Клаузевиц – редкая и необычная фигура в истории политической мысли. Обычно он если и обсуждается, то лишь в сносках к дискуссиям о государстве или же как маргинальная фигура, интересная только профессионалам, занимающимся вопросами войны и стратегии. Я же вывожу Клаузевица на передний край теории международных отношений, доказывая, что его великий текст «О войне» является столь же важным трудом по политической теории, что и другие тексты, обсуждаемые здесь. Клаузевиц сыграл основную роль в определении контекста государственной и военной теории, возникшей в Пруссии XIX в. в ответ на Французскую революцию, идею прав человека и гражданина и последующие национально-освободительные войны, начатые Французской республикой и переросшие в масштабные Наполеоновские войны. Методология военной теории стала развитием новых политических наук. Предложенное Клаузевицем понятие войны и представление о месте гения и трения созвучно романтической критике грубого просвещенческого рационализма. Тогда как его понятие «парадоксальной троицы» охватывает взаимодействие народа, армии и правительства. Критики ставили вопрос о том, сколько именно «троиц» в работе Клаузевица – одна или две. Так или иначе, понятие «троицы» иллюстрирует глубинное взаимодействие (исторической или народной) ненависти, случайности и разума или политического курса как динамических сил, объясняющих войну и руководящих международными отношениями. Клаузевиц также проанализировал приоритет наступления и обороны при проведении военных операций. В завершении этой главы я обсуждаю влияние Клаузевица на современную эпоху с ее насилием и войнами.
…Ни при каких условиях мы не должны мыслить войну как нечто самостоятельное.
Международные отношения как современная научная дисциплина возникли из травматического опыта двух мировых войн. В период Первой мировой войны 1914–1918 гг. резко вырос интерес к планам установления вечного мира, возникло желание создать современную версию послевоенного устройства, что привело к организации Лиги Наций. Эти планы по арбитражу межгосударственных споров не смогли справиться с хаосом, который в конечном счете привел в 1939 г. к началу Второй мировой войны. Поиск более удачного решения стал задачей ведущих авторов, работающих в области исследований международных отношений, которые были переосмыслены – как дисциплина, нацеленная на более точное понимание реальной межгосударственной политики и сглаживание ее последствий [Carr, 2016]. Таким образом, когда эта дисциплина была основана впервые, после Первой мировой, ее источником стал идеализм и представление о нормативных международных отношениях, тогда как ее переучреждение после Второй мировой стало основой для реалистических международных отношений, сложившихся в условиях провала наивного идеализма. Ядром обоих подходов является проблема войны и ее возможного сдерживания.
Внутридисциплинарный конфликт идеализма и реализма отражал необычайное развитие войны как исторической деятельности в XX и XXI вв. Занявшее около столетия быстрое развитие военных технологий и возможностей привело к полной перестройке военного опыта XIX в. Следующий, XX, век начался с господства на поле боя традиционных технологий – штыковой атаки, ружей и артиллерии. К 1918 г. список вооружений был дополнен отравляющими газами, моторизированной артиллерией, танками, пулеметами и самолетами. Аэропланы устраивали дуэли в небе, тогда как гигантские самолеты расширили военные действия на мирное население, начав воздушные бомбардировки малых и больших городов. К концу войны 1939–1945 гг. военные технологии пополнились реактивными двигателями, ракетами и ядерным оружием. Казалось, что в силу такого развития традиционные военные действия станут излишними, поскольку ядерное и термоядерное оружие устраняет сам смысл войны как утверждения силы государства идеей «взаимно гарантированного уничтожения». Однако, хотя и казалось, что холодная война действительно пришла на смену «горячей» или прямому столкновению идеологических соперников, либерально-демократического Запада и коммунистического Востока, конвенциональные войны никуда не делись, они продолжились в Корее, а потом и по всему свету, где часто принимали форму прокси-войн. Развал СССР и завершение холодной войны в 1989 г. не стали началом мира, напротив, война все больше применялась в качестве средства его достижения – две войны в заливе (1991 и 2003 гг.) и «война с терроризмом» после 11 сентября. В XXI в. война остается столь же важной, как и в любую другую эпоху. Несмотря на многие попытки снизить обеспокоенность войной в политической и международной теории, первостепенное значение межгосударственных и партизанских конфликтов нисколько не уменьшилось.
Навязчивость проблемы войны в теории международных отношений является следствием реализма как подхода в исследованиях международных отношений, а также идей государственного суверенитета в политической теории и философии. Война остается проблемой, с которой разные направления политической мысли пытаются разобраться, сдержать ее, искоренить или ограничить. С точки зрения Гоббса, государство – это оплот, защищающий от вечной угрозы войны. С позиции Локка, правильно построенное государство защищает от вызова неограниченного абсолютизма (который сам питает войны). С точки зрения Руссо, война является следствием международной системы. Также война крайне важна для моралистического направления значительной части политической теории, которой интересны вопросы о том, как управлять войной и как использовать ее в моральном или этическом контексте. Неслучайно то, что в теориях справедливых войн основное внимание уделяется понятию справедливости, а не войны.
Несмотря на все усилия Макиавелли, политическая теория и теория международных отношений по-прежнему предполагают то, что войны должны быть оправданы перед судом справедливости или интереса. Такой подход способен заслонить ряд интересных вопросов о том, что такое война и как ее действительно нужно теоретизировать в качестве неизменной черты человеческого опыта, а не просто отклонения, возникающего исключительно из-за политической неудачи.
Когда о войне пишут философы и политические теоретики, обычно для них это побочный предмет, тогда как военные, особенно генералы, почти всегда пишут о своем непосредственном опыте. Они, как правило, весьма практичные люди (и до самого последнего времени это всегда были мужчины), что, конечно, похвальное качество, поскольку, когда они ошибаются, люди терпят прямой ущерб от их действий. Однако это же означает, что военные мыслители редко обладают достаточно отвлеченным опытом, чтобы обобщить сущность войны, поскольку чаще они ограничиваются рефлексиями об определенной стратегии или комплексе тактик. Поэтому они, как правило, от исторических описаний переходят к практическим рекомендациям и обратно, но их аудитория все равно остается довольно узкой.
Гений Клаузевица состоит в том, что он строит теорию войны в контексте практического военного опыта, но не скатывается к точке зрения историка. Хотя его великая книга 1832 г. «О войне» отчасти состоит из стратегических размышлений высокого уровня, его гениальность в том, что он говорит нечто общее о войне как деятельности, о воинской профессии и месте войн и вооруженных конфликтов в действиях государств и в отношениях между ними. Еще важнее то, что тем самым Клаузевиц внедряет определенный стиль политического мышления, который следует назвать технологией государства и который представляет собой применение науки к проблеме построения практического политического курса. Такой технократический подход к политике впервые появился в конце XVIII в. под названием «обеспечение порядка» (police), чей предмет совпадает с современной публичной политикой. Впоследствии он оказал влияние на столь разных политических мыслителей, как Иеремия Бентам и Георг Фридрих Гегель. Этот подход быстро развился в XIX в., когда государство взяло под свою опеку многие сферы практической политики, о которых ранее почти никто и не слышал, такие как социальное обеспечение и массовое образование. Значимые для таких политических программ идеи впервые и в наиболее полной форме были развиты в работах военных мыслителей. Клаузевиц признал в войне старейшую и наиболее отличительную деятельность политических сообществ, но в то же время поместил ее в максимально широкий современный контекст. В современной войне он видел деятельность, ставшую возможной только благодаря новым бюрократическим государствам и созданной ими системе отношений. Именно благодаря этому великий труд Клаузевица не может считаться всего лишь дополнением к обычной политической мысли, а его самого нельзя считать лишь одним из основателей современной военной стратегии. В действительности его работа представляется важнейшим вкладом в понимание эффективного осуществления политической стратегии, хотя и другими средствами.
Жизнь и карьера
Клаузевиц – интригующая фигура, поскольку он был ученым-теоретиком в военной культуре, где традиционно даже офицеры Генштаба в основном занимались практическими учениями и проведением полевых сборов для отпрысков прусской аристократии, из которой и формировался высший командный состав. Его интересы были не только общефилософскими, но также практическими и историческими, тогда как его модель науки как системы знания носила всеобъемлющий характер. Как и его современник философ Гегель (умерший от эпидемии холеры в Берлине в 1831 г., которая, видимо, убила и Клаузевица), он пытался охватить всю военную деятельность и практический опыт в целом, а не выводить успех кампаний из эмпирических посылок, производных от военной истории и местной географии. Но также Клаузевиц оставался военным-практиком. На протяжении всей своей жизни и карьеры он стремился командовать на поле боя, а не только в лекционном зале Военной академии.
Карл Клаузевиц родился в 1780 г. в относительно скромной семье среднего класса, у которой были некоторые военные и академические связи. Его отец был призван в качестве младшего офицера в прусскую армию вследствие того, что Фридрих Великий во время Семилетней войны (1756–1763) несколько снизил планку для зачисления в прусский офицерский корпус. Однако он подал в отставку к концу войны, когда Фридрих заново утвердил исключительный статус прусского офицерского корпуса, ограничив его земельной аристократией или юнкерами. Клаузевиц выбрал ту же профессию, что и отец, и в возрасте 12 лет был зачислен в 34-й пехотный полк. К этому времени он успел прочесть большое количество литературы, ставшей впоследствии основой для его собственных работ. На реальную военную службу он впервые поступил в 13 лет, когда в 1793 г. прусская армия была вынуждена отражать натиск новой армии Французской республики.
После завершения этого периода активных кампаний на Рейне и в Вогезах следующие пять лет своей карьеры он провел в гарнизоне, расквартированном в небольшом городке. Службу удалось скрасить доступом к библиотеке принца Генриха, брата Фридриха Великого. Клаузевиц провел это время с пользой, посвятив его систематической учебе, которая привлекла к нему внимание начальства, и в 1801 г. он был отправлен учиться в Военную академию, которой в то время руководил генерал Герхард фон Шарнхорст, деятельный и достаточно серьезный военный мыслитель и реформатор. В отличие от большинства других прусских старших офицеров, Шарнхорст был артиллеристом, а не пехотинцем или кавалеристом. Также он был ганноверцем, а не пруссаком, однако его авторитет основывался на боевых успехах. Клаузевиц вскоре стал его протеже, а интеллектуальные и практические амбиции превратили его в сторонника реформы прусской военной культуры и реорганизации прусского государства, в котором военный класс играл ключевую роль. Проблема, которую пытался понять Шарнхорст, заключалась в развитии и успехе революционных армий новой Франции. Казалось, что они опровергали общепринятые аристократические представления о военной организации, структуре командования и офицерской касте. Многие ведущие французские генералы вышли из низов. Кроме того, французские модели организации снабжения, управления и планирования существенно отличались от любых других, но при этом французские армии достигли значительного успеха.
Однако наиболее важным фактором, приковавшим внимание Шарнхорста, стала трансформация, осуществленная революционной идеологией или национальным «духом» французских войск. Французская революция высвободила мощный идеологический фактор, мотивировавший войска в борьбе за освобождение от власти старого порядка. Место войны и роль государства и нации в новом порядке, созданном Французской революцией, стали фоном для размышлений о войне самого Клаузевица.
Клаузевиц окончил академию в 1803 г. (первым в выпуске) и стал адъютантом сына шефа своего полка – принца Августа Гогенцоллерна. Также в это время он встретил Марию фон Брюль, на которой после долгих ухаживаний женился. Мария сыграла важную роль в его жизни, став его интеллектуальным компаньоном. (Именно под ее руководством обширные записи Клаузевица были изданы в 1832 г., вскоре после его смерти, в виде книги «О войне».) В своей новой должности Клаузевиц прошел испытание в войне с Францией 1806 г. Он участвовал в сражении при Йене и Ауэрштедте, где после разгрома прусских войск попал в плен. Для старших офицеров условия плена в те годы были относительно мягкими, большинство из них возвращалось домой после выплаты выкупа. Клаузевиц оставался в плену до 1808 г. и за это время приобрел устойчивую ненависть к французам, во многом определившую его последующую карьеру. После возвращения из плена Клаузевиц присоединился к Шарнхорсту, который теперь находился в Кёнигсберге, где занимался реорганизацией прусской армии. В этих реформах принял участие и Клаузевиц.
Но когда в 1812 г. Пруссия заключила союз с Францией, а Наполеон начал Русскую кампанию, Клаузевиц сделал необычный шаг – подал в отставку и вместе с другими прусскими офицерами поступил на службу к русскому императору Александру I. В этой роли Клаузевиц принял участие в генеральном Бородинском сражении 1812 г. Хотя армии Наполеона одержали в ней техническую победу над генералом Кутузовым и смогли занять Москву, битва стала последней кульминацией Французской кампании в России. Русская армия сохранила свою боеспособность, начав изматывать и постепенно уничтожать своего противника, которому пришлось всю зиму отступать к западным границам. Клаузевиц сыграл также роль посредника в организации капитуляции союзного Франции прусского корпуса и в его переходе на сторону русских. Этот важный акт стал началом формирования коалиции России, Пруссии и Англии, действия которой завершились окончательным поражением Наполеона в сражении при Ватерлоо.
Несмотря на новый союз, Фридрих Вильгельм III не восстанавливал Клаузевица на прусской службе вплоть до 1814 г. и никогда не доверял ему командования крупными воинскими соединениями. Клаузевиц вернулся в Берлин в качестве начальника Военной академии, но ему не доверили какой-либо активной роли в дальнейшей реформе армии и прусского государства. Именно в этот период он начал писать работу «О войне» и свои исследования Наполеоновских кампаний. В 1830 г. он был назначен командующим артиллерией в Бреслау, когда после восстаний в Париже и Польше возникла опасность новой войны. Однако войны так и не случилось, тогда как последним врагом Клаузевица стала эпидемия холеры. Его назначили организовать санитарный кордон, чтобы не дать инфекции распространиться из Берлина на остальную Германию, однако он сам заболел и умер в 1831 г.
Хотя впоследствии его книга прославилась, какое-то время после публикации она была известна лишь достаточно узкой аудитории, а сам Клаузевиц оставался в тени других авторов. Когда же его репутация действительно стала укрепляться, она определялась искаженным прочтением Клаузевица как философа прусского милитаризма и достигла зенита во время Первой мировой. На самом деле Клаузевиц как нельзя более далек от карикатурного образа ограниченного прусского милитариста, однако либеральным демократом он также не был. Он был военным и технократом, понимавшим не только искусство войны, но и, что важнее, ее роль в новом бюрократическом государстве, возникшем в Европе после Французской революции и падения Наполеона. Признание им войны как фундаментальной технологии современного государства определяет его значение для нашего времени, когда формируются новые концепции места политики.
Пруссия и политическая теория: Контекст работы «О войне»
Двойная идентичность Клаузевица – как прусского патриота и солдата – оказалась неразрывно связанной с европейской историей XIX и начала XX в. Более поздние критики обвиняли его в том, что он стал теоретиком «пруссачества», милитаристской и авторитарной политической идеологии, связанной с жестким курсом кайзера Вильгельма II во время Первой мировой войны, который позже стали считать предтечей тяжелейших преступлений нацизма времен Второй мировой. Однако главные злодеи «пруссачества» – не исключительно военные. Немецкий философ Г.В.Ф. Гегель (который в поздние годы жизни Клаузевица преподавал в Берлинском университете) также критиковался Л.Т. Хобхаузом и Карлом Поппером за оправдание той же самой культуры милитаризма и политики авторитарного национализма, в которой государственный интерес ставится выше морали и этики [Hobhouse, 1918; Поппер, 1992]. Прусская идеология стала одной из мишеней для современного либерально-демократического взгляда на государство, разработанного англо-американской мыслью в XX в. Формирование характера прусского государства и его связь с кульминационным пунктом немецкой философской культуры образуют базовый контекст для понимания работы Клаузевица.
