й
Большинство подходов к реализму в международных отношениях опираются на концепции международной политики, прямо реагирующие на идеализм начала XX в. Они обращаются к прошлому в поисках великих мыслителей, поддерживающих идеи современной теории и идеологии в их применении к международным отношениям. Так называемые классические реалисты, Э.Х. Карр, Рейнгольд Нибур и Ганс Моргентау, определили после 1945 г. повестку для теории международных отношений, которая отчасти оправдывается связью с такими мыслителями, как Августин и Макиавелли. Даже теоретики так называемой английской школы, такие как Хедли Булл [Bull, 2002] и Уайт, опираются на историческую «традицию» реализма, в противовес которой они разрабатывают свою теорию международной сферы как анархического общества, сопоставляя ее с реалистической системой государств, которую можно возвести к Фукидиду, Макиавелли и Гоббсу. Некоторые из теоретиков, о которых мы говорили, знакомы по обсуждениям в трудах Уайта [Wight, 1991], Дойла [Doyle, 1997] или Бучера [Boucher, 1998], и я не стремился написать еще одну историю этой стороны аргумента. Также я обсуждал таких мыслителей, как Локк, представляющихся оплотом идеализма и морализма, или таких не вполне однозначных мыслителей, как Августин и Руссо. Однако, если оставить все это в стороне, определенно останется вопрос о связи между всем спектром рассмотренных здесь мыслителей и неизменным интересом к реализму в международных отношениях, и на этот вопрос нельзя дать однозначно утвердительного или отрицательного ответа.
В настоящей главе я объясняю, почему в этой книге я не занял четкой позиции в вопросе о том, сводится ли она к рассмотрению канона реализма. На кон поставлены роль реализма в теории международных отношений и вклад теории международной политики в оспаривание его гегемонии. Поэтому я рассматриваю реализм в качестве определенной доктринальной позиции (или даже идеологии) и определяю эту концепцию в таких категориях, которые обосновывают мою сдержанность. Но также я хочу рассмотреть новый «реалистический» вызов, возникший в современной политической теории или философии, к которому я отношусь с большей симпатией и к которому обсуждавшийся в этой книге канон определенно тоже причастен. Два этих реализма связаны друг с другом, но в то же время один не вытекает из другого. В лучшем случае их объединяет некое «семейное сходство», а не методология или общий комплекс задач. Некоторые комментаторы утверждают, что новый «реалистический поворот» в политической теории на самом деле старше «классического реализма» теории международных отношений XX в. Независимо от того, действительно ли это так, он существенно повлиял на амбиции теории международной политики и особенно на некоторых из ее сравнительно новых задач. Поскольку «реалистический поворот» пока находится на стадии самоопределения, у него нет четко определенной позиции, которую можно было бы описать исторически, и это еще одна причина не представлять данную книгу в качестве истории реалистических международных отношений. Тем не менее я собираюсь выдвинуть определенный тезис, помогающий прояснить, в чем смысл такого реалистического направления, а потому и оправдывающий включение в эту книгу некоторых мыслителей (таких, как Локк), которые обычно не связываются с реалистическим подходом к политике. Новые реалисты не вполне уверены в своей позиции относительно этатизма – и именно это подкрепляет их нежелание признавать значение насилия для «первого политического вопроса», как они сами любят его называть, следуя Бернарду Уильямсу [Williams, 2005].
Я начну с краткого описания реализма в современной теории международных отношений, или с так называемой Вестфальской системы [Brown, 2002]. Далее я описываю теорию международной политики (ТМП), представляя ее как критику этой позиции и резюмируя три наиболее важных взгляда ТМП, которые послужат прелюдией к представлению «реалистического поворота» в политической теории и практике. В последнем разделе я сосредоточиваюсь на главном вызове для более реалистической ТМП, а именно на отношении между легитимностью, насилием и местом политики.
