветающего черного района Гринвуд оказалась разрушена.
Наконец, на 1910-е годы выпал пик террористической активности радикалов и анархистов. Череда взрывов, устроенных итальянскими анархистами, завершилась взрывом на Уолл-стрит в 1920 году, когда погибло 38 человек. Далее случился еще более кровавый инцидент – взрыв в школе Бата в 1927 году, когда местный террорист убил сорок пять человек, в том числе тридцать восемь школьников.
Менее насильственными, но не менее грозными предвестниками перемен были внутренние электоральные вызовы правящему классу со стороны приобретавших популярность социалистических и популистских движений, а также внешние угрозы вследствие подъема коммунизма и фашизма в Европе. Экономические элиты узрели для себя величайшую угрозу в победе Октябрьской революции в России и создании СССР – страны с воинствующей универсализирующей идеологией, прямо бросившей вызов основам американского политического строя. Вдобавок многие представители контрэлиты в Америке – профсоюзные организаторы, анархисты, социалисты и коммунисты – недавно иммигрировали из Южной и Восточной Европы. Первая «красная паника», прокатившаяся по стране в 1919–1921 годах, отражала опасения элиты по поводу неминуемой большевистской революции в Америке.
Как отмечалось ранее, к 1920 году экономическая и политическая элита Америки консолидировалась в настоящий высший класс, который приобрел ряд институтов, способствующих сплоченным политическим действиям (элитные школы-интернаты, университеты Лиги плюща, эксклюзивные загородные клубы и, что важнее всего, сеть планирования политики). Постепенно среди многих американских лидеров вызревало понимание: для снижения нестабильности необходимо предпринять шаги по перебалансировке политической системы, и лучше сделать это реформами сверху, чем дождаться революции снизу.
В девятнадцатом столетии американские капиталисты не проявляли заботы о благосостоянии рабочего класса. Идеи социального дарвинизма и того, что мы сейчас назвали бы рыночным фундаментализмом, господствовали в интеллектуальной среде. Ситуация начала меняться после 1900 года, в эпоху прогрессизма, и к концу 1910-х годов стало мало-помалу формироваться представление о том, что корпорации должны вести себя социально ответственно. Именно тогда несколько корпораций ввели планы акционирования для своих сотрудников.
Ключевым событием, остановившим работу «насоса богатства», стало принятие иммиграционных законов 1921 и 1924 годов. Хотя законы принимались прежде всего для отсечения «опасных иностранцев» вроде итальянских анархистов и восточноевропейских социалистов, они привели и к сокращению избыточного предложения рабочей силы, о чем бизнес-элита была хорошо осведомлена. Замедление иммиграции сократило предложение рабочей силы и обеспечило мощный рост реальной заработной платы на многие десятилетия вперед.
Хотя все перечисленное относится к прогрессистской эпохе, окончательно эти тенденции вызрели в пору «Нового курса», чему способствовали экономические и социальные потрясения – следы Великой депрессии. В частности, новое законодательство легализовало коллективные переговоры при посредстве профсоюзов, ввело минимальную заработную плату и учредило систему социального обеспечения. Американские элиты, по сути, заключили хрупкий «неписаный договор» с рабочим классом. Этот неписаный договор содержал обещание более справедливого распределения плодов экономического развития между работниками и собственниками. В ответ гарантировалось, что основы политико-экономического строя не подлежат пересмотру. Избавление от угрозы революции было одной из важнейших (хотя и не единственной) побудительной причиной этого договора. Когда в 1978 году президент профсоюза работников автомобильной промышленности Дуглас Фрейзер покинул группу управления трудовыми ресурсами, в своем прощальном заявлении он крайне эмоционально высказался об истоках сотрудничества бизнеса и работников: «Мы признали рабочее движение потому, что бизнес боялся альтернатив».
В связи с этим важно не преувеличивать степень единства среди американских властных элит. Нет нужды измышлять некий тайный капиталистический сговор или рассуждать о монолитном правящем классе. В своем анализе идеологии и реализации реформ «Нового курса» Домхофф и Уэббер подчеркивают, что в формировании законодательства «Нового курса» участвовало как минимум шесть властных сетей 167168. Эти акторы были вовлечены в игру конфликта и сотрудничества, исход которой и определял успех или провал конкретных реформ, а разные законы поддерживались разными группами.
Разворот прогрессистов привел к «Великому сжатию», то бишь к длительному периоду уменьшения экономического неравенства. Впрочем, при «количественном» уменьшении неравенства это событие имело и обратную сторону. Общественный договор был заключен между белым пролетариатом и элитой WASP[51]. Чернокожие американцы, евреи, католики и иностранцы исключались из «числа сотрудничающих» и подвергались суровой дискриминации. Тем не менее, даже усугубляя «категориальное» неравенство, новый договор сделал возможным резкое сокращение общего экономического неравенства.