Клаузевиц родился в поздние годы правления Фридриха II Великого, консолидировавшего за 46 лет своего царствования территорию и власть Пруссии. Он провел ряд войн, которые позволили его королевству стать крупной европейской державой, центром восстановления немецкой политической культуры. Королевство Гогенцоллернов возникло из небольшого балтийского герцогства со столицей в Кёнигсберге. Оно отличалось особой культурой управления и системой налогообложения, позволившей государству содержать необычайно большую постоянную армию, несопоставимую с размерами самой страны и армиями соседей. Величина армии и офицерский корпус, состоявший из землевладельческой аристократии, определили особую военную культуру, которая соответствовала и личному характеру предшественников Фридриха Великого. Его отец применял военную дисциплину в образовании и довольно жестоком воспитании своего сына. Благодаря размеру собственной армии и династийному оппортунизму королевской семьи, Пруссия приняла участие во многих европейских войнах XVIII в., когда постепенно стала терять свои позиции Речь Посполитая, зажатая между Россией, Австрией и усиливающейся Пруссией. Карьера самого Фридриха Великого определялась успехом в Силезских войнах 1740–1750-х годов с Австрией, когда некоторые спорные польские территории удалось включить в Прусское королевство. Эти конфликты наложились на Войну за австрийское наследство и Семилетнюю войну. Требования, выдвинутые Семилетней войной, заставили ослабить классовые границы прусского офицерского корпуса (что и позволило отцу Клаузевица, как мы уже отмечали, стать офицером). Однако эти меры оказались временными и впоследствии были отменены: Пруссия так и осталась страной с жестко стратифицированной и крайне консервативной политической культурой.
Однако Фридрих Великий был не только монархом-милитаристом. Он покровительствовал искусствам и философии, способствовал развитию интеллектуальной культуры, бросившей вызов Франции как образцу европейского Просвещения. Также он пригласил французского философа Вольтера погостить у него во дворце Сан-Суси, близ Потсдама. Фридрих славился своими интеллектуальными салонами и ужинами не меньше, чем подвигами на поле боя. Он окружил себя свитой, состоявшей исключительно из мужчин, и сам, хотя и был женат, почти наверняка был гомосексуалистом и умер, так и не оставив детей. Престол перешел его племяннику, который унаследовал не только мощное центральноевропейское государство, благодаря династическим связям объединившее многие немецкие княжества в единое политическое образование, но и активную философскую культуру, которая возглавила реакцию европейской мысли на наследие французского Просвещения, выразившееся во Французских революционных войнах.
Этот поздний расцвет немецкой просвещенческой мысли начался с Иммануила Канта, жившего в Кёнигсберге, в Восточной Пруссии, а продолжился в Берлине – благодаря его последователям, современникам Клаузевица, И.Г. Фихте и Г.В.Ф. Гегелю. Эти мыслители, в свою очередь, послужили источниками вдохновения для романтического движения, ставшего реакцией на абстрактный индивидуализм этической теории Канта и французские «права человека и гражданина», служившие лозунгом французским революционным армиям. Романтическое движение спровоцировало новый интерес к субъективному опыту, креативности и идеалу гения. Также оно привлекло внимание к контекстам, в которых могут возникнуть гений и креативность, таким как наше отношение к природе, языкам и культурам, внутри которых формируются идентичности и выражается художественная креативность. Это внимание к культуре и языку подтолкнуло развитие теорий национальности и национальной идентичности, которые, в свою очередь, питали политическую идеологию национализма, развившуюся в качестве реакции на универсализм прав человека.
Иммануил Кант (1724–1804) был, безусловно, одним из величайших философов человечества. Его критическая философия, начавшаяся с «Критики чистого разума» (1781), изменила всю последующую западную философию. В этой работе Кант намеревается осуществить коперниканскую революцию в философии, оспорившую понимание основных вопросов метафизики и эпистемологии. Его предшественники пытались вывести надежное основание знания за счет априорных дедукций из разума (Декарт) или же получить его из чувственного опыта (Локк и Юм), что привело к противостоянию рационализма и эмпиризма. Кант же попытался преодолеть эту оппозицию, выдвинув трансцендентальный аргумент, предполагавший возможность знания, а условия этого знания решил найти в определении правил рассудка, упорядочивающего наш опыт. Этот метод позволил обойти традиционную проблему скептицизма, отрицавшего возможность достоверного знания: Кант предположил, что скептицизм является не обоснованной концепцией, а лишь следствием ошибочных философских теорий. Предложенное Кантом решение проблемы знания состояло в доказательстве того, что человеческий разум упорядочивает опыт, применяя правила рассудка к чувственному созерцанию, а потому у нас действительно может быть достоверное знание о мире. Этот сдвиг внимания на структуру рассудка познающего субъекта повлек различие между миром, переживаемым в опыте (или феноменальным миром), и миром вещей в себе (или ноуменальным миром), который не может быть дан нам в непосредственном опыте. Представление о «двух мирах» и приоритет познающего субъекта преобразовали более позднюю философию, поскольку последователи Канта старались либо опровергнуть, либо развить его взгляды. Поскольку тем самым сохранялась возможность необусловленного субъекта, находящегося за пределами мира опыта и знаний, представление о двух мирах открывало перед Кантом концепцию моральной философии, поскольку становилась возможной теория свободы (а потому и моральной ответственности) в мире причины и необходимости, который, казалось, грозит всякой свободе действия. Моральная философия Канта как философия безусловного долга стала неизменным отправным пунктом для всех последующих ненатуралистических теорий моральности. Его теория морального действия связана с его политической философией, третьим серьезным вкладом Канта, хотя первая и не определяет вторую в полной мере.
Если предметом моральной теории Канта является внутренняя свобода и способность морального агента к свободному моральному суждению и действию, в его политической философии полагается мир свободных индивидов. Их агентность и притязания на свободу и собственность (которая следует из этой агентности) предполагают представление об общей власти (приложимой ко всем индивидам и включающей их в сферу своего действия), которая определяет объем этих субъективных прав, представляя их в качестве прав публичных. В своей политической теории Кант утверждает, что притязание на свободу и равенство, играющее основную роль в предшествующих теориях договора, предполагает необходимость государства, выступающего общей властью, определяющей притязания на индивидуальные права. Идея о том, что государство является предпосылкой свободы и равенства и что политическая обязанность является предварительным условием свободного действия, стала началом традиции государственной теории, тесно связанной с Пруссией. Также она оказалась привлекательной для официальной, достаточно консервативной политической культуры Прусского королевства, поскольку опровергала идею о фундаментальной конфронтации притязаний государства и прав человека. То есть, хотя философия Канта была революционной, о его политике этого сказать нельзя.
Тем не менее она преобразовала политический ландшафт, в котором работали его последователи Фихте и Гегель, развившие идею о государстве как решении проблемы индивидуальных прав и политической обязанности. Философия Фихте сформировалась как реакция на кантовский дуализм феноменального и ноуменального. Фихте заменил его идеалистической философией сознания, отвергающей потребность в концепции ноуменального мира как основания сознания. Этот отказ от обоснования сознания был подхвачен и Гегелем в его философской логике. С точки зрения и Фихте, и Гегеля, представление о феноменальном мире возникает из деятельности самосознания как такового. Точно так же идея морального субъекта как свободного агента возникает внутри сознания из конфронтации с другим сознанием или субъектом, в отношении с которым оно должно определять себя в процессе признания.
Фихте и Гегель стали также видеть в возникновении идеи осознающего себя агента социальный феномен. Таким образом произошел сдвиг в философском мышлении от изолированного субъекта как индивида к значимости коммунитарных условий идентичности и субъективности. И опять же, это не что иное, как сдвиг от сознающих себя индивидов в естественном состоянии, пытающихся объяснить и создать социальные отношения и государство, к новому представлению о субъекте и индивиде как социальном продукте, возникающем в контексте, то есть в соотношении с другими. Метафизика морали у Фихте затемняется его отношением с Кантом и его современником Гегелем. Однако значимость его политической мысли иллюстрируется его лекциями «Обращение к немецкой нации» (1808), где он защищает важность немецкой национальной идентичности как противовеса универсализму прав человека, что обосновывается его теорией государства. Говоря о нации и национализме, Фихте также проявляет интерес к языку и культуре, сыгравшим основную роль в развитии идей И.Г. Гердера, еще одного современника Канта, который жил в Берлине и работал над теориями языка и культуры как инструментов формирования идентичности и мышления.
Фихте стремится к тому, чтобы пробудить литературу и культуру, которыми может оформляться дух народа в его особости и гениальности. Акцент на культуру и язык поспособствует повороту к истории народа и народной культуре. Два инструмента защиты культуры – система образования и гражданско-политические права государства. Государство в работах Фихте существенно отличается от того, как оно представлено у Канта. Оно занято не только обеспечением конституционных гарантий индивидуальной свободы. Фихте больше интересуется не защитой индивидов друг от друга или от внешних угроз, а оправданием права государства ограничивать личную свободу в рамках своеобразного патернализма, то есть государственных программ, позволяющих улучшать состояние подданных. В частности, он подчеркивает полицейскую функцию государства, которая, не ограничиваясь внутренней безопасностью, расширяется до того, что сегодня мы назвали бы социальной или публичной политикой. Политика в смысле полиции – категория, с которой Клаузевиц связывает свою теорию войны как полицейского и одновременно политического инструмента.
Коммунитарная или контекстуалистская концепция возникновения человеческой субъективности сыграла также основную роль и в мысли Гегеля. Он – второй после Канта в пантеоне великих немецких философов и политических теоретиков. Его политическая философия изложена в «Философии права» (1821), где он утверждает, что исторический процесс возникновения и развития свободы достигает кульминации в идее государства. С точки зрения Гегеля, государство – комплекс бюрократических институтов правительства и права, в свою очередь регулирующих и направляющих армию и полицейские силы, которым отдавал приоритет Фихте. Однако Гегель также видел в государстве кульминацию истории этики, считая его тем образованием, в котором наша контекстуальная свобода осуществляется или вообще становится возможной в мире. Он идет дальше представления Канта о том, что государство придает праву определенность, доказывая, что государство соединяет естественные отношения и источники обязанностей (такие, как семья) с отношениями гражданского общества, образуя новый синтез, который один определяет возможность полноценной этической жизни. И опять же, свобода и моральная агентность становятся возможными только благодаря нашему долгу подчинения государству и его конститутивной власти. История и разум связаны воедино в развитии государства и его институтов.
Последующие споры о Гегелевой теории государства были в значительной степени связаны с вопросом о том, что именно он имел в виду, описывая государство в качестве кульминации телеологии истории, то есть когда утверждал, что государство – это конец истории. Означало ли это, что весь последующий исторический опыт включен в идею государства как формы публичного опыта? Прогрессивные последователи и критики Гегеля, с другой стороны, спрашивали, будет ли государство как актуальная стадия исторического прогресса преодолено в движении, которое пока остается неясным, возможно, в движении к некоему постгосударственному космополитическому порядку? Уже в XIX в. прогрессивные и консервативные либералы разошлись в своих интерпретациях гегелевских представлений об идеале свободы и агентности. Решение этих споров уводит нас за пределы контекста Клаузевица, однако один важный элемент теории Гегеля возвращает нас к нему и его конкретному учению. Теория международных отношений и международного права Гегеля определяет войну как одно из оснований государственной системы. Война рассматривается не в качестве неблагоприятного последствия государственной системы, которое следует преодолеть проектами вечного мира или космополитического порядка, а как необходимое требование внутреннего порядка конкретного государства, обеспечивающее реальность определяющих идентичность факторов этической жизни, ставших возможными в современной государственной системе. Война становится высшей целью современного государства, медиумом его воспроизводства и утверждением его претензии на признание в мире.
В политических и интеллектуальных контекстах формирования мысли Клаузевица, в которых он начал писать свой шедевр, сочетались прусский военный опыт и культура с идеями, отточенными высочайшим уровнем развития немецкой философии эпохи позднего Просвещения, когда война превратилась из надоедливой проблемы в этически дозволенную высшую цель современной государственной системы. Как только такие великие философы, как Гегель, утвердили место войны в этическом и политическом государственном интересе, Клаузевицу оставалось провести научный анализ и предложить концепцию феномена войны, которая бы соответствовала этой сложной интеллектуальной задаче. Войну следовало понять в ее целостности, и именно в этом состоит задача работы «О войне», и именно этим объясняется то, почему работа Клаузевица не может считаться ни практическим учебником, ни просто размышлениями о прошедших битвах. Его гениальность заключалась в понимании самой проблематичности осмысления войны в этих новых условиях.
Проблема работы «О войне» Клаузевица
«О войне» – объемная и сложная книга, посвященная относительно новой теме. Однако она стала еще сложнее потому, что Клаузевиц работал над ней довольно долгое время и так и не успел ее закончить. План работы он часто обсуждал со своей женой Марией, которая впоследствии занималась ее публикацией. Хотя он начал работать над материалом для книги в 1816 г., в 1827 г. он написал важную заметку, указывающую на существенную переработку самой концепции книги. Только книга I была завершена в удовлетворительной для него форме, а в книге VIII он особенно подчеркнул значимость разработки идеи отношения между войной и политикой или политическим курсом. Заметка 1827 г., обширная подборка материалов и очевидные проблемы в последовательности изложения осложняют общее понимание книги и заставляют поставить ряд серьезных вопросов о ее интерпретации. Поскольку эта книга определяет парадигму новой трактовки военного дела, ее нельзя просто поставить в контекст других схожих работ, чтобы найти ответы на эти фундаментальные вопросы интерпретации. Последователи Клаузевица пишут в его тени – так же как философы, писавшие после Платона, или историки – после Фукидида. Великие тексты сами становятся точкой отсчета, ориентиром для стиля и метода, даже если задача последователя – отличить свой взгляд от великих текстов и предложить их критику. Клаузевиц стремится создать общую теорию войны, а потому и предложить нечто большее размышлений о военной истории. Его теория должна быть полной, не ограничиваясь специфическим временем и местом. А потому она должна стать научной. Чтобы понять эту претензию Клаузевица и отличить ее от интерпретаций, способных исказить его слова, необходимо обдумать специфику его методологии или философских посылок, прежде чем прямо обращаться к предмету его исследования.