Вестфальская система
Одно из главных обвинений, выдвинутых крупнейшими классическими теоретиками международных отношений XX в. их противникам межвоенного периода, заключалось в том, что те в своих академических занятиях упустили из виду насущные проблемы реальной политики, а именно усиление нацизма и угрозу сталинского коммунизма. Совершенствование сложных нормативных институтов международного уровня было делом полезным, но в то же время происходили такие события, которые не укладывались в эти нормативные теории, создавая неотложную опасность. Реализм отвечает на эту неотложность и следит за непосредственно происходящим, в целом игнорируя то, что может случиться в далеком будущем. Люди, интересующиеся международными вопросами, всегда разделяют реалистический взгляд на то, что происходит в мире здесь и сейчас. Поэтому неудивительно то, что реализм претендует на статус базовой позиции в международных отношениях. Однако одно из неизменных качеств академической жизни, в этом плане отличающейся от политической практики и журналистики, состоит в озабоченности основаниями той или иной деятельности или опыта. Возможно, в естественных науках (например, в физике) таким обоснованием занимаются не сами физики, а математики или философы. Однако во всех остальных областях исследователи обычно разделяют определенные взгляды на свои собственные предпосылки, а потому и на должный порядок собственной практики. Споры о методах изучения неотделимы от истории, литературоведения, политологии и исследований международных отношений. Действительно, в политологии особое внимание к предпосылкам деятельности и предмету исследования составляет профессиональную заботу политических теоретиков, которые (к неудовольствию политологов) не могут удовлетвориться теми или иными трактовками предмета или метода их дисциплины. Точно так же в исследованиях международных отношений как особой дисциплине ту же функцию играет собственно их теория.
По мере того как исследования международных отношений начали выделяться внутри остальной политологии (или даже определяться за пределами последней), реализм как определенный подход обрел самостоятельность, став базовой теоретической позицией, разделяемой или оспариваемой различными исследователями, но также определенной трактовкой предмета исследования, которым занимаются ученые-международники и который отличается от других аспектов политологии, взятой в целом. Эта логика объясняет преобладание или гегемонию реализма, а также часто подмечаемую его спорность как единой позиции [Bell, 2009]. Реализм всегда представляется конструкцией, однако с некоторыми элементами согласны разные теоретики-«реалисты». Такие элементы часто группируются в виде так называемой Вестфальской системы [Brown, 2002] и включают в себя:
– государствоцентричную систему и так называемую аналогию с внутренней политикой;
– позитивизм и отвержение нормативности;
– приоритет силовой политики;
– консерватизм в отношении международных дел, под которым я имею в виду предпочтение статус-кво, а не реформы (но не консерватизм как идеологическую позицию).
Каждая из этих черт является важной мишенью для критики со стороны ТМП.
Вестфальская система и «аналогия с внутренней политикой» – полезные ориентиры в международных отношениях и политической теории. Для обеих Вестфальский мирный договор 1648 г. можно использовать в качестве удобной точки отсчета, определяющей появление современного суверенного государства и возникшей вслед за ним системы государств. Вестфальский мир, включавший в себя два мирных соглашения, предполагает различие между идеей государства, отвечающего на своей территории за внутренний политический порядок, и субъектом межгосударственных отношений, находящихся с практической точки зрения в ведомстве дипломатов и военных, а с теоретической – теоретиков международных отношений, занятых академическими исследованиями. Аналогия с внутренней политикой соответствует договорам, согласно которым религия народа в рамках определенного государства или территории является сугубо внутренним делом, а потому не может быть поводом для войны или спора правителей – эта идея нашла ясное отражение в аргументах Томаса Гоббса. Появившейся позднее теории международных отношений, включенной в постепенно формирующуюся политологию как отдельную дисциплину, эта идея помогла провести основополагающее различие между исследованиями внутригосударственной и межгосударственной политики. Внутренняя аналогия подкрепила государствоцентричный взгляд на политику, утвердив его в политологии. Вопросы конституционного устройства, избирательной системы, политических прав и социального обеспечения – все они считались внутриполитическими, а потому должны были объясняться внутренними силами, действующими в пределах определенной политической территории или традиции. Задача теоретиков международных отношений состояла в изучении иного комплекса вопросов, покрывающих отношения между этими внутренне самодостаточными государствами. Поскольку международные отношения возникают в мире, состоящем из многих государств, они не могут сводиться к простому расширению национального политического интереса, даже если рассматривать сильнейшие национальные государства.
Вестфальская аналогия возникает всякий раз, когда мы задумываемся о внутренней политической повестке. По мирному договору 1648 г. католичество или протестантизм конкретного государства становились его внутренним политическим делом, и точно так же в современном мире вопрос о том, каким является то или иное государство – демократическим или авторитарным, – внутриполитический. Например, государство не должно применять политическую власть за пределами своих границ для развития здравоохранения