Как мы видели, исключение чернокожих американцев стало результатом тактического выбора администрации Рузвельта, которой требовались голоса южан для продвижения программы реформ вопреки сопротивлению консервативной бизнес-элиты (группировавшейся вокруг Национальной ассоциации производителей); последняя наотрез отказывалась идти на уступки рабочему классу. В ретроспективе ясно, что решение отказаться от вовлечения чернокожих позволило следующему поколению политиков – Джеку и Роберту Кеннеди и Линдону Джонсону – заняться утверждением гражданских прав. Новая эпоха в конечном счете покончила с государством апартеида, созданным южными элитами после Гражданской войны и провала реконструкции.
«Великое сжатие»
Сотрудничество подразумевает жертвы: чтобы производить общественные блага, все стороны должны в той или иной мере жертвовать собственными интересами. За «просоциальную» политику периодов прогрессизма и «Нового курса» приходилось платить, и расходы брал на себя американский правящий класс. Мало кто ценит усилия экономической элиты, которая осознанно смирилась с понесенным ущербом. С 1929 по 1970-е годы состояние богатейших американцев уменьшилось не только в относительном выражении (по сравнению со средним богатством), но и в абсолютном (с учетом инфляции).
Кевин Филлипс предложил изящный способ визуализировать изменение размеров состояния богачей в ходе существования Американской республики . Для разных периодов американской истории он приводит данные о том, сколько денег было у самого богатого человека, и делит эту цифру на среднюю годовую заработную плату американского рабочего. В 1790 году самым богатым американцем был Элиас Дерби с состоянием около миллиона долларов. Средний американский рабочий зарабатывал сорок долларов в год, и это считалось достойной зарплатой. (Вспомним, что в ту пору уровень жизни простых американцев был достаточно приличным, и они являлись самыми высокими по росту людьми на Земле.) То есть богатейший человек располагал суммой, равной годовой заработной плате двадцати пяти тысяч рабочих. К 1912 году, когда этот показатель достиг своего первого пика, максимальное состояние составляло 1 миллиард долларов, а его счастливым обладателем был Джон Д. Рокфеллер. Оно равнялось 2,6 миллиона годовой заработной платы – на два порядка (× 100) больше! Великие депрессии девятнадцатого столетия, изнурявшие пролетариат, не оказали, судя по всему, долговременного воздействия на триумфальное накопление капитала богачами.
Но все изменилось при прогрессистах и в эпоху «Нового курса». Великая депрессия, вызванная крахом Нью-Йоркской фондовой биржи в 1929 году, уничтожила треть крупнейших банков, входивших в Федеральную резервную систему, и почти половину всех более мелких банков. Количество участников Национальной ассоциации промышленников сократилось с более чем пяти тысяч членов в начале 1920-х годов до полутора тысяч в 1933 году. За одну ночь тысячи бизнес-лидеров рухнули в категорию «простолюдинов». (Некоторые и вовсе прощались с жизнью, выпрыгивая из окон своих кабинетов на верхних этажах офисных зданий.) В 1925 году в стране насчитывалось тысяча шестьсот миллионеров, но к 1950 году их осталось менее девятисот. Размер главного состояния десятилетиями оставался на уровне 1 миллиарда долларов. В 1962 году самым богатым человеком Америки был Дж. Пол Гетти, чей миллиард долларов внешне ничем не отличался от миллиарда Рокфеллера пятьюдесятью годами ранее, однако реальная стоимость миллиарда Гетти была значительно ниже из-за инфляции. К 1982 году, когда инфляция еще больше обесценила доллар, самым богатым американцем оказался Дэниел Людвиг, чьи 2 миллиарда долларов равнялись «всего» девяноста трем тысячам единиц средней годовой заработной платы 169170.
Такой разворот в перепроизводстве элиты походил на последствия гражданской войны, вот только он было достигнут без всякого применения насилия. Никакая социальная революция тут ни при чем; правящий класс сделал все сам – или, по крайней мере, позволил «просоциальной» фракции внутри себя убедить остальных в необходимости реформ. Чтобы понять, как развивалась ситуация, давайте проследим за траекторией ставки налога на самые высокие доходы. Когда в 1913 году была создана федеральная налоговая система, ставка налога для высших слоев населения составляла всего 7 процентов. В ходе Первой мировой войны она подскочила до 77 процентов, но к 1929 году снизилась до 24 процентов. В годы Великой депрессии она выросла до 63 процентов, а к концу Второй мировой войны – до 94 процентов. Это преподносилось как необходимая жертва стране, очутившейся в чрезвычайном положении. Но даже после окончания войны максимальная ставка оставалась выше 90 процентов до 1964 года. Только вообразите – два мирных десятилетия подряд после Второй мировой войны сверхбогатые люди отдавали правительству девять десятых своего дохода!