Намереваясь создать полную научную теорию войны, Клаузевиц опирается на собственный боевой опыт, внимательное изучение трудов по военной истории и собственное понимание философии и науки позднего Просвещения. Также он отвечает на вызов, брошенный такими военными мыслителями того времени, как Дитрих фон Бюлов, автор книги «Дух новейшей военной системы», и Антуан Анри де Жомини, автор «Очерков военного искусства». Оба автора разрабатывали «механическую», или «геометрическую», концепцию военной науки, осмысляя опыт конца XVIII в. и Французских революционных войн. Главным для геометрического подхода было хорошо известное различие между наукой и искусством, которое применялось многими мыслителями позднего Просвещения в обсуждениях политики. Примерно в то же время английский философ-утилитарист Иеремия Бентам (1748–1832) провел различие между наукой и искусством политической экономии. Первая должна заниматься принципами механического объяснения поведения, опирающимися на рациональное моделирование человеческого опыта. Цель этой науки – определить причинно-следственные отношения таких параметров, как спрос и предложение. Искусство политической науки должно переводить это научное объяснение в определенные политические меры, например в регулирование максимального уровня процентной ставки, которую закон позволял менять, или же уровень тарифов.
В военной науке фон Бюлов и Жомини также пытались объяснить природу военного действия и свести его к ряду принципов, из которых полководцы могли бы делать практические выводы. Цель такой науки – понять возможности войны и предложить полководцам руководство для действия, выводимое из основных принципов. В частности, фон Бюлов разработал представление об операционной линии и о ведении войны как возможных маневрах рядом с этой линией. По мере развития военных технологий армии все больше ограничивались логистическими проблемами снабжения. Для продвижения им были нужны базы или склады, которые диктовали направление наступления на противника. Используя «геометрический» метод, фон Бюлов доказывал, что армия должна атаковать противника под углом 90 градусов от операционной линии. Геометрия стала для этих мыслителей моделью научного объяснения в силу своего формально-дедуктивного характера. Также еще со времен древних греков она считалась наукой пространственных отношений, а потому отражала их представление о военных действиях как движении и развертывании сил в пространстве. Главная задача противника в таком случае – атаковать вражескую линию снабжения и склады, используя перестрелки, что позволяет снизить необходимость лобовой атаки. Следствие подобной «геометрической» науки состояло в механическом подходе к порядку битвы, а также (по фон Бюлову) в сокращении необходимости прямого столкновения, вместо которого стоит предпочесть тактику мелких перестрелок. Просвещенная наука войны – та, что сокращает объем насилия до минимума, необходимого для достижения целей, оставляя возможность такого применения сил, которое должно привести к мату на поле боя, словно бы война была огромной шахматной партией.
Такой «геометрический» подход был развит Жомини, который на протяжении всего XIX в. оставался главным соперником Клаузевица в области стратегического мышления. Жомини расширил подход фон Бюлова более точным описанием маневренной войны. Он развил представление о «внутренних линиях», которые позволяют создавать более короткие и быстрые линии снабжения на замкнутой территории, а не вне ее, а потому такую область проще оборонять. В работах Жомини немало иллюстраций, показывающих, как можно использовать разные конфигурации таких внутренних линий. В контексте Наполеоновских войн он пытался показать, что такая стратегия позволила менее значительной силе сконцентрироваться и разгромить более крупные армии, разделив их. Такие «геометрические» подходы были чрезвычайно популярны, поскольку казалось, что они раскрывают универсальные законы военного конфликта. Особенно это относится к Жомини, законы которого, считалось, объясняли успех Наполеоновских кампаний и, кроме того, показывали, как сокрушить стратегию Наполеона. «Геометрический» подход определял военную науку комплексом универсальных законов, которым должны следовать любые конфликты и которые должны стать основой для руководств по ведению военных операций, то есть для обучения офицеров, способных в будущем применять такие уроки на практике. Именно эту концепцию военной науки Клаузевиц стремился разоблачить и заменить своей. Он критиковал не только содержание законов войны, выдвинутых фон Бюловом и Жомини, но также и саму их концепцию военной науки, являвшуюся простой, механической, геометрической и сводимой к легко преподаваемому искусству. Он писал:
Пока человек лично не ознакомится с войной, он не поймет, в чем заключаются трудности, о которых постоянно идет речь, и каковы задачи гения и выдающихся духовных сил, необходимых полководцу. Все представляется чрезвычайно простым: необходимые знания – банальными, комбинации – незначительными; по сравнению с ними заурядная задача высшей математики производит более внушительное впечатление своим научным величием. Но тому, кто видел войну, все понятно; несмотря на это, крайне трудно указать, что изменяет это простое в трудное, и описать этот невидимый и тем не менее всюду действующий фактор [Клаузевиц, 1998, с. 105].
Тогда как сам Клаузевиц видел войну и знал, почему она никогда не бывает такой простой и почему не сводится к механической науке. Таким механическим или геометрическим способом мышления не учитывались два понятия, которые Клаузевиц считал основными для понимания реальности войны, а потому и для любой претензии на знание о ней, – а именно понятия трения и гения. Своим предшественникам он бросает следующее парадоксальное возражение:
Все на войне очень просто, но эта простота представляет трудности. Последние, накапливаясь, вызывают такое трение, о котором человек, не видавший войны, не может иметь правильного понятия [Там же].
Попытка абстрагировать принципы маневра от беспорядочной реальности человеческого опыта войны создавала впечатление, что армии движутся в пустоте, не встречая никакого сопротивления. Но, с точки зрения Клаузевица, чем больше внимания обращаешь на реальность войны, тем лучше видишь, что каждая движущаяся часть сложного военного предприятия обездвиживается противоборствующими силами или препятствиями.
Понятию трения не дается простого определения, оно не предъявляется какой-то одной простой иллюстрацией, но зато используется во многих примерах во всем труде Клаузевица. Источником трения может быть погода: так, дождь замедляет движение пехотных колонн, грузов и припасов, превращает почву в грязь, мешающую продвижению кавалерии. На индивидуальном уровне дождь может помешать эффективному применению мушкетов или артиллерии, тогда как туман и дым битвы не дают возможности полководцу обозревать свои войска и контролировать порядок их развертывания. Реальная война отягощена возможностями трения, которые мешают исполнению планов «бумажных войн». Признание воздействия трения не ведет к отчаянию или отрицанию инициативы, поскольку задача полководца и его сил – преодолеть ограничения, созданные трением. Последнее и есть реальность войны, однако задача в том, чтобы распознать ее в стратегии и тактике. Истинная концепция войны не может просто абстрагировать чистую научную форму от беспорядочного мира опыта, поскольку тем самым она бы отрицала реальность того опыта, который она намеревается объяснить и познать. Подобная наука есть искажение опыта, а потому не может служить основой для знаний. То есть военная наука не может сводиться к нескольким простым правилам и принципам, изложенным в учебнике, который полководцы могли бы просто выучить, а затем сверяться с ним по мере надобности.
Утрата простоты – не просто признание сложности человеческого опыта; она имеет значение и для приобретения людьми знания о войне, которое указывает на второе важное понятие в теории Клаузевица, а именно на роль гения. Вопреки стремлению просвещенческого мышления подчеркивать следование правилам и применение знаний, гениальность сыграла важную роль в романтической реакции на Просвещение. Романтизм отвечал эпохе военного мышления, определявшегося фигурами Фридриха Великого и Наполеона Бонапарта – двух эпических героев, которые, казалось, воплощают в себе исторические перемены, а потому они приковали к себе внимание Клаузевица и его современников. Гений и его характер стали проблемой этой эпохи, привлекшей к себе внимание философов – Фихте и Гегеля, а также таких великих художников, как Гёте и Бетховен. Гений не следует правилам, он является тем, кто, благодаря своей оригинальности (причем гений – всегда мужчина), преобразует знание, опыт и мир. Гений – главная фигура эстетической теории Иммануила Канта, изложенной в его «Критике способности суждения» (1790), с которой Клаузевиц, видимо, был хорошо знаком [Echevarria, 2007, p. 108–111].
С точки зрения Канта, гения отличает то, что он привносит новое «правило в искусство», в проблему или ситуацию, тем самым преобразуя способ их видения и саму их практику. Например, в музыке Бетховен определил новые способы работы с такими традиционными формами, как симфония, квартет и соната. В этом и заключается акт создания нового правила для искусства – им определяется новый способ что-то делать, но именно в практике, деятельности или корпусе знаний, которые уже существовали. Гений предполагает наличие определенной деятельности или практики искусства или знания, однако он не ограничивается этой практикой, в отличие от виртуозного исполнителя или того, кто достиг совершенства в применении правил. Представление о творческом человеке, выходящем за пределы правил, – важный культурный троп, особенно у философов и художников.
Однако в контексте военного дела и ведения войны такой взгляд может быть проблемой. С точки зрения некоторых современников Клаузевица, такие военные гении, как Фридрих Великий и Наполеон, для военной науки остаются практически непостижимыми, а потому их следует обходить стороной, видя в них непостижимые, почти сверхъестественные фигуры. Не преуменьшая их фантастические достижения, Клаузевиц пытается понять характер военного гения:
Но мы не можем ограничиваться тем, кто отмечен необычайно высоким талантом, гением в собственном смысле этого слова… мы будем рассматривать вообще духовные силы, совокупно направленные на военную деятельность, в которых мы вправе видеть сущность военного гения. Мы говорим о «совокупности», ибо военный гений не является какой-либо одной способностью (например, мужеством) при отсутствии других умственных и духовных способностей или при неприменимой для войны их ориентировке; напротив, он представляет гармоническое сочетание способностей, из которых та или другая преобладает, но ни одна не становится поперек другой [Клаузевиц, 1998, с. 77–78].
Обсуждение военного гения включает рассмотрение интеллектуальных качеств и добродетелей (например, мужества или уверенности). В совокупности все они важны для военного гения, но верное сочетание таких качеств определяется также ролью индивида, будь то полевой командир, командующий небольшой группой солдат, или же главнокомандующий, руководящий целыми армиями в большой кампании. Отказавшись от механических и абстрактных концепций военной науки и военного искусства, Клаузевиц стремится создать глубокую и тонкую теорию психологии военного гения, а не просто тех вещей, которые должны знать солдат, генерал или главнокомандующий. Он желает выйти за пределы представления о том, что военный гений просто сочетает в себе мужество со знаниями, и предлагает описание психологического характера военного гения.
Начинает он с обсуждения мужества и анализа его источников. Что касается интеллекта, Клаузевиц выделяет два главных качества: coup d’oeil (глазомер) и решимость. Первое говорит о способности схватывать «свет истины» в обстоятельствах, где требуются быстрый и уверенный анализ и решение. Он сравнивает ее с «духовным оком», способным увидеть паттерн или соотношение разных аспектов знания и опыта, что необходимо для «быстрых и находчивых решений» в тех обстоятельствах, в которых знание и истина действительно имеют значение, однако время и условия отказывают в возможности взвешенного суждения. Эта способность – уверенность, позволяющая «видеть и понимать» обстоятельства, возможности и риски, – помогает военному гению ухватиться за шанс. Для нее требуется опыт, но в то же время уверенное суждение и решение должны встроить этот опыт в новые обстоятельства. В этом смысле coup d’oeil – не просто знание или интеллект, но в то же время и не просто безоглядное решение или поспешность в суждениях. Риск ошибки или неверной оценки задачи требует также определенного интеллектуального мужества, которое Клаузевиц называет решимостью. Такое интеллектуальное мужество позволяет брать ответственность за сложные решения и держаться их. Качество интеллекта заключается в обладании устойчивыми эмоциями и в крепости характера, позволяющей подавить сомнения и страх ошибки. Клаузевиц замечает, что младшие офицеры, продемонстрировавшие «мужество ума», часто утрачивают его, когда их переводят на более высокие должности, где они боятся ошибиться.
Другие стороны характера военного гения, связываемые Клаузевицем с опасностью, неопределенностью, физическим напряжением и случайностью войны, – это энергия, твердость, стойкость, душевное спокойствие и сила темперамента. Каждое из них подробно обсуждается в книге I (глава 3). Важны, однако, не отдельные подробности, но то, как Клаузевиц исследует отношения этих элементов характера в рамках своего описания военных условий. Вопрос гения обсуждается на протяжении всей книги, но глава, где это понятие вводится, завершается удачной попыткой спустить идею гениальности на землю, то есть отвязать ее от чудесных свойств, приписываемых Наполеону и Фридриху Великому их последователями, и соотнести с концепцией, соответствующей серьезности задачи военного руководства.
Но на вопрос, какого рода ум более всего соответствует военному гению, скажем, исходя из природы военной деятельности и опыта действительности, – скорее критический, чем творческий, скорее широкий, чем углубляющийся в одну сторону; горячей голове мы предпочтем холодную, и последней мы вверили бы на войне благосостояние наших братьев и детей, честь и безопасность родины [Клаузевиц, 1998, с. 99].
Теория войны у Клаузевица стремится найти не просто комплекс правил или практических принципов и не просто общие качества характера, на основе которых можно присваивать звания и продвигать по службе офицеров, но объяснение отношений и порядка элементов опыта, необходимых для сложных условий войны. Клаузевиц в своей концепции войны не пытается заменить геометрию какой-либо иной высшей наукой (например, психологией). Напротив, его цель в том, чтобы свести все элементы, важные для понимания опыта войны, в один связный и упорядоченный корпус знаний. Он пытался подражать великому прусскому философу Иммануилу Канту, который не перечислял все, что мы знаем, или же (вслед за скептиками) все, что мы не можем знать. Вместо этого он попытался спасти метафизику и эпистемологию (теорию познания), предложив концепцию такого упорядочивания опыта, которое могло бы считаться знанием. В том же смысле и задача Клаузевица – предложить концепцию порядка тотальности опыта, составляющей наши познания о феномене войны в его наиболее полной форме. Для понимания метода и основной идеи работы «О войне» мы должны учитывать близость ее подхода к «Критике чистого разума» и «Критике способности суждения» Канта, примененных Клаузевицем к войне.
Предмет исследования – что такое война?
Вопрос о том, чем является предмет исследования в теории войны, может показаться странным. Ведь всякому известно, что такое война. Однако, хотя история и опыт вроде бы делают такой вопрос излишним, история политической и военной мысли выводит его на первый план и объясняет, почему Клаузевицу в его новой теории войны так важно на него ответить. О войне писали не только в эпоху европейского Просвещения. Греки и римляне, а также авторы Возрождения писали истории войн и конфликтов. А такие политические мыслители, как Макиавелли, писали еще и о теории войны. Однако в значительной части их работы ограничивались организацией армий и при этом были обращены в прошлое, поскольку ориентировались на историю римского военного дела, каковая для Макиавелли представляла особый интерес. Даже с развитием новых технологий военные работы раннего Нового времени в основном оставались учебниками по муштре или же концентрировались на специальных науках, таких как осадное дело или фортификация.
Такие теоретики раннего Нового времени, как Гоббс, не достигли большего, концептуализировав войну в качестве обобщенного индивидуального насилия. Возможно, что естественное состояние и в самом деле является «войной всех против всех», но природа войны, понимаемая таким образом, для ее современного исследователя оставалась общей, неопределенной и в конечном счете бесполезной, хотя такие обобщения по крайней мере признавали важность насилия. В современную эпоху по мере развития технологий трактовка войны стала смещаться с проблемы организации армий к новой оперативной науке, в которую значительный вклад внесли оппоненты Клаузевица фон Бюлов и Жомини. Сосредоточение внимания на операциях потребовало заняться движением, логистикой и линиями снабжения, а также организацией и использованием пространства – до такой степени, что это, в свою очередь, трансформировалось в науку о движении, вытесневшую фундаментальный факт войны. Именно этот, более всего нам известный факт Клаузевиц и стремился вернуть в центр внимания в своем определении предмета исследования.
