– Как хотите, – неприязненно набрякшим тоном проговорил полковник.
– Ничего, я уже оправдана и свободна, – прищурив мерцающие глаза, Илляшевская внимательно провожала взглядом торопливо уходившую девушку. – И все-таки я думаю, что мы еще встретимся вне служебной обстановки.
Старший лейтенант спустилась этажом ниже. Вошла в одну из комнат. Там к ней подошел капитан Сидорин. Его усталое лицо с тяжелым очертанием челюстей и раздраженным выражением потеплело. Он сегодня подчеркнул новым пуловером разворот сильных плеч, контрастирующих с его сухопарой стройностью. Галя слышала, что в молодые годы Сидорин слыл хорошим боксером. Говорили, будто еще лет десять назад он выступал на динамовских соревнованиях и завоевывал призовые места.
– Ты что расстроенная, Галя? – Сидорин дружески прикоснулся жилистой кистью к ее тонкому предплечью.
– Столкнулась сейчас с одной… непотопляемой хищницей.
– С кем это?
– С Илляшевской. Шуба на ней из соболя, аж до пяток. На шапке жемчуга. Холеная, довольная, наглая. Видно, выкрутилась стопроцентно и снова продолжит свою творческую деятельность. Вышла из приемной Ипатова с «муровским» полковником. Тем самым.
– Ходят слухи, за Илляшевскую вступилась международная женская организация. Адвокат прискакал знаменитый, разорался. Ну, в общем, следователь городской прокуратуры не нашел доказательств участия Илляшевской в обороте наркотиков. А что относится к ее шоу… то есть, по поводу голых плясуний и полуголого оркестра… ограничились морально-воспитательными разговорами. Мне ребята с Петровки говорили по телефону. Она там, в ответ на упреки и всякие патриотические лозунги, прямо-таки ржала.
– Знает про бессилие милиции в этом вопросе. – Михайлова печально возвела к потолку глаза, обведенные каймой темных ресниц. – Взять бы ее с поличным… Не ускользнула бы от суда.
– Конечно, плачет по ней тюрьма. А ничего не сделаешь: за руку не схвачен, не вор. Такие времена. Она небось не меньший авторитет в своей сфере, чем какой-нибудь Япончик в своей. Теперь будет осторожничать. Каждого из своего персонала вдоль и поперек проверит. – Сидорин достал пачку дешевых сигарет. – А делишки-то… Вот, например, задача алгебраическая: кто убрал главного Маринкиного охранника Екумовича? Ей-ей, чудеса в решете! «Глухарь» абсолютный. Ладно, Галочка, не переживай. Конечно, Екумович был твоим мужем, все-таки неприятно. Надо ему было влезть в охрану к самой Илляшевской…
– Дайте мне тоже покурить, Валерий Фомич, – внезапно попросила Галя, побледнев и нервно облизнув губы, будто они у нее высохли.
– Я как узнал, что ты можешь сгореть, прямо извелся. Если что-нибудь, я эту «Лилию» взорвал бы к черту со всеми обитателями, клянусь!
– Почему, Валерий Фомич, вы так разволновались из-за меня? – спросила Галя, стряхивая дурноту, и сделала для капитана опасные западни бледно-голубыми глазами. Западни оказались необычайной и таинственной глубины. Капитан Сидорин попался в них безнадежно, хотя в душе совсем этому не противился.
– Ты наша молодая сотрудница, внедренная в уголовную трясину, – начал Сидорин, будто в оправдание своего энтузиазма. – Такая славная, умная, красивая девочка… И чтобы эти гады с тобой что-то сделали… Да я примчался бы с краю света, я жизни своей не пожалел бы…
– Зачем вы так говорите, Валерий Фомич? – вздохнула Галя Михайлова, поверив жарким заверениям немолодого капитана, бесстрашного подвижника оперативной работы.
– Ну, понимаешь, Галя… – Сидорин покашлял, выкинул почему-то в форточку сигарету и нахмурился до крайней степени милицейской угрюмости. Открывать лирические тайны души было нелегко даже такому заслуженному борцу с преступностью. Сидорин смотрел на нежное личико старшего лейтенанта почти отечески заботливо и добросердечно.
– Эх, стар я для тебя… Да еще озверел от такой работы… Но уж очень ты мне нравишься, милая Галочка… Хотя и неприлично в мои годы, однако влюблен я в тебя жестоко, вот так-то… А теперь вопрос: что ты на мое признание мне ответишь?
У Гали задрожали ресницы, негустые, но симпатичные. По-деревенски всплеснув руками, как делала это ее бабушка Глафира Ефремовна, она отстранилась от слишком приблизившегося Сидорина, по ее бледноватому личику скользнуло не то изумление, не то жалость. Не исключалось и естественное женское торжество.
– Время мне дайте, Валерий Фомич, – серьезно сказала Галя, вздыхая. – Я буду советоваться с мамой. Посоветуюсь и тогда скажу вам.
– А надежду позволяется мне иметь?
– Вполне, товарищ капитан.
– И то… Тебе в отделе сотовый телефон выдали?
– Говорят: скоро. Всем сразу не успевают, не тянут материально.
– А у меня теперь личный мобильный номер. Запиши. Если тебе вдруг захочется ответить на мой вопрос, сразу звони. В любое время дня и ночи.
Михайлова с удовольствием записала номер мобильника.
Повеселев, отчего с его лица исчезло обычное выражение усталости, Сидорин взял в свою бойцовую длань маленькую и не такую уж безопасную ручку. Сидорин помедлил, замышляя нечто для себя сверхъестественное. Наконец наклонился и поцеловал дрогнувшую ручку старшего лейтенанта.