В своей самой известной книге «Капитал в двадцать первом веке» французский экономист Тома Пикетти утверждает, что в долгосрочной перспективе норма прибыли на капитал, как правило, превышает темпы экономического роста, что приводит к увеличению экономического неравенства и концентрации богатства в руках элиты 171. Книга моего хорошего коллеги и друга Вальтера Шайделя «Великий уравнитель» посвящена противоположному процессу сокращения неравенства. На основании огромного числа исторических примеров он утверждает, что «смерть – великий уравнитель»172. Как правило, требуется некое социальное потрясение, чтобы спровоцировать снижение неравенства, и обыкновенно оно принимает форму социальной революции, краха государства, мобилизации масс для войны или крупной эпидемии. Как мы увидим в главе 9, где я рассматриваю первые сто случаев из базы данных CrisisDB, пессимистическая точка зрения Шайделя верна лишь на 90 процентов.
«Великое сжатие» в Америке – один из исключительных и обнадеживающих эпизодов мировой истории: обошлось без кровавой революции, без краха государства и без катастрофической эпидемии, а Вторая мировая война велась полностью за границами страны. Угрозы внутренней революции и внешней конкуренции – против нацистского режима в ходе Второй мировой войны и против Советского Союза в ходе последующей холодной войны, – несомненно, сыграли важную роль в том, чтобы сосредоточить внимание американского правящего класса на проведении правильных реформ, которые остановили «насос богатства» и обратили вспять рост неравенства. Но будет несправедливо утверждать, будто страх был единственным мотивом американских лидеров-прогрессистов и сторонников «Нового курса» на пути к «Великому обществу». К окончанию Второй мировой войны элита в большинстве своем усвоила ценности, способствующие социальному сотрудничеству, – как внутри элиты, так и между элитой и простыми людьми.
Как пишет историк Ким Филлипс-Фейн в книге «Незримые руки», к 1950-м годам большинство руководителей корпораций и акционеров, несмотря на первоначальное сопротивление политике «Нового курса», которая регулировала отношения между работниками и корпорациями, смирилось с новым порядком. Они регулярно торговались с профсоюзами, выступали за применение фискальной политики и более активные действия правительства по преодолению экономического спада, и соглашались с тем, что государство может и должно играть определенную роль в управлении экономической жизнью. Президент Торговой палаты США заявил на заседании в 1943 году: «Только те, кто нарочно зажмуривается, не желают видеть, что капитализм старого типа, из раннего периода свободной охоты, ушел навсегда». Примечательно, что сегодня Торговая палата – организация экономической элиты, которая отстаивает самые крайние формы неолиберального рыночного фундаментализма. В письме своему брату президент Дуайт Эйзенхауэр писал:
«Если какая-либо политическая партия попытается отменить социальное обеспечение, страхование по безработице и ликвидировать законы о труде и сельскохозяйственные программы, мы больше никогда не услышим об этой партии в нашей политической истории. Конечно, есть крошечная отколовшаяся группа, которая верит, что это все равно возможно. Я имею в виду Говарда Ханта… и прочих немногочисленных техасских нефтяных миллионеров, а также отдельных политиков и бизнесменов из других отраслей. Их количество ничтожно, они – просто глупцы».
Нужно ли уточнять, что Эйзенхауэр был республиканцем?
Барри Голдуотер соперничал с Линдоном Джонсоном в 1964 году под лозунгами низких налогов и антипрофсоюзной риторики. По сегодняшним меркам Голдуотер был умеренным консерватором, чья политика отличалась от политики, скажем, Билла Клинтона. Но его считали опасным радикалом, и бизнес-лидеры отказались от его поддержки в пользу Джонсона. Голдуотер потерпел сокрушительное поражение на выборах 173.
Хрупкость сложных обществ
Как мы видели, Американская республика пережила две революционные ситуации. Первая из них, в 1850-х годах, привела к социальной революции (Гражданская война в США), которая заменила довоенную правящую элиту новым корпоративным правящим классом. Вторая, пик которой пришелся на 1920-е годы, разрешилась реформами прогрессистов и политикой «Нового курса».
Сегодня мы находимся в третьей революционной ситуации. Как она разрешится – гражданской войной, реформами или каким-то сочетанием того и другого? К этому вопросу я вернусь в главе 8. А сейчас давайте поговорим о том, какие уроки можно вынести из «структурно-динамического» анализа (подробное объяснение того, что это такое, см. в главе A3) для понимания нынешней эпохи раздора.