Война есть не что иное, как расширенное единоборство. Если мы захотим охватить мыслью как одно целое все бесчисленное множество отдельных единоборств, из которых состоит война, то лучше всего вообразить себе схватку двух борцов. Каждый из них стремится при помощи физического насилия принудить другого выполнять его волю; его ближайшая цель – сокрушить противника и тем самым сделать его неспособным ко всякому дальнейшему сопротивлению.
Итак, война – это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю.
Насилие использует изобретения искусств и открытия наук, чтобы противостоять насилию же. Незаметные, едва достойные упоминания ограничения, которые оно само на себя налагает в виде обычаев международного права, сопровождают насилие, не ослабляя в сущности его эффекта [Клаузевиц, 1998, с. 34–35].
И далее:
Некоторые филантропы могли бы, пожалуй, вообразить, что обезоружить и сокрушить противника можно искусственным образом, без особого кровопролития и что к этому именно и должно было стремиться военное искусство. Как ни соблазнительна такая мысль, тем не менее она содержит заблуждение, и его следует рассеять…
Так и надо смотреть на войну; было бы бесполезно, даже неразумно из-за отвращения к суровости ее стихии упускать из виду ее природные свойства [Там же, с. 35–36].
В двух этих отрывках лишний раз подтверждается первоначальная идея Клаузевица о том, что война – это насильственный конфликт противников. Хотя в некоторых исключительных обстоятельствах достаточно одного маневра, чтобы принудить врага поступать так, как мы хотим, отличительным признаком войны является именно применение силы для того, чтобы сломить волю другого. Насилие и риск насилия – сущность войны, то, для чего предпринимается военное действие, а все остальное именно этим и определяется. Развитие военной науки не направлено на снижение уровня насилия при применении сил, и серьезная ошибка – предполагать, что ее цель состоит в искоренении жестокости и страданий или же в маскировке насилия и сокрытии его необходимости. Попытки ограничить силу в случае конфликта – причины неудачи, а не признаки цивилизованности и нашего превосходства над варварами и некультурным прошлым. Обращение к войне как инструменту политики требует прямого столкновения с ее реальностью концентрированного насилия, направленного на принуждение противника. Клаузевиц, будучи военным, не боится отстаивать или применять насилие, но ему важно, чтобы командующие войсками во время насильственных конфликтов не обманывали самих себя и не верили в возможность гуманизации страданий и жестокости, к которым приводит война.
Наряду с акцентом на насилии и возможности концентрированного и массового насилия, основное содержание этого определения состоит в связи войны с идеей дуэли. Клаузевиц полагает, что война является совокупностью индивидуальных единоборств, так что дуэль оказывается главным актом войны. Дуэль – особый тип насильственного акта или сражения, однако он включает важные элементы, которые легко упустить. Действительно, интересно то, что для иллюстрации Клаузевиц использует борцов. Борцы – это противники в строго структурированном состязании: в борьбе как спорте эта структура и является всем смыслом искусства, но даже за пределами спортивной борьбы есть важные элементы, которые нельзя упускать из виду. Борцы вступают в основополагающую форму состязания, в котором единственное используемое ими оружие – их собственное тело. Для такой борьбы существенную роль имеет определенная форма равного признания, поскольку у противников одинаковая способность нанести урон. Дуэль между борцом и его противником, вооруженным мечом, копьем или ружьем, не была бы дуэлью. В мире формальных дуэлей XVIII в. один из противников мог выбрать оружие, но в итоге дуэлянты всегда пользовались одним и тем же оружием. Поэтому состязание отличается от Гоббсового мира «войны всех против всех», в котором по определению на палку можно ответить мечом, на меч – ружьем, к тому же противника можно убить хитростью, когда он спит.
Метафора дуэли – метафора структурированного состязания, в котором противники соглашаются на конфликт и сходятся друг с другом; эта простая мысль раскрывает существенное качество войны и дуэли как акта двух противников, которые пытаются отстоять свою честь. Война возникает, когда противник признается как противник и атакуется в таком именно качестве. Наличие комбатантов играет основополагающую роль для идеи войны, поскольку их отличие от нонкомбатантов определяет тех, кто может быть атакован в боевых действиях. Хотя современное развитие войны вышло за пределы дуэли, так что в список законных целей были включены и те, кто поддерживает своими силами войну, не являясь в точном смысле слова комбатантами, для оправдания атаки на них требуется связать их деятельность с поддержкой нападения. Нападение и оборона внутренне связаны в единой борьбе. Если государство-противник вводит свои войска на территорию соседа, однако сосед принимает решение подчиниться, в этом случае нет ни атаки, ни обороны. Соответственно, какой бы политический мотив ни стоял за таким актом, это не война, и точно так же не становится сражением оскорбление, на которое никто не обратил внимания, или односторонний удар прохожего. Не всякое насилие становится началом сражения или составляет его.
Для формальных правил и ритуалов дуэлей XVIII в. главным оставался древний акт обмена насилием в сражении, в котором стороны принимают друг друга и используют насилие по отношению друг к другу как средство удовлетворения. Есть много способов разрешения споров и поиска удовлетворения, однако сражение – древняя и, возможно, первичная форма. Дуэль – не просто межличностный конфликт; она включает в себя восстановление чести, и это еще одно качество, объясняющее, почему это ритуальный акт применения насилия противниками. С точки зрения Клаузевица, в войнах короли, нации, народы и отдельные армии пытаются отстоять свою честь, тогда как сражение в этом случае представляется для них испытанием. Ритуалы, оформляющие и управляющие современной практикой войны, определяются международным правом и обычаем, однако, как подчеркивает Клаузевиц, они «едва достойны упоминания» и слабы, если сравнивать с первичным качеством войны, а именно ее насилием. Здесь Клаузевиц опять же вкладывает очень многое в это краткое упоминание о международном праве и его ограничениях.
Право на войну – это право государств или политических сообществ, поэтому оно не может предоставляться какой-то высшей юридической властью. Соответствующие законы, правила или нормы – те, что обоюдно признаются противоборствующими сторонами в качестве воинского кодекса чести. Так же, как и в схватке борцов есть минимальные правила, не допускающие определенное оружие или обман, на войне есть взаимно обязывающие правила, которыми воюющие ограничивают свое поведение. Законы войны применяются к ведению войны самими армиями, определяя то, что теоретики справедливой войны называют правилами jus in bello. Они представляют собой принципы, за исполнением которых следят армии, вступившие в противоборство, а не какая-то внешняя власть, стоящая над ними. Обращение с комбатантами, ранеными и военнопленными, соблюдение условий капитуляции и перемирия, различение комбатантов и нонкомбатантов – все это часть почти незаметных законов и обычаев, оформляющих войну. Их нарушения являются вопросом чести, а потому за ними следят сами армии, а не международные суды или трибуналы. Большинство военных ревностно блюдут эти принципы и в наши дни, причем их собственные военные суды несут первичную ответственность за любые нарушения военных законов. Клаузевиц не признает высшего закона войны, который мог бы определять справедливость начала войны, или jus ad bellum. Право на войну на самом деле является государственным правом, но не моральной обязанностью государств: государства способны отказаться от сражения или занять нейтральную позицию. Война – инструмент государственной политики, необходимый для защиты государственного интереса, и в этом качестве только государство решает, воевать или нет – принимая бой в случае вторжения или же начиная атаку, какой бы политический довод для этого ни нашелся. Поскольку современная война – это более формальная версия первичного сражения, то есть дуэли, значит, в ней в игру вступают институты, выполняющие эту роль дуэлянтов, то есть государства и армии.
Итак, война – акт применения силы с целью принуждения противника. Война по самой своей природе предполагает применение насилия, хотя в редких случаях ее цель достижима благодаря минимальному насилию. Однако даже в этом случае угроза применения насилия остается основной задачей войны. Клаузевиц презирал так называемые разведывательные войны, в которых армии избегают друг друга, пытаясь избежать конфликта или прямой конфронтации. Такие акты можно считать войнами только по аналогии, поскольку возможность конфликта в них остается, но не реализуется. В новом мире войн с применением массовых армий, который был создан Наполеоном, планирование разведывательной войны – в высшей степени неразумная политика. Эти элементы сражения и состязания убедительнее всего сходятся в описании Клаузевицем успешной борьбы. В случае борцов, состязание которых является примером дуэли, победителю удается бросить противника на пол и подчинить его. В случае же войны победа – более сложное явление, она должна быть более долговременной:
Если война есть акт насилия, направленный на то, чтобы принудить противника выполнять нашу волю, то все всегда должно было бы сводиться к сокрушению противника, то есть к лишению его возможности оказывать сопротивление.
…Вооруженные силы противника должны быть уничтожены, т. е. приведены в состояние, в котором они уже не могут продолжать борьбу. Следует иметь в виду, что впредь мы будем разуметь «уничтожение вооруженных сил противника» именно в этом значении [Клаузевиц, 1998, с. 59–60].
Клаузевиц предупреждает о том, что война не может быть окончательной, поскольку враг (государство или народ) никогда не уничтожается в той мере, чтобы он не мог в будущем восстановиться и стать противником. Однако в столкновении с врагом задача состоит именно что в уничтожении способности вражеской армии создавать угрозу. Таким образом, Клаузевиц выявляет наиболее существенное качество природы войны. Принудить врага выполнять чужую волю можно только в том случае, когда его армия более не может оказывать сопротивления. Читая эту фразу в свете истории XX в. и помня об объяснении Клаузевицем жестокости войны как ее неотъемлемого качества, можно решить, что его теория является бездушной и сомнительной в моральном смысле. Но мы должны обратить внимание на то, что Клаузевиц говорит о разрушении вооруженных сил врага как потенциальной угрозы, а не об уничтожении каждого военнослужащего вражеских вооруженных сил. Клаузевиц не призывает к массовым бойням. Есть и другие способы уничтожения армии как вооруженной силы или ее реального разоружения. Задача полководца – определить, как его тактика и стратегия достигают цели уничтожения вражеских сил. Часто такая задача определяется контекстом и, как доказывает Клаузевиц в книге VIII, политикой, стоящей за войной. При этом Клаузевиц не отказывается в конечном счете от необходимости уничтожения армии противника путем убийства его солдат в бою, поскольку это и есть суть войны.
Применение концентрированного насилия для разоружения и уничтожения противника ставит следующий вопрос, сыгравший ключевую роль в концепции войны Клаузевица, вопрос о типологии войн, вызвавший определенную путаницу, особенно в последней, восьмой книге. В начале книги I Клаузевиц пишет:
Применение физического насилия во всем его объеме никоим образом не исключает содействия разума; поэтому тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает. Таким образом, один предписывает закон другому; оба противника до последней крайности напрягают усилия, и нет других пределов этому напряжению, кроме тех, которые ставятся внутренними противодействующими силами.
Так и надо смотреть на войну [Там же, с. 35–36].
Из этого краткого описания постепенно складывается обсуждение разных типов войн. В книге VIII оно начинается с различия «абсолютных» и «реальных» войн, а в книгах VI и VII Клаузевиц предполагает, что бывают ограниченные войны (хотя и не использует этот термин). Если совместить данные идеи с представлением о «разведывательных войнах», становится ясно, что есть несколько типов войны, но нет единого предмета исследования. Этот факт составляет проблему, поскольку Клаузевиц прямо указывает, что создает общую теорию войны, соответствующую любым разновидностям исторического опыта. За военной историей скрывается единый предмет исследования, связывающий происходящее в разные исторические эпохи начиная с греков и до нашего времени. Что-то можно сказать о всех войнах в целом, причем это не значит, что идею войны надо свести к механистическому представлению о развертывании сил. Стройность теории войны – важный вопрос, о котором Клаузевиц говорит также в своем обосновании необходимости перестроить собственную теорию, приведенном в заметке 1827 г., опубликованной вместе со всей книгой «О войне» его женой. Однако вопрос стройности и связности – не единственный, поскольку сами термины – «абсолютная» война и «ограниченная» – стали краеугольными для понимания книги в контексте войны начала XX в. «Абсолютная» война может предстать путем к тоталитарным концепциям всеобщей военной мобилизации общества, а потому ее надо понять правильно.
На самом деле Клаузевиц использует представление об «абсолютной» войне как философскую, то есть техническую, категорию, но не как инструкцию для применения неограниченной силы и насилия. Сама эта категория предполагает полное и безусловное понимание понятия войны, а ее безусловность иллюстрируется логикой эскалации, которую он выявляет в процитированном выше отрывке. Поскольку задача войны – применение достаточной для уничтожения врага силы, из этого прямо следует логика эскалации. Необходимая величина силы может быть любой – какая только понадобится для подавления врага и на какую он не сможет ответить. В соотнесении с историческим и современным политическим опытом этот тезис представляется как нельзя более опасным. Но мысль Клаузевица в том, что не существует предела для величины силы, которую необходимо применить для разгрома врага, то есть объем усилий определяется только целью его полного подавления. Эта идея воскрешает в памяти картины массированных атак, непрерывной канонады и, конечно, если говорить о нашем времени, ответа на ядерный удар и концепции взаимно гарантированного уничтожения.
Критики смертоносных массовых атак, которыми славилась Первая мировая, или логики ядерного сдерживания усматривают источник этих проблем в представлении Клаузевица об «абсолютной войне». Логика эскалации встроена в саму концепцию войны как применения концентрированного насилия для уничтожения врага. Однако, как я уже сказал, это логический или концептуальный момент, а не моральный или практический: нам следует помнить, что Клаузевиц намеревался воспитывать своих читателей-военных, но не предлагать им руководства для военных кампаний и действий.
Следовательно, когда он, развивая далее этот аргумент, выделяет ограниченные войны или бои, он на самом деле не впадает в противоречие. В чем состоит ограничение логики эскалации и как оно согласуется с его вполне ясным утверждением о концентрации огромных сил? На этот вопрос Клаузевиц отвечает своим различием «абсолютных» и «реальных» войн, которое вводится в книге VIII. На самом деле он не дает описания разных типов войны, а уточняет применение логики эскалации в контексте реального мира, где конфликт характеризуется трением. Использование силы, достаточной для подавления противника, остается основной теоретической идеей о войне как силовом конфликте, однако реальность, в которой эта идея переводится в конкретные действия в «реальных» войнах, например с Наполеоном, заставляет признать пределы эскалации, создаваемые силами трения.
Не всегда есть возможность эскалации, как не всегда возможно вывести на поле боя все запланированные для данной операции ресурсы, что определяется логистическими ограничениями. Реальность войны представляется сумятицей трения, на которую он указал, отвергая механистический и геометрический подход к войне. Трение – не единственное качество, ограничивающее логику эскалации. Не менее важно и то новое измерение, с которым Клаузевиц теснее всего ассоциируется сегодня, а именно политическая цель или политика, ради которой ведется война. Главным для последней, восьмой, книги работы «О войне» является следующий тезис Клаузевица:
Война есть только продолжение политики другими средствами… ибо политическое намерение является целью, война же только средством, и никогда нельзя мыслить средство без цели [Клаузевиц, 1998, с. 55–56].
Для понимания конкретного вооруженного столкновения нам не нужна типология разных войн. На самом деле мы должны понимать взаимодействие фундаментальных сил, определяющих все войны, и то, как они применяют насилие. Это подводит нас к сути теории Клаузевица, а именно к «парадоксальной троице».
Две версии троицы?