– Не надо, Валерий Фомич. И вообще… мы на службе, я в форме.
– Как не надо! Да если тебя переодеть в бальное платье, то все мужики… то есть джентльмены… обязаны будут поцеловать тебе руку, как в опере «Евгений Онегин» или… в кинофильме «Анна Каренина», – несомненно, Сидорин решил показать, что помимо известных достоинств старшего оперуполномоченного, он человек культурный, а не персонаж серого детектива. – Мне Маслаченко сболтнул вчера: есть решение присвоить капитану Сидорину звание майора не позже Нового года, – добавил он, тонко намекая на свою процветающую будущность.
– Поздравляю, Валерий Фомич… – улыбалась Галя Михайлова, соображая в то же время, что, по мнению капитана, его новое звание, видимо, может иметь к ней самое непосредственное отношение.
Зимнее, довольно промозглое утро приплелось в Москву и немедленно распространилось по ее северо-западному округу. Низкие облака бронзовели на востоке, просвечивая, как старинная лепнина, сквозь редеющий сумрак. Окна светились желтыми рядами, поэтому обстановка в городе существенно не отличалась от позднего вечера.
Подъезд дома, где некогда проживали супруги Слепаковы, словно бы наблюдал исход своих обитателей, но, тем не менее, не был облагодетельствован присутствием на посту консьержки Антонины Игнатьевны Кульковой. Она явилась только часам к одиннадцати. Лицо ее, как всегда, выглядело желтоватым, оплывшим и неприязненным. А улыбка, полубеззубая, предназначенная только некоторым «стоящим» жильцам, была фальшива.
Распределение на выходе жилого контингента происходило следующим образом: после отбытия работающих и обучающихся граждан обоего пола двинулись молодые мамочки с колясками, а также старики и старушки для регулярного выгула внуков и собак.
Когда мимо проходила почтенная Анна Тихоновна с клюкой и грустным узкоглазым пекинесом, консьержка окликнула ее.
– Вот что, Анна Тихоновна, узнавала я про мастера с телефонного узла. Звонила туда два раза. Никакого телефониста они к нам не присылали. Так-то, Анна Тихоновна. И про твои наблюдения думай, чего хочешь. – Кулькова открыла ключом дверцу в каморку с окошком. Любимого черного кота она держала под мышкой. Как обычно, кот пытался вырываться и со злобой, неблагодарно урчал.
– Я тебе точно всё объяснила, – отозвалась Анна Тихоновна, имея в виду странного паренька, крутившегося у них в подъезде. – Пойдем, Тоня, посидим на скамейке.
– Нет, что-то общительности у меня сегодня нету. Недомогаю.
– Ну, как знаешь. А я потащусь Прошку свово прогуливать, чучело курносое.
Дальше события складывались так: Кулькова вошла в дежурную комнату, закрыв за собой дверцу. Сдвинула занавеску со смотрового стекла. Отпустила кота, который взвыл почему-то и забился в дальний от хозяйки угол. Кулькова села в низенькое кресло, подаренное щедрым жильцом, хозяином мастерской «шиномонтаж». Зевнула расслабленно и включила телевизор. С экрана, где рекламировались дамские сумки, тут же заорал развратный женский голос: «Выбери сэбэ и падру-у-ге па-да-ри…» А в следующий момент раздался оглушительный взрыв, звон стекла, старушечий и кошачий вопль… Запахло техническим дымом, и начали гореть мягкие части антуража, в том числе занавеска и одежда консьержки.
К счастью, кто-то из жильцов вытащил Кулькову из горящего помещения. Побежали, вызвали, отчаянно крича в трубку, «скорую помощь», пожарных и милицию. Кулькову увезли без сознания в ожоговый центр, положили в реанимацию. Врачи стали бороться за ее жизнь, хотя надежды, по их словам, практически не оставалось. Кот куда-то исчез. «Ну и хрен с ним, проклятым», – высказался в связи с этим событием муж пострадавшей, маленький старичок с темными очечными стеклами, и отправился забивать в домино.
Приехавшая милицейская группа определила беду как «несчастный случай». Повозившись немного, бросили останки телеящика, плюнули и не завели сначала уголовного дела. От показаний свидетелей толку не было. Однако, когда явилась Анна Тихоновна, милиционеры задумались. А задумались они потому, что старушка рассказала про недавнее копошение в их подъезде какого-то молодого парня, якобы телефонного мастера, и о том, что никакого отношения его к телефонному узлу не подтвердилось. Сама Кулькова, дескать, об этом узнавала и получила ответ: мастера к ним никто не присылал.
Как и следственная бригада, но более сосредоточенно и продуктивно, задумался узнавший обо всем этом капитан Маслаченко. Даже на выезде по поводу убийства кинорежиссера Чубарника, найденного с пятью пулевыми ранениями у себя на квартире, он не мог освободиться от мыслей, связанных с Кульковой.
Вернувшись к вечеру, после того как «по горячим следам» нашли убийцу (им оказалась красивая, помятая от запоя блондинка тридцати пяти лет, которой Чубарник отказал в главной роли нового фильма), капитан озабоченно сидел у себя в кабинете. Место Гали Михайловой пустовало. Она вместе с Сидориным отправилась в какой-то архив. Предстояло выяснить, в какие годы работали в институте при Академии наук два научных сотрудника, ставших после реформ бизнесменами. Один из них вчера умер, выпив рюмку подарочного коньяка. Другого вполне можно было подозревать в отравлении из-за финансовых нестыковок между бывшими товарищами.