Структурная часть анализа кажется довольно пессимистичной: «насос богатства» настолько прибылен для правящих элит, что, похоже, его остановка потребует насильственной революции. Но когда мы переходим к динамической части анализа, появляется некоторая надежда. Для самого правящего класса – или, точнее, для «просоциальных» фракций внутри него – существует возможность сбалансировать систему, остановить перераспределение богатства и обратить вспять перепроизводство элит относительно мирным путем. (Другие подобные обнадеживающие примеры будут обсуждаться в главе 9.) Но такой исход предполагает, что «просоциальные» силы сумеют сподвигнуть экономическую элиту на реформы, противоречащие личным интересам, чтобы предотвратить надвигающийся кризис. До этого пока далеко.
Персонажи из начала главы 5, Энди и Клара, – прекрасные, в общем-то, люди, трудятся не покладая рук над крахом устоев общественного порядка, от которого столько получают. Они приближают крах двумя способами. Поддержка политиков, выступающих за снижение налогов, лишает государство доходов, необходимых для бесперебойного функционирования. Фонд Энди и Клары вкладывается в благие упования во имя социальной справедливости и всеобщего равенства. Но наши общества представляют собой сложные системы, различные части которых взаимосвязаны самым затейливым образом. Благонамеренные действия чреваты в таких условиях непредвиденными последствиями. Финансируя леворадикальные движения, фонд Клары и Энди, пусть они сами того не желают, содействует усугублению социальных разногласий и углубляет социальную поляризацию. Это сулит результаты, противоположные ожидаемым.
Поскольку последний период социальных и политических потрясений в Соединенных Штатах Америки пришелся на 1960-е годы и был, по историческим меркам, вполне умеренным, сегодня американцы склонны сильно недооценивать хрупкость сложного общества, в котором мы живем. Но важный урок истории состоит в том, что люди, жившие в предыдущие докризисные эпохи, точно так же не понимали опасности внезапного краха государственности.
Савва Морозов, один из богатейших промышленников дореволюционной России 174, никак не предвидел бедственного исхода. Он был известным филантропом и меценатом. В своей роскошной городской резиденции (считалось, что это самый дорогой особняк Москвы) он и его жена Зинаида принимали «сливки» русской интеллигенции – известных писателей, композиторов, ученых. При этом Морозов искренне заботился и о благополучии рабочих на принадлежавших ему текстильных мануфактурах. Он ввел оплачиваемые отпуска для беременных работниц, учредил стипендии на обучение в технических институтах (в том числе за границей), построил больницу и театр для рабочих. В целом он выступал за конституционные реформы, в том числе за свободу печати и свободу собраний, всеобщее равенство и общественный контроль над государственным бюджетом. Еще он отстаивал право рабочих вступать в профсоюзы и бастовать ради повышения зарплаты и улучшения условий труда 175.
Морозов поддерживал радикальные партии, в том числе большевиков. По более поздним сведениям, он выдал революционерам сотни тысяч рублей (огромная сумма по тем временам). Он единолично финансировал издание «Искры», подпольной газеты, издаваемой запрещенной социал-демократической партией, которая позже превратилась в Российскую коммунистическую партию. Ясно, что Морозовым в этой поддержке революционеров двигало вовсе не желание приблизить крах государства, за которым последовали годы кровавой гражданской войны, а затем установление большевистской диктатуры. Скорее, он хотел использовать радикалов как таран против царского режима, побудить к подлинным реформам, которые преобразят Россию к лучшему.
Когда в январе 1905 года разразилась первая революция, спираль радикального насилия и государственных репрессий потрясла Морозова. Отдавая себе отчет в том, что он не в силах повлиять на ход событий, Морозов пережил нервный срыв и впал в депрессию. По совету врачей и семьи он отправился с женой на Французскую Ривьеру, чтобы пройти курс психиатрического лечения. Но, поселившись в отеле в Каннах, он, по-видимому, покончил жизнь самоубийством, застрелился из пистолета, хотя позже ходили упорные слухи, что его на самом деле убили и самоубийство было инсценировано. Его жена Зинаида вернулась в Россию, где продолжала пользоваться огромным состоянием мужа. Сладкая жизнь оборвалась из-за второй революции 1917 года. Большевики конфисковали все имущество вдовы Морозова и оставили ее без гроша в кармане. Чтобы выжить, ей пришлось продать оставшиеся драгоценности. По иронии судьбы богатая усадьба Морозовой Горки стала последней резиденцией лидера пролетарской революции Владимира Ленина. Сейчас там находится музей Ленина, в котором выставлено множество личных вещей и других предметов, связанных с первым правителем СССР.
Рассматривая один случай распада государства за другим, мы неизменно устанавливаем, что в каждом случае подавляющее большинство докризисных элит – принадлежали ли они к довоенной рабократии, дворянству французского ancien regime[52] или русской интеллигенции на рубеже 1900-х годов – не подозревало о грядущей катастрофе. Они сами сотрясали устои государств, а потом удивлялись падению государственных махин. Давайте же приступим к изучению распада государств – как в древней, так и в новейшей истории.