Образ троицы – один из наиболее важных в работе Клаузевица. Он образует основное звено в его теории войны, отличное от собственно определения предмета исследования. Триединое мышление глубоко укоренено в западной политической мысли, поскольку оно созвучно фундаментальным представлениям христианской теологии (выделяющей три лица Бога – Бога Отца, Святого Духа и Бога Сына, то есть Иисуса Христа). Даже после заката собственно христианского мышления как единственного языка политической философии идея троицы сохранила свое значение, в том числе благодаря диалектической логике самого известного из философов – современников Клаузевица, Гегеля, преподававшего в 1820-х годах в Берлине. Клаузевиц, вероятно, был знаком с трудами Гегеля, даже если прямо он не опирается на них. То есть образ троицы крайне важен для понимания мысли Клаузевица, но в то же время он сопряжен с трудностями, обусловленными созвучием с философией и теологией.
Современные исследователи и критики пытались разобраться с идеей троицы и ее значением для понимания места войны в политических идеях, а также, что еще важнее, для осмысления знаменитого тезиса Клаузевица о том, что «война есть только продолжение политики другими средствами» [Клаузевиц, 1998, с. 55]. Причина таких затруднений состоит в том, что предварительное описание «странной троицы» включает две стороны, а не одну:
Итак, война не бывает только настоящим хамелеоном, так как она в каждом конкретном случае несколько изменяет свою природу, но также и в своих общих формах по отношению к господствующим в ней тенденциям она представляет собой странную троицу, составленную из насилия как первоначального своего элемента, ненависти и вражды, которые следует рассматривать как слепой природный инстинкт; из игры вероятностей и случая, что делает ее свободной душевной деятельностью; из подчиненности ее в качестве орудия политике, благодаря чему она подчиняется простому рассудку.
Первая из этих трех сторон обращена больше к народу, вторая – больше к полководцу и его войску, третья – к правительству. Страсти, разгорающиеся во время войны, должны существовать в народах еще до ее начала; размах, который приобретает игра храбрости и таланта в царстве вероятностей и случайностей, зависит от индивидуальных свойств полководца и особенностей армии; политические же цели войны принадлежат исключительно правительству [Клаузевиц, 1998, с. 58].
В первом утверждении Клаузевиц опирается на мотивы, добродетели или страсти, представляя троицу в качестве взаимодействия психологических факторов, которые могут пониматься как элементы индивидуальной психики или же как коллективные психологические силы народа. Во втором утверждении они связываются с определенными институтами или органами, такими как институты государства и правительства, армия и тело народа, понимаемое как коллективное единство. Клаузевиц не уточняет конкретное отношение двух этих сторон троицы и не объясняет, являются ли они на самом деле двумя разными троицами, однако в спорах о значении его идей для современной политики и международных отношений отличие троиц и приоритет одной перед другой часто представляются в качестве главной предпосылки для понимания его истинного замысла [Fleming, 2013, p. 49–78]. С точки зрения некоторых комментаторов, приоритет принадлежит психологическим элементам, тогда как три институциональных проявления служат всего лишь для иллюстрации. По мнению других, именно взаимодействие институциональных проявлений – вот что определяет привлекательность Клаузевица для политических теоретиков, а также исследователей военного дела и стратегии [Howard, 2002].
Если сделать акцент на психологии, страсти и мотиве, это позволит освободить Клаузевица от статуса исторически ограниченного теоретика войны XIX и начала XX в., в каковом он, если смотреть на него из настоящего, представляется всего лишь историческим курьезом. Поскольку Клаузевиц стремился предложить универсальную теорию войны, не ограниченную его собственной эпохой, есть все причины отдать приоритет первой стороне троицы. Но в то же время есть веские основания считать две стороны связанными друг с другом и неразделимыми. В этом смысле аргумент Клаузевица воспроизводит разделение государства и души в «Республике» Платона, где трехчастное деление души или психики отражается или иллюстрируется фундаментальной дифференциацией классов полиса. Более обширный объект используется для иллюстрации и прояснения меньшего, а именно души отдельного человека.
Неудивительно то, что эта аналогия позволяет несколько прояснить идеи Клаузевица, ведь она в той или иной форме проходит через всю историю философии и политической теории, и совершенно точно можно сказать, что она созвучна политической мысли Гегеля. Одно ключевое отличие от Платона и в то же время сходство с Гегелем состоит в том, что Клаузевиц следует последнему, усматривая диалектическое взаимодействие между элементами, но не иерархический порядок, обнаруживаемый у Платона и, возможно, больше пришедшийся бы по нраву прусской аудитории Клаузевица, не свободной от авторитарных настроений. С точки зрения Платона, задача царя-философа – найти правильный порядок государства, отражающий порядок души, в которой разум властвует над страстями и желаниями, а потому бразды правления следует отдать самому мудрому классу или слою общества. Тогда как, с точки зрения Клаузевица, такое взаимодействие является динамичным и (в отличие от Гегеля) нетелеологическим. Не существует окончательного паттерна отношений указанных элементов, который бы подкреплялся или избирался логикой истории.
Клаузевиц и ранее указывал на значение силы и насилия для понятия войны, однако в троице он подчеркивает то, что это не просто стратегический выбор. Скорее оно укоренено в фундаментальной вражде и более всего связано с идеей народа. Последняя в традиционной военной мысли обычно упускается из виду или принижается. Народ определенно играет ключевую роль в качестве источника новобранцев и снабжения, однако во всем остальном он оказывается в лучшем случае чем-то двусмысленным, а в худшем – угрозой. Ни одна армия не может выжить без людской силы и пополнения свежей кровью, так же как ни одна крупная современная армия не может вести боевые операции без снабжения, которое зависит от производства определенного излишка продуктов и ресурсов. Гений прусского государства состоял в том, что его социальная структура поддерживала армию системой налогообложения и культурой воинской службы, существовавшей в среде сельского населения, у которого сохранялось едва ли не феодальное представление о службе в целом. Однако, хотя народ имеет ключевое значение для армии, он же представляет и проблему. Войны Фридриха Великого вызвали нехватку людских ресурсов, что привело к временному ослаблению уже упомянутых нами требований к социальному статусу, необходимому для вступления в офицерский корпус. Попытка восстановить социальную иерархию прусской армии, допуская на штабные должности представителей одной лишь аристократии, отражала двусмысленный статус народа. Народ был нужен, но он же был сопряжен с риском.
Расширение влияния Французской революции и ее культуры прав человека стало еще одной иллюстрацией проблемы народа. С точки зрения прусского государства, эгалитаризм несовместим с обязательным порядком и иерархией, от которой зависела военная культура, тогда как распространение эгалитаристских идей создает угрозу внутреннему политическому порядку. Армия нужна не только для сражений в территориальных войнах, она же является первичным институтом, через который власть государства проецировалась на подданных, управляемых. Народ мог стать неуправляемым телом, угрожающим политическому правлению и институтам, которыми он обуздывался, хотя они сами им же поддерживались. Во времена Клаузевица основную полицейскую функцию государства исполняла армия. Его смерть, ставшая следствием возведения санитарного кордона, призванного сдержать распространение холеры в 1831 г., иллюстрирует объем этой полицейской функции, которая не ограничивалась подавлением внутренних волнений.
Народ важен для предложенной Клаузевицем концепции троицы еще и по другим причинам, подсказанным его великим учителем, Шарнхорстом. Тот понимал роль национальной сплоченности и идентичности в превращении при Наполеоне и его генералах республиканского народа, который пруссаки считали неуправляемым, в революционную боевую силу, вскоре ставшую угрозой для политического порядка всей Европы. Если консервативные политики и мыслители видели в ней лишь угрозу, то Шарнхорст и Клаузевиц понимали, что в этой новой силе неуправляемая чернь может превратиться в народ, способный добиваться успеха в массовых военных действиях. Реакция на «права человека и гражданина» заключалась не только в реакционном возвращении к старому порядку, но и в признании силы национальной культуры и духа как единящей силы народа. Клаузевиц был знаком с «Обращением к немецкой нации» Фихте (1806), оказавшим определенное влияние на немецкий национализм, который противостоял универсалистским космополитическим требованиям Французской революции. Собственно, Клаузевиц переписывался с Фихте, который отстаивал возрождение культуры образования, сосредоточенной на национальной литературе, немецком языке и истории. Все эти идеи перекликались с растущей романтической культурной реакцией на позднее Просвещение, связанное с французскими энциклопедистами и Руссо.
Национальная культура действительно важна для Клаузевица, однако он не просто указывает на нее как источник единения или коллективной мотивации. В действительности он рассматривает ее в качестве источника противостояния, вражды и конфликта. Идеология «прав человека и гражданина» отвечала за разгул насилия и конфликта, но на фундаментальном уровне она выражала космополитическую идею универсального сообщества, в котором конфликт и война стали бы исключением. Тогда как с точки зрения Клаузевица, конфликт, противостояние и ненависть – естественные качества различения групп, которыми могут быть нация, племя, клан или семья. Ненависть и вражда – фундаментальные качества человеческого опыта, проявляющиеся в групповом противостоянии и враждебности. Различающиеся группы противостоят друг другу, и из этого возникает конфликт, становящийся причиной войны. Идея нации – лишь самое позднее историческое проявление этой идеи дифференциации и враждебности, составляющей ядро конфликта и войны. На протяжении всей своей истории люди противостояли друг другу, образуя группы и ведя друг с другом войны.
Важный теоретический тезис, выдвигаемый здесь Клаузевицем, когда он акцентирует идею народа и вражды в рамках троицы, состоит в том, что конфликт – не просто инструмент разума или стратегия, используемая для достижения национальных интересов, создаваемых и оформляемых теми или иными обстоятельствами государственной системы. В самом центре человеческого опыта находится нечто более фундаментальное и исконное, нежели столкновение интересов, а именно вражда и ненависть, ведущие к насилию и убийству. Если бы не эта вражда, война бы не была неизменной характеристикой человеческого опыта. Политические теории, особенно общественного договора и естественного права, поскольку они не признают этого, вынуждены отрицать вой-ну, пытаясь укротить ее государственной властью и концепциями вечного мира. В то же время акцент на вражде и ненависти можно сопоставить с гегелевскими попытками обескровить войну диалектической логикой истории. С точки зрения Гегеля, основание для войны состоит в том, что она связывает этическое сообщество, противопоставляя его врагу, и именно благодаря этому механизму политические сообщества или народы добиваются признания в качестве государств. И хотя эта мысль нисколько не расходится с аргументом Клаузевица, важно то, что он не пытается искупить насилие и ненависть высшей телеологической целью. Война по своей сущности остается у него выражением насилия.
Если народ обеспечивает для военных действий мотив и ресурсы, то есть личный состав и снабжение, то армия и личность полководца определяют волю, стоящую за действиями войск. В этом отношении троица Клаузевица привлекает внимание к случайности, вероятности и свободе как определяющим чертам военного опыта, выводя обсуждение на вопросы гения и трения в руководстве самой армии. Безграничные источники и сочетания факторов, вызывающих трение, отрицают возможность какой-либо механической или формальной науки военного дела, лишая смысла любые попытки составить учебник по ведению войны. Риск и неопределенность – неискоренимые качества войны и в то же время вечный вызов военному командованию. В объяснении истории войн и кампаний факторы случайности и вероятности играют важную роль, раскрывая их результаты – успешные или безуспешные. Ненависти и вражды недостаточно для объяснения самого акта войны, особенностей ее ведения и ее результатов. Однако Клаузевиц не просто указывает на беспорядочность исторического опыта, это предполагает тщательный выбор им понятий случайности, вероятности и свободы.
Понятие случайности напоминает нам о том, что мир сложен и непредсказуем. Хотя наука формулирует законы, управляющие движением предметов, она редко достигает конкретности, которая позволила бы руководить проведением операций и кампаний. Только в очень специфических задачах, таких как осадное дело или применение артиллерии, важна собственно математическая точность. В большинстве же случаев количество элементов того или иного действия настолько велико, что первую скрипку начинает играть случайность, а не определенность. Концепцией военного гения, предлагаемой Клаузевицем, предполагается, что способность видеть или угадывать паттерны и возможности – лучшее, на что мы можем надеяться, поскольку дедуктивная наука в этой ситуации нам недоступна.
Указание на вероятность позволяет отказаться от дедуктивной достоверности, но также оно служит признанием того, что случайность можно вычислить и понять. То есть не все является хаосом и недостоверностью, которая бы снимала всякую ответственность за военные действия. Военный гений, руководя действиями, нуждается в суждении и способности взвешивать вероятности и шансы. Способность суждения можно повышать и оттачивать обучением, опытом и применением навыков и техник, если только понимать, что такие навыки являются инструментами решения проблем, а не способами раскрытия фундаментальной структуры реальности. Также Клаузевиц подчеркивает роль креативности и свободы, оставляя тем самым в своей теории войны место для особой роли армии и ее генералов, оказывающихся между двух сторон – народа с его народной враждебностью и рациональной политикой правительства или государства.
Армии берут на себя задачу институционального применения насилия от имени народа – насилия, обращенного против внешних врагов, но иногда также против некоторых внутренних фракций. Армия играет особую роль в применении этой способности консолидированного насилия, а следовательно, и ведения войны. Армия и полководец обладают навыками и знаниями, позволяющими на практике принимать решения, как именно действовать, но также у них должна быть свобода бросить вызов противнику. Еще важнее то, что, начиная войну, армия и полководец должны иметь возможность достойно отреагировать на нападение. Война не может вестись комитетом экспертов, не знакомых с полевыми условиями, что в значительной степени объясняется влиянием случайности, неопределенности и трения. Полевой командир должен располагать свободой собственного решения, позволяющей достаточно вольно обращаться с планами сражений, меняя их в зависимости от особенностей местности и расположения сил противника, но также в соответствии с возникающим трением. Требование освободить армию от нетерпеливой враждебности народа или от постоянных забот правительства – важная часть стратегии. Оно не означает, что армия абсолютно независима от внешних факторов: по сути, смысл троицы именно в том, чтобы подчеркнуть неразрывность всех трех частей. Тезисы Клаузевица нельзя считать отмашкой более поздним идеям тотальной войны или подчинения всех аспектов социально-политической жизни требованиям армии и ведения войны, за что после поражения Германии в Первой мировой войне ратовал Эрих Людендорф.
Армия всегда связана с другими аспектами троицы, однако она должна обязательно обладать свободой и автономией, достаточной для действия и перестройки стратегии в ответ на изменившиеся обстоятельства. Когда же такая свобода и самостоятельность урезается, армии терпят поражение, а военные планы терпят крах. Задача, особенно для государства или правительства, в определении того, сколько именно свободы и автономии можно и следует дать армии. Учась у прошлого и планируя будущее, руководство армии всегда будет стремиться к максимальной свободе, позволяющей приспосабливаться к обстоятельствам, но также оно будет пытаться ограничивать свободу и возможности противников. Согласование свободы и самостоятельности армии с требованиями более общих интересов народа и государства подводит нас к третьему аспекту троицы Клаузевица.
Требование разума или его воплощения в правительстве или государстве в форме политики – последний ключевой элемент троицы. В главе III книги VIII дается исторический набросок эволюции войны в контексте государственной и правительственной власти, кульминацией которой служит возникновение государства в период раннего Нового времени и его подход к войне и организации армии. В разных переводах даются разные варианты ключевого термина Клаузевица – как «политики» (politics) или же «политического курса» (policy). Следует признать, что Клаузевиц прежде всего занимается аспектом политики, реализуемым в правительственных ведомствах и бюрократических структурах, которые мы и имеем в виду, когда говорим о публичном политическом курсе. Эта сосредоточенность на исполнительском полюсе власти можно противопоставить более общей концепции политики, включающей народное обсуждение и движение к демократии. Клаузевиц демократом не был. Но в то же время он признает народные политические силы, освобожденные Французской революцией, и их влияние, а потому двусмысленность его термина «политика» отражает важную часть его подхода.
Проблема политики в определенном отношении всегда была связана с историей войны. Однако ее основополагающая роль вышла на первый план в период Нового времени, то есть после европейских религиозных войн, когда инстинктивная ненависть, служившая мотивом для всего населения, в XVIII в. уступила место более ограниченному и аристократическому взгляду на военное действие, отраженному в следующей цитате:
Война, таким образом, стала делом исключительно правительства, поскольку правительства разошлись со своими народами и стали вести себя так, словно бы они сами были государством. Теперь средства ведения войны стали заключаться только в их казне и бродягах, которых можно было набрать [для службы в армии] либо внутри страны, либо за границей.
…Денежные ресурсы врага, его казна и кредиты – все это стало достаточно хорошо известным; то же самое можно сказать и о размере его вооруженных сил. В момент начала войны достичь серьезного расширения было невозможно. Зная пределы сил врага, люди знали, что они достаточно защищены от полного уничтожения; а осознавая собственные ограничения, они были вынуждены ограничить соответственно и свои цели. Поскольку крайние угрозы были исключены, более не было нужды идти на крайности [Clausewitz, 1984, p. 589–590].
В современном государстве выработка политического курса все больше становится делом административной и бюрократической элиты, которая, хотя она и работает на монарха, стремится к реализации собственных интересов. Ее технический интерес поначалу определяется защитой интересов монарха, но на практике становится особым политическим интересом государства, отличным от личности правителя. Соответственно, такие мотивы, как честь и гордость, уступают место подсчетам выгод и суждениям об относительных рисках. Если говорить о стратегии, влияние политики превращает войну в ограниченную игру, которая не завершается такими абсолютными выигрышами, как завоевание, поглощение врагов или их уничтожение. Для XVIII в. была особенно характерна ограниченность целей войны, достаточных для поддержки других инструментов политики, таких как дипломатия, и именно так возникла ограниченная война. Последняя ограничена только в плане своего вклада в политику, тогда как реальные операции, которыми она осуществляется, сохраняют фундаментальную логику эскалации сил ради разгрома врага и сопутствующую ей жестокость. Ограничение состоит в том, что задача теперь – захватить территорию, разрушить крепость или напасть на город, чтобы найти рычаг для достижения политического и дипломатического результата, но не для того, чтобы уничтожить армию или разгромить вражеское государство так, что оно более не будет представлять угрозы.
Правительство признает долговременный характер конфликтов и споров с внешней государственной системой, а потому ему нужно обеспечить снабжение военных сил, экономическую мощь и дипломатическую поддержку для подкрепления своей позиции. На создание и обучение армий уходит определенное время, а их полное уничтожение при поражении не только ограничивает власть правителя или монарха, но и создает риск для легитимности правительства. Таким образом, бюрократический класс и его интересы в долгосрочном управлении государством налагают определенное ограничение на эскалацию военных действий и применение силы, ограничивая тем самым и представление об абсолютной войне. Клаузевиц не выносит суждения об этом историческом изменении и не тоскует по героической эпохе, когда армии отстаивали честь монархов или народов. Его единственная задача – понять меняющиеся исторические условия войны и все большую роль политики в определении войны и ее ведении. Хотя он и не проводит такой связи, ясно, что его представление о задачи военной теории является развитием представления о других политических науках, например экономике. Война требует наличия экономически активного населения, имеющего определенные экономические излишки и достаточное количество людей, способных нести военную службу. Однако, как убедительно показал Адам Смит в «Богатстве народов» (1776), политическая экономия вполне способна не только предоставлять ресурсы для участия в конфликте, но и поощрять его. Развитие современной государственной системы привело к преобразованию природы войны, поскольку само ведение войны было превращено в политическую науку применения ограниченных ресурсов государства для достижения максимальной выгоды или для отсрочивания конфликта до того момента, когда будет достигнуто относительное равенство сил, например путем территориальных приобретений или дипломатических союзов.
Хотя логика войны требует эскалации силы, политический контекст сдерживает ее, чем предъявляет новые требования к мышлению военного руководителя. Политика – не просто внешний фактор по отношению к мышлению полководца, это один из факторов, не связанных с непосредственным ведением войны. На самом деле она стала важнейшим элементом того контекста, в котором оформляются стратегия, военное планирование и проведение операций. Именно в этом контексте Клаузевиц подчеркивает преемственность между войной и политикой, когда утверждает, что война – «это только продолжение политики другими средствами». Война – одно из политических инструментов современного государства, и применение такого средства должно рассматриваться в качестве расширения политической повестки в обстоятельствах, когда другие инструменты недоступны или недостаточны. Выдвигая этот тезис, Клаузевиц отстаивает сохранение важности войны в мире, где теории вечного мира или же аргументы о требованиях политической экономии неизменно бросают вызов государству и его политикам. Война и способность ее эффективно вести должны оставаться одним из показателей силы государства. Однако они затрагивают интересы и мотивы, которые часто вступают в конфликт с другими политическими силами, а потому требуют политического участия для защиты интересов армии, иначе она не сможет гарантировать свою мощь и способности.
Это заставляет поставить вопрос о взаимоотношениях армии и других конститутивных властей государства. Когда правили монархи, а войны, небольшие и зачастую агрессивные, оставались выражением суверенной воли, государь сам был главнокомандующим, а государство и армия представляли собой единое целое. Однако с развитием современных государств и государственной бюрократии армия оказалась отделена от прямой воли суверенного решения. Это заставляет поставить конституционный вопрос о месте армии относительно суверенной власти, а также ее роли в выработке и осуществлении политического курса. Отношение между гражданской и военной властью в правительстве имеет столь же основополагающее значение для современного государства, как отношение между гражданской и церковной властью в политике раннего Нового времени, однако следствия такого нового отношения намного более ощутимы. Этот вопрос заслонялся монархами, несущими ответственность за высшее военное командование, иногда даже успешное, как, например, в случае Фридриха Великого. Однако уже во времена Клаузевица прописанное в американской конституции подчинение армии гражданскому контролю или же возвышение Наполеона, подчинившего гражданскую власть армии и в конечном счете подмявшего под себя гражданскую власть, когда он стал императором, – все это ставило неотложный вопрос об отношении между политической и военной властями.
Клаузевиц предложил решение: включить главнокомандующего в кабинет министров, то есть центральный правительственный орган принятия решений. Он пишет:
Если война должна полностью согласовываться с политическими целями, а политика – с доступными средствами войны, тогда, если только роли государственного деятеля и военного не объединены в одном человеке, единственный разумный подход – сделать главнокомандующего членом кабинета министров, чтобы кабинет был осведомлен об основных аспектах его деятельности. Однако это возможно только в том случае, если кабинет, то есть правительство, находится неподалеку от театра боевых действий, что только и позволяет принимать решения без значительной потери времени.
…В высшей степени опасно позволять какому-либо иному военному, кроме главнокомандующего, влиять на кабинет. Это если и может привести к разумным и эффективным действиям, то лишь крайне редко [Clausewitz, 1984, p. 608–609].
Итак, главнокомандующий играет существенную роль в успешной формулировке и реализации политического курса, но он не должен господствовать. Главнокомандующий, как и обычный генерал, скорее всего будет стремиться к эскалации силы, достаточной для разгрома врага. Однако в политической области этот импульс должен быть ограничен целью, а также ресурсами, доступными для всех аспектов государственной политики в целом. Должен возникнуть тонкий баланс между утверждением законных интересов армии в осуществлении политики другими средствами, что только и может обеспечить эффективное ведение войны, и гарантиями долговременной стабильности и безопасности государства. Именно озабоченность таким балансом – вот что скрывается за негативной оценкой Клаузевицем участия любого, кроме главнокомандующего, военного в политике или деятельности кабинета министров.
В свете последующей истории и обвинений Клаузевица и немецкой армии, воевавшей в Первой и Второй мировых войнах, в «пруссачестве» стоит признать важность подчинения у него армии более общим интересам государства. Эта идея имеет первостепенное значение для определения места армии в современных либерально-демократических обществах. Но стоит отметить, что подобное подчинение характерно не только для либеральных демократий, поскольку оно обнаруживается и в партийных государствах. Наиболее яркий пример, возможно, – клятва верности, которую немецкие офицеры приносили Гитлеру как олицетворению расового государства. Клаузевиц осознает то, что простые конституционные решения маскируют сложность наилучшего соотнесения политики и интересов армии, как и то, что не существует окончательного равновесия между элементами троицы, которое бы достигалось единой институциональной структурой.
Особое внимание к политике в книге VIII указывает на все большую важность противоборствующих мотивов, сказывающихся на стратегии и действии в контексте современной государственной системы, объясняющей, с точки зрения Клаузевица, приоритет «реальной», или ограниченной, войны перед «абсолютной». Но Клаузевиц не считал, что абсолютная война – только логическая возможность, которая никогда не проявится в историческом опыте в силу собственной дороговизны и конкуренции с другими требованиями политической повестки. Опыт Французской революции и Наполеона сломил политические границы государственной системы конца XVIII в.:
Война, не стесненная никакими общепринятыми ограничениями, пробудилась во всей своей первозданной ярости. Это было связано с новой причастностью народов к великим делам государства; тогда как само их участие отчасти стало следствием воздействия Революции на внутренние условия каждого государства, а отчасти – опасностью, созданной Францией для всех остальных государств.
Будет ли так же и в будущем? Будет ли каждая война в Европе вестись с использованием всех ресурсов государства, и значит ли это, что причиной для нее будут лишь величайшие проблемы народа? [Clausewitz, 1984, p. 593].
Конечно, Клаузевиц не отвечает на этот вопрос, да он и не смог бы на него ответить. Однако признание сохраняющейся возможности абсолютной «народной войны» в мире, где политическая власть масс или народа освободилась, достигнув неслыханного масштаба, остается с тех пор одним из главных военных вызовов. В свете массовых войн в Европе и за ее пределами, произошедших в XX в., замечание Клаузевица представляется особенно прозорливым. Не стоит, однако, упускать из виду главный урок троицы Клаузевица, указывающий на то, что сложное взаимодействие враждебности, случайности и политики должно согласовываться с новыми обстоятельствами и вызовами. Его краткая, но проницательная история концепций войн, предшествовавших Наполеону, не претендует на роль телеологии истории. У государственной системы есть своя логика, но Клаузевиц не утверждает того, что государственная система и идея межгосударственной войны – единственная форма войны в будущем. Троица объясняет силы, оформляющие современную войну, а ее структура обосновывает озабоченность опасной тенденцией сил, высвобожденных Французской революцией. Однако Клаузевиц – не грубый реакционер и не фаталист, который бы считал, что массовое общество уничтожает государственный порядок.
Средства: Ведение войны на практике
Несмотря на всю теоретическую утонченность концепции войны Клаузевица, сам он был практиком и опытным военным, что нашло отражение в подробном обсуждении у него особенностей ведения войны. Еще молодым офицером он прошел маршем по Рейнской области и Вогезам, поэтому его работа включает в себя подробное обсуждение условий местности и их влияния на развертывание войск. Наиболее значительная часть работы «О войне» посвящена развитию его основных идей – их всевозможному уточнению и обсуждению со всех значимых точек зрения. Хотя военная технология внесла поправки в задачи военного дела, фундаментальные идеи Клаузевица об ориентации войск на местности (со всеми ее возможностями и ограничениями) и сегодня представляются не менее проницательными, чем в его времена.
Замечания Клаузевица о переходе через болота или трясины при помощи досок, безусловно, устарели, поскольку у современных войск есть более технологичные решения для таких задач. Однако его оценка качеств местности, влияющих на фундаментальную цель боя, – не просто производная от ограниченности технологий. Топи и болота, леса, реки, горы и крепости – все они представляются специфическими проблемами и возможностями для обороны или нападения. Также Клаузевиц подробно обсуждает снабжение, расквартирование, охрану и передвижение войск. Клаузевиц был континентальным военным, то есть война, с его точки зрения, ведется сухопутными армиями, занимающими и удерживающими территорию с целью дестабилизации и уничтожения врага. Поэтому в его книге ничего не сказано о войне на море, о морских или десантных операциях, используемых, например, при вторжении и известных еще со времен древних греков. Мы можем только гадать, считал ли Клаузевиц морские сражения подпадающими под общие категории его военной теории, а именно под категорию боя, рассматриваемого с точки зрения обороны или нападения. В то же время понятия боя, концентрации сил и центра тяжести, а также приоритет обороны перед нападением – все это имеет огромное значение и для морских, и для сухопутных военных действий, хотя Клаузевиц и не приводит примеров применения этих идей в контексте морской войны.
Главные категории подробного обсуждения этих частных вопросов подкрепляют методологическое представление о том, что стратегию, тактику и ведение войны невозможно свести к механической или геометрической науке, к набору универсальных принципов, как того хотел Жомини. Взаимодействие вражды, случайности и политики сказывается на любых войнах, однако по-разному. Но хотя универсальных принципов не существует, основной акцент делается на конфликте, поскольку наибольшего внимания требует именно «бой». Клаузевиц пишет: «Бой есть подлинная военная деятельность, и все остальное – лишь ее проводники… Бой есть борьба» [Клаузевиц, 1998, с. 257]. Хотя часто война рассматривается на примере одного большого сражения, ее реальность, по Клаузевицу, слагается из большого числа боевых столкновений. Задача стратега – связать все эти большие и малые сражения в одну-единственную упорядоченную битву, в которой все действие направлено на фундаментальную задачу разгрома противника. С точки зрения политики, враг сломлен, когда более не способен далее поддерживать конфликт, то есть продолжать свою первоначальную атаку или, если речь об оборонительной войне, сдерживать атакующего.
Поскольку задача разгрома врага предполагает необходимость поставить «своего противника в столь невыгодное положение, что он не может продолжать боя» [Там же, с. 261], полководец должен найти точку, в которой можно сосредоточить максимальную силу, приложив ее к «центру тяжести» противника. Понятие «центра тяжести» является развитием метафоры, изображающей бой в качестве поединка двух борцов. Концентрация силы и центр тяжести становятся важными, как только мы перестаем считать, что существует некий базовый механизм, исключающий воздействие случайности и обстоятельств. Если бы результат всегда определялся относительной величиной сил, тогда большинства войн просто бы не было либо они практически не были бы связаны с реальными конфликтами и серьезным насилием. Где именно применяются и концентрируются эти силы, важно для уравновешивания конфликта, в котором противники не являются абсолютно равными. Однако «центр тяжести» сам может стать механическим устройством (вопреки намерениям Клаузевица), если мы забываем о том, что в конечном счете это метафора, которая требует сложного суждения, всегда остающегося не вполне достоверным. Также расположение центра тяжести невозможно предсказать с достаточной точностью или высокой вероятностью, не учтя ограничений и возможностей, предоставляемых местностью, снабжением и людским составом, а также следствий трения.
Значение боя и поиска «центра тяжести» противника может также подкреплять общий военный предрассудок, заставляющий отдавать предпочтение нападению или атаке, а не оборонительной войне. Но Клаузевиц пытается отвлечь внимание от приоритета нападения перед обороной, хотя подробно обсуждает и тот, и другой предмет. Собственно, Клаузевиц приводит убедительные причины считать приоритетной именно оборонительную войну. Нападение может показаться наиболее важной формой конфликта, поскольку оно сосредоточивает силы на предположительном центре тяжести противника, тогда как оборона выглядит пассивной. Однако в этом-то и состоит предрассудок, поскольку правильная оборона также требует концентрации сил в слабой точке или в центре тяжести нападающего. Эта слабая точка может обнаружиться только тогда, когда линии снабжения нападающего растягиваются до предела, что и случилось в Русской кампании Наполеона. В этом случае стратегическое отступление обороняющихся и использование огромного пространства внутренних территорий России привели к перенапряжению системы снабжения Наполеона, а потому и свели его силы атаки к точке, в которой они только и могли, что нанести техническое поражение русским при Бородино, и поэтому не достигли решающего результата. В этом новом контексте, в войне с противником, который желал принимать бой только на своих условиях, стратегия и тактика, ранее для Наполеона и его армий весьма успешные, дали сбой.
Этот пример показывает, что, по Клаузевицу, обороняющаяся держава обладает приоритетом, поскольку она должна вступать в войну, отвечая на конфликт. И хотя ее решение редко бывает столь же сильным, как в случае Русской кампании, именно обороняющаяся держава решает, когда применить свои силы. При правильном распределении сил обороняющиеся могут применить их для нейтрализации ударов нападающего, пока его собственная сила себя не исчерпает. В самом крайнем случае это может привести к боям на истощение, цель которых – изматывать силы противника, пока он не исчерпает свои резервы и не утратит способность продолжать кампанию. Хотя эффективная оборона требует особой стратегии истощения атакующих возможностей противника, фундаментальная логика нападения и обороны остается одной и той же – уничтожение сил врага и лишение их способности продолжать враждебные действия.
Именно эта содержательная логика, соединенная с энциклопедическими знаниями, определяет богатство и непреходящее значение книги «О войне» и для военных, и для ученых. Главная для этой работы идея об основополагающей роли насилия и силы для современной государственной системы, а также в рамках реализации политики и политического курса упускается из виду современными политическими теоретиками, сосредоточенными исключительно на достижении договоренностей между государствами. Главное же то, что Клаузевиц вносит существенные поправки в ту эпоху, которая продолжает искать просвещенного мира без войн и конфликтов, опирающегося на институты вечного мира. Также он обосновывает признание ограниченности разума в делах человека, но вместе с ней и необходимость разума в действиях страсти и чувства. В этом отношении он остается одним из важнейших политических мыслителей международного порядка.
Наследие работы «О войне»
Клаузевиц находится в выигрышном положении, поскольку его идеи в каком-то смысле широко известны, но ему вредят многие читатели, не особенно хорошо представляющие себе его сложные аргументы и не всегда действительно прочитавшие его книги. Это негативно сказалось на его рецепции и влиянии, поскольку в большинстве исследований авторы часто увлекаются контрдоводами, пытаясь доказать, что на самом деле он не говорил многое или даже большую часть из того, в чем он обвинялся или, наоборот, за что восхвалялся [Bassford, 1994]. Короче говоря, внимательным прочтением пренебречь нельзя. В то же время даже не слишком точные прочтения и интерпретации его работы оказывают значительное влияние на понимание современной войны и государства. Большинство интересных обсуждений проблемы войны и сегодня все еще определяются теорией Клаузевица.
Непосредственная рецепция работы «О войне» Клаузевица оказалась довольно сдержанной. Первоначально книга попала в тень труда его соперника, ведущего теоретика постнаполеоновского мира Антуана Анри де Жомини (1779–1869). Жомини, швейцарский офицер, служивший в наполеоновской армии, написал «Искусство войны», которое в XIX в. вошло в список обязательной литературы для офицеров в Европе и США. Книгу читали молодые офицеры Вест-Пойнта, которым было суждено сойтись в сражениях Гражданской войны в США, ставшей, вероятно, первой современной индустриальной войной. Однако вскоре репутация Клаузевица значительно укрепилась благодаря ассоциации с фельдмаршалом Гельмутом фон Мольтке (1800–1891), который реформировал стратегию и организацию прусской армии, а потом и большой армии объединенной Германии. Мольтке был одним из выдающихся военачальников середины XIX в., он сыграл значительную роль в войне за Шлезвиг и Гольштейн 1864 г. и в Австро-прусской войне 1866 г., а потом добился грандиозного триумфа во Франко-прусской войне. Мольтке был гениальным стратегом, но начинал он с учебы в Военной академии, где директорствовал Клаузевиц, а потому его считали учеником последнего. В частности, считалось, что он реализовал на практике отказ от формального подхода к маневренной войне, связанный с Жомини, и отдал предпочтение стратегической гибкости Клаузевица. Именно благодаря этой ассоциации с успехом Германии идеи Клаузевица привлекли внимание учеников фон Мольтке, мыслителей-стратегов и преподавателей военных училищ, что привело не только к созданию более обширной аудитории для книги Клаузевица, но и к ее переводам на французский и английский языки. Быстрый успех прусской стратегии и вызов, ею брошенный, попали в поле внимания как противников, так и союзников. Так началась легенда о Клаузевице как теоретике пруссачества и прусского военного стиля, – легенда, которая после Первой мировой войны стала источником подозрений.
Для британской интеллектуальной жизни одно из следствий Первой мировой войны заключалось в реакции против философского идеализма, игравшего важную роль в политике конца XIX – начала XX в. Многое было связано с репутацией Гегеля и Фихте и их влиянием на таких британских идеалистов, как Ф.Г. Брэдли (1846–1924) и Бернард Бозанкет (1848–1923), и особенно с предположением, что их философия подчиняет индивида государству. Идеалисты видели в государстве нравственное сообщество, в котором раскрывается личная и групповая идентичность, а потому немецкий идеализм было легко представить в карикатурном виде, словно он был источником прусского милитаризма и агрессии, ставшей «причиной» Первой мировой. Клаузевиц не имеет почти никакого отношения к этому спору, но его троицу государства, армии и народа можно было прочесть как обоснование того поклонения государству, на которое стали нападать критики идеализма и всего прусского в целом. Например, либеральный мыслитель Л.Т. Хобхауз, видевший цеппелина над центральным Лондоном из своего дома в Хэмпстедской пустоши, открывает свою книгу «Метафизическая теория государства» следующим тезисом:
Когда я вернулся к своему Гегелю, я почувствовал в своем положении некоторую иронию. Неужто сейчас самое время для построения и разрушений теорий, когда весь мир кругом рушится? Но потом я передумал. Каждый человек использует средства и оружие, которыми лучше всего владеет. В бомбардировках Лондона я стал свидетелем видимого, вполне материального результата ложной и хитроумной доктрины, основания которой, я считаю, заложены в книге, лежащей сейчас передо мной. Действенно сражаться с этой доктриной – значит принимать такое участие в бою, которое допускают физические немощи среднего возраста. Гранки своей первой работы Гегель нес в типографию по улицам, заполненным беженцами с битвы при Йене. Эта работа стала первым источником наиболее сильного и тонкого влияния, подорвавшего рациональный гуманизм XVIII и XIX века, и все засвидетельствованное мной неявно уже заключалось в гегелевской теории государства как божества [Hobhouse, 1918, p. 6].
Тем, кто стремился оспорить философские посылки той модели политики, которая привела к Первой мировой войне, было несложно увидеть в союзе государства и армии на базе народа или же в «Цеппелине», парящем над мирным населением, пример абсолютной войны, прекрасно иллюстрирующий наследие Гегеля и Фихте, превращенное Клаузевицем в доктрину прусской армии. Однако в этом примере есть составляющие, которые действительно связываются с идеей Клаузевица об абсолютной, или народной, войне. Немецкие авиаудары по Лондону были направлены на гражданские цели, а потому они нарушали табу, утверждавшее, что война – это профессиональное занятие для комбатантов, носящих униформу. Воздушная атака, вызвавшая столь резкую реакцию Хобхауза, как и некоторые другие события Первой мировой, указали на сдвиг элементов троицы – от армий к народам. Такая враждебная интерпретация Клаузевица не ограничивалась, однако, философами и политическими теоретиками, которые в целом не слишком благоволили войне. Она проявилась и в избирательном прочтении и критике влияния идей Клаузевица на военное руководство стран как Союзников, так и «оси». Главной мишенью стала другая сторона теории Клаузевица.
Утверждалось, что он является главным источником стратегии массовой концентрации сил в одном сражении, которая привела к провальной военной тактике и стратегии окопной войны на Западном фронте, с ее безысходностью, ограниченной эффективностью и массовой бойней. Эта линия критики была развита британским стратегом Бэзилом Лиддел Гартом, который участвовал в сражении на Сомме и отвергал ложную, как он сам считал, стратегию лобовых атак англичан и французов, предпочитая ей свою собственную «стратегию непрямых действий». Ложная стратегия заставляла сосредоточивать значительную силу в предположительных слабых точках, стремясь сломить противника в решающем сражении. В контексте позиционной войны на Западном фронте это, как утверждалось, должно было привести к прорыву. Однако крупные битвы, такие как на Сомме, не смогли достичь поставленной цели, но зато привели к колоссальным потерям, дававшим лишь незначительное военное преимущество. Лиддел Гарт утверждал, что значительное усовершенствование военных технологий (особенно в области артиллерии, пулеметов и отравляющих газов) сделало стратегию Клаузевица, как ее тогда называли, бесполезной. В этом новом контексте он высмеивал Клаузевица, называя его «мессией массовой взаимной бойни» [Liddell Hart, 1934, p. 120].
В качестве замены прямой массовой атаки Лиддел Гарт отстаивал подход непрямых действий, позволявший избежать столкновения в пункте сосредоточения сил противника, но фокусировавшийся на периферии, выступавшей обходным путем к центру. Также он требовал опираться на небольшие подразделения и использовать тактику малых столкновений. В контексте европейской войны это означало бы, что Британия должна воздержаться от крупной сухопутной кампании и сопутствующей ей массовой мобилизации, от лобовых атак, которые привели к сражению на Сомме, и опираться, напротив, на свои морские силы, способные совершать набеги и нападения в слабых точках, когда есть возможность поразить союзников врагов Британии, например в злополучной Дарданелльской операции в Турции. В годы после Версальского договора идеи Лиддел Гарта были подхвачены теми, кто боялся, что следующая большая сухопутная кампания окажется политически неприемлемой и в то же время неэффективной, а также теми, кто отстаивал новые технологии, в частности военную авиацию и танки.
Какое-то время Лиддел Гарт оказывал довольно заметное влияние на британскую стратегию, в межвоенный период его идеи высоко оценивал Невилл Чемберлен. Однако, когда в 1939 г. началась Вторая мировая война, его подход был оспорен стратегией сухопутной операции, проведенной вместе с Францией в поддержку Польши. Лиддел Гарт всегда оставался довольно спорной фигурой среди стратегов, особенно ревностно он относился к своей репутации – вплоть до того, что приписывал себе чужие стратегические заслуги. В частности, он заявлял о своих заслугах в области стратегии танковой войны, вдохновивших, как говорят, немецкий блицкриг, в ходе которого войска отказывались от лобовых атак в пользу мобильности. Лиддел Гарт описывал свое неприятие наследия войны 1914–1918 гг. как отказ от Клаузевица. Но на самом деле такое противопоставление было поверхностным, поскольку Клаузевиц – намного более сложный мыслитель, намного менее жесткий и даже собственно «прусский», чем утверждал Лиддел Гарт. В конечном счете спор шел не об интерпретации теории Клаузевица: он сводился к утверждению о радикальном изменении природы войны, при котором теория Клаузевица более не подходит для технологически развитого военного дела, начавшего развиваться в Первую мировую войну и доведенного до совершенства во Вторую мировую, когда появились новые средства авиации, ракеты и ядерное оружие.
Благодаря развитию военных технологий, вроде бы лишавшему значения вооруженное столкновение на поле боя, мир, сложившийся после 1945 г., бросил серьезный вызов тем, кто считал, что идеи Клаузевица не потеряли своего смысла. В мире, где стороны конфликта группировались под ядерными зонтиками США и СССР, означавшими гарантированное взаимное уничтожение и невозможность выжить в ядерном конфликте, не говоря уже о том, чтобы в нем выиграть, фундаментальная идея Клаузевица о войне как инструменте государственной политики более не казалась обоснованной.
Однако изобретение ядерного и термоядерного оружия не привело к отказу от войн и необходимости наличия у государств грамотной военной стратегии. Холодная война, то есть противостояние западного и коммунистического блоков, не означала искоренения войны и военного планирования. Корейская война 1950–1953 гг. стала крупным, но при этом традиционным военным столкновением, хотя отчасти она уже была прокси-войной. После первоначального успеха контингента ООН, возглавляемого США, которому удалось сдержать и вытеснить вторгнувшиеся войска Северной Кореи, последняя решила опереться на советскую авиацию и китайскую армию. Корейское противостояние удалось сдержать в формате традиционной межгосударственной войны, а США довольствовались тем, что выступили в роли лидера международной коалиции. Важнее то, что, несмотря на опасные рекомендации генерала Дугласа Макартура (и других военных) нанести ядерный удар по Китаю, эта война не вылилась в ядерное противостояние, чему способствовало и то, что президент Трумэн отстранил Макартура. Корейский конфликт закончился перемирием, а его окончательное разрешение остается проблемой международной политики и в наши дни.
Это показало, что обычная война не утратила своего значения, хотя она и может проводиться международными коалициями и при участии прокси. Она требовала продолжения государствоцентричной модели стратегии и войны. Военные планы традиционного столкновения войск НАТО и СССР на Европейском континенте составлялись на протяжении четырех десятилетий. Однако интереснее то, что даже в области ядерного конфликта представление о войне как политическом действии, которое можно использовать, несмотря на опустошающую силу ядерного оружия, по-прежнему занимало мысли некоторых стратегов. Не все относились к идее победы в ядерной войне со скепсисом. Так, в начале 1950-х годов некоторые интеллектуалы, например создатель теории игр Джон ван Нейман и физик Эдвард Теллер, требовали упреждающего удара Америки по сталинской России, который надо было нанести до того, как последняя сможет создать свои ядерные силы. Тогда как другие (в том числе физик Герман Кан) утверждали, что от участия в ядерной войне можно получить определенную политическую выгоду.
Невозможно ответить на вопрос, предлагалась ли такая стратегия ядерной войны совершенно серьезно, или же она была нацелена лишь на устрашение, когда бы конечной целью было неприменение устрашающей силы, а потому и отсутствие потребности проверять на практике посыл о том, что в ядерной войне можно победить. Многие защитники идеи тактической ядерной войны (с использованием небольших ядерных зарядов), несомненно, следовали стратегии устрашения и взаимно гарантированного уничтожения, даже если лично считали, что тотальная ядерная война немыслима. Если и существует какой-то мыслимый мир, в котором ядерная война действительно является для какого-то государства политически приемлемым вариантом, значит, есть и пространство, в котором Клаузевиц может такое мышление определять.
Наряду со стратегами, утверждавшими возможность победы в ядерной войне, другие считали, что Клаузевиц определяет стратегию, в соответствии с которой ядерная технология сделала открытый конфликт невозможным. Особый интерес тут представляет французский либерал и реалист Раймон Арон (1905–1983), который признавал императив Клаузевица: считать войну элементом политики и в то же время рекомендовать другие варианты, когда это политическое средство невозможно использовать. Свое исследование Клаузевица и свои лекции по современной стратегии он завершает признанием того, что, хотя во многих отношениях война, как она понималась Клаузевицем, остается реальной, существует также потребность взглянуть на другие политические инструменты государств, раз ядерная технология сделала прямой конфликт невозможным. В 1970-х годах Арон писал о том, что в число таких инструментов входит стратегическое ограничение ядерных сил и дипломатический контроль над распространением ядерного оружия и его приобретением новыми государствами [Aron, 1983]. Дипломатические споры о соглашениях об ограничении стратегических вооружений стали новой формой политической конфронтации, которая привела к политике как «войне другими средствами», в каковой реальный конфликт подорвал бы сам себя. Арон не считал, что такой подход будет отказом от идей Клаузевица, скорее их разумным развитием за пределами поля боя. Но Арон не дожил до некоторых процессов, которые привели к существенной трансформации стратегического мышления, вышедшего за пределы проблемы технологического ускорения.
Хотя холодная война ограничивала прямой межгосударственный конфликт и заслоняла его многосторонними идеологическими союзами, США и СССР оставались главными протагонистами большого идеологического и военного противостояния. Государства, армии и народы оставались главными элементами стратегического мышления, будь то в контексте войны как политики или стратегической дипломатии, предлагавшейся Ароном. Однако сегодня мы знаем, что завершение холодной войны и последующий распад СССР вывел на передний план трансформацию военной стратегии, ставшую подлинной революцией военного дела. Авторы, писавшие о ней, прямо отвергли основные составляющие взгляда Клаузевица. Основополагающими для этого подхода представляются работы Мартина ван Кревельда [Кревельд, 2005] и Мэри Калдор [Калдор, 2015].
Важно оценить сложные события, которые привели к этому новому мышлению. 1980-е годы начались с введения советских войск в Афганистан, что открыло последнюю фазу прокси-конфликтов между США и СССР. Другое событие того же ряда – революция в Иране и свержение шаха, бывшего союзником США, что привело к созданию в Иране Исламской республики. На ранних этапах революции США пережили несколько унизительных моментов, в частности осаду американского посольства в Тегеране и неудачную попытку спасательной операции, проводившейся силами спецподразделений. Этот провал, в свою очередь, способствовал уходу президента Картера, которого сменил Рейган. С ним начался новый период ястребиной внешней политики против традиционной угрозы коммунизма, но также новая идеологическая борьба с Исламской республикой. Холодная война в результате высвободила силы, которые вышли за пределы устойчивого мира идеологических блоков и их противоборства. Со временем они привели к расширению территорий прокси-конфликтов от Центральной Америки до советской границы в Центральной Азии, а также к новым цивилизационным конфликтам, предсказанным Сэмюэлем Хантингтоном [Хантингтон, 2003]. Президент Рейган ускорил наращивание ядерного потенциала, начавшееся еще при Картере, но также занимался борьбой с «коммунистическими силами» в Центральной Америке, где финансировал военные восстания против народных левых режимов, например сандинистов в Никарагуа, и прямой борьбой с Советами в Афганистане, где Америка поддерживала партизанские действия исламского ополчения моджахедов.
В это время войну стали отдавать на подряд частным негосударственным акторам, которые, строго говоря, не всегда представляли национально-освободительные движения. Война в Афганистане стала партизанской войной на изнурение, подрывавшей советский строй, так что многие русские стали считать ее своим «Вьетнамом». Однако, когда Советы вывели войска из Афганистана, вакуум власти был заполнен племенной и религиозной гражданской войной. Ситуация стабилизировалась только в результате укрепления режима талибов – исламистских ультраконсерваторов и полевых командиров, ставшего для радикалов «Аль-Каиды» безопасной гаванью. «Аль-Каида» – исламистская террористическая группа, ответственная за теракты 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке и Вашингтоне. Она сама была ответвлением радикального джихада, бойцы которого обучались своему ремеслу у спецгрупп и сил безопасности, поддерживавших Афганистан в войне с Советами и управлявшихся американским ЦРУ или пакистанской разведкой.
За выводом войск СССР из Афганистана в 1988–1989 гг. вскоре, в 1989 г., последовало падение Берлинской стены. В 1991 г. СССР распался на составлявшие его республики (хотя ведущая роль и сохранилась за Россией), когда реформы президента Горбачева не смогли сохранить многонациональное государство. В результате крушения СССР и распада Организации Варшавского договора казалось, что международная ситуация кардинально изменилась. На бывшем советском пространстве проводились новые границы (в основном мирным путем). Возникли новые национальные и религиозные конфликты, что могло быть исполнением предсказаний Хантингтона о новой конфронтации между исламом и Западом. Тогда как превосходство военной мощи США в новой глобальной ситуации, возможно, подтверждало заявления Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории».
Многие военные мыслители и стратеги утверждали, что в ситуации нового всемирного «беспорядка» мира невозможно достичь путем разоружения. Последнее, напротив, привело к еще более хаотичному и насильственному миру, где военная сила казалась как никогда важной, хотя ее применение уже не отвечало десятилетиям традиционного военного планирования или даже стратегии контрповстанческих войн с национально-освободительными группами. В этом контексте и появилась работа Мартина ван Кревельда «Трансформация войны» [Кревельд, 2005]. Ван Кревельд – выдающийся военный историк, решивший переосмыслить войну в новых контекстах, которые, как он утверждает, расходятся с Клаузевицем. Центральный тезис его обширной книги не сводится к тому, что мы живем в новых условиях, поскольку он признает, что условности традиционной войны, соотносимой с Клаузевицем, оспаривались достаточно давно, причем феномен войны всегда уклонялся от систематизации. Главная тема книги – демонтаж основных компонентов троицы за счет проблематизации идей о государстве, армии и народе как основных узлах любого мышления о войне. Он показывает, что все они оказались неустойчивыми и меняющимися под воздействием новых конфликтов, сил и возможностей. Вопрос «Кто с кем сражается, как и ради чего?» более невозможно рассматривать сквозь призму взаимодействий фундаментальных составляющих троицы Клаузевица. Кроме того, троичное мышление грозит заслонить те вызовы, на которые стратеги и военные организаторы должны будут ответить в будущих конфликтах.
Общие размышления ван Кревельда, составившие часть исследований «новой войны», были дополнены книгой Мэри Калдор «Новые и старые войны» [Калдор, 2015]. Калдор, британский социальный теоретик, а не военный историк или стратег, пришла к этой теме после участия в европейском движении за мир. В центре ее ключевой работы обширное исследование конфликта в Боснии и Герцеговине, последовавшего за распадом Югославии. Она во всех подробностях доказывает, что мотивы, акторы и контекст этого конфликта не укладываются в классическую троицу Клаузевица. В конфликте участвовали группы идентичности и нерегулярные ополченцы, которые зачастую теснее были связаны с организованной преступностью, чем с бывшей югославской армией. Эти конфликты проходили на спорном пространстве, которое отчасти регулировалось международными организациями, в частности миротворцами ООН и контингентом НАТО, действовавшими на основе мандата ООН. Также на конфликт оказывала влияние и Россия как традиционный защитник Сербии и православного христианства на Балканах. Наконец, этот острый локальный конфликт произошел в мире глобальной экономики, где вроде бы постепенно складывался новый космополитический порядок, замещавший биполярный мир холодной войны.
Исследование этого кейса у Калдор дополняется изучением «войны с терроризмом» и злополучных «традиционных» войн, которые Армия США и их союзники вели в Афганистане и Ираке после теракта 11 сентября. Конфликт между этническими вооруженными формированиями в Боснии и Герцеговине, племенная и фракционная борьба в Африке южнее Сахары, такие глобальные исламистские террористические группы, как «Аль-Каида», а потом и ИГИЛ, – все это требовало космополитического порядка, в котором традиционная война между государствами и их армиями заменялась представлением о международном сотрудничестве по вопросам примирения и исполнения договоренностей, а потому крупные национальные армии отправляли свои войска участвовать в конфликтах, происходивших вдали от их непосредственных национальных интересов. Этот радикальный подход к новым войнам сочетался с инициативами за упреждающие войны и «обязанностью защищать» население от насилия со стороны его собственного государства. Также он был связан с важными альтернативными подходами к космополитическому регулированию глобальной экономики, пытающемуся искоренить некоторые источники международных конфликтов, такие как принудительное переселение народов или глобальная наркоторговля.
С точки зрения теоретиков новой войны, троица Клаузевица развалилась, поскольку предполагала, что государство, армия и народ – стабильные, заранее данные предметы исследования, а не подвижные и мимолетные сущности, быстро исчезающие в новом мировом беспорядке. Государства всегда были спорными акторами, действовавшими в контексте неравного глобального порядка, однако теперь они столкнулись с новыми вызовами. Некоторые из них могут быть положительными, например объединение разных суверенитетов в таких наднациональных структурах, как Европейский союз, способный дать ответ на экономическую глобализацию. Точно так же утверждалось, что международные партнерства, регулирующие торговлю, например ВТО, выгодны всем странам-участникам. Однако в числе новых вызовов были и негативные: к примеру, политика идентичности, влияющая на национальную сплоченность традиционных национальных государств. В случае распада СССР это привело к попыткам пересмотра границ и массовому бегству населения. Столь же проблематичными оказались и армии, поскольку появились ополчения с тяжелым вооружением, способные использовать те виды оружия, которые традиционно были доступны только национальным вооруженным силам. В результате распространения крупнокалиберных вооружений могло развалиться и представление о том, что национальная армия способна утвердить монополию государства на применение насилия на своей территории. Особенно эта проблема обострилась в тех регионах, где национальные ресурсы или наркотики позволяли частным группам финансировать вооруженные группировки, способные посоперничать с государством.
Но даже и в плане военной силы вызов не сводился просто к распаду. Политические союзы и суверенные объединения означали то, что сотрудничество национальных армий сохраняется – будь то в миротворческих операциях или же в военных действиях, например в Первой и Второй войнах в заливе. Третий столп троицы Клаузевица, а именно народ, всегда отличался наименьшей устойчивостью. Идентичность народа оставалась неизменной проблемой для политических мыслителей, а также одним из наиболее острых вопросов для самого Клаузевица. Нации, этничности, культуры и религии всегда были источниками идентичности и единства, но также фрагментации и разнообразия. С точки зрения теоретиков новой войны, новая волна диверсификации и фрагментации (ставшая возможной благодаря космополитизму) усложнила интересы, подкрепляющие политику и идентичности народов, участвующих в конфликтах. Мир глобализации ускорил нарастание этих противоречий, которые требуют иной концептуализации, если мы хотим осмыслить конфликты будущего и научиться ими управлять.
Как и в случае любых других революций в сфере мысли и интеллектуальных дисциплин, эта интервенция теоретиков вызвала реакцию. В данном случае возникла новая волна интереса к Клаузевицу, поскольку его стали считать мыслителем, чьи фундаментальные идеи искажены интерпретацией, предполагающей, что он в своей теории войны отстаивал жесткую троичную структуру, тогда как на самом деле его взгляд на войну, намного более разнообразный и сложный, отражает многие из тех именно вызовов, что ставит новый мировой беспорядок [Strachan, 2007; Fleming, 2013]. В то же самое время мировой порядок часто опровергает любые предсказания. Возможно, Вторая война в заливе была плохим ответом глобальной террористической группе, однако поражение Ирака, управлявшегося Саддамом Хусейном, показало, что некоторые фундаментальные составляющие межгосударственного конфликта и применения массовых вооруженных сил сохраняются. Точно так же в период после краха 2008 г. окрепли некоторые националистские и популистские движения, бросившие вызов институтам международного порядка и заявившие о национальном самоутверждении, особенно внутри таких крупных военных держав, как США, Китай и Россия. Современная эпоха, возможно, и правда содержит в себе новые, еще более сложные источники военного конфликта. Но есть в ней и знакомые составляющие, связывающие применение концентрированного насилия с решением политических задач государств и групп, претендующих на политическую легитимность. И хотя Клаузевиц не предлагает прескриптивной политологии, способной работать с подобными процессами в будущем, да и, по сути, предостерегает от такого узкого рационалистического представления о войне, его труд остается важным вкладом в другие, только-только формирующиеся концепции применения насилия ради достижения политических целей, вкладом, который по-прежнему может нас многому научить.
Библиография
Клаузевиц К. (1998). О войне. М.: Логос; Наука.
Clausewitz C. von [1832] (1984). On War / M. Howard, P. Paret (eds). USA: Princeton University Press.
Калдор М. (2015). Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху. М.: Изд-во Ин-та Гайдара.
Кревельд М. ван (2005). Трансформация войны. М.: Альпина Бизнес Букс.
Поппер К. [1945] (1992). Открытое общество и его враги. М.: Феникс; Культурная инициатива.
Хантингтон С. (2003). Столкновение цивилизаций. М.: АСТ.
Aron R. (1983). Clausewitz: Philosopher of War / trans. C.C. Booker, N. Stone. UK: Routledge and Kegan Paul.
Bassford Ch. (1994). Clausewitz in English. UK: Oxford University Press.
Carr E.H. [1939] (2016). The Twenty Years’ Crisis 1919–1939. UK: Palgrave.
Echevarria II A.J. (2007). Clausewitz and Contemporary War. UK: Oxford University Press.
Echevarria II A.J. (2017). Military Strategy: A Very Short Introduction. UK: Oxford University Press.
Fleming C.M. (2013). Clausewitz’s Timeless Trinity. UK: Routledge.
Gallie W.B. (1978). Philosophers of Peace and War. UK: Cambridge University Press.
Gat A. (1989). The Origins of Military Thought: From the Enlightenment to Clausewitz. UK: Clarendon Press.
Gray C.S. (1999). Modern Strategy. UK: Oxford University Press.
Grayling A.C. (2017). War: An Enquiry. UK: Yale University Press.
Handel M.I. (1988). Clausewitz in the Age of Technology // Journal of Strategic Studies. Vol. 9. P. 51–92.
Hobhouse L.T. (1918). The Metaphysical Theory of the State: A Criticism. UK: George Allen and Unwin.
Howard M. (2002). Clausewitz: A Short Introduction. UK: Oxford University Press.
Liddell Hart B.H. (1934). The Ghost of Napoleon. USA: Yale University Press.
Paret P. (2007). Clausewitz and the State. USA: Princeton University Press.
Strachan H. (2007). Clausewitz’s On War: A Biography. USA: Grove.
Zamoyski A. (2018). Napoleon: The Man Behind the Myth. UK: Collins.
Страница Клаузевица, редактируемая доктором Кристофером Бассфордом (Christopher Bassford). URL: https://www.clausewitz.com
Marxists Internet Archive. URL: https://www.marxists.org/reference/archive/clausewitz/index.htm
Кроме того, английский перевод «О войне», использованный в этой главе, доступен по адресу: https://antilogicalism.com/wp-content/uploads/2019/04/on-war.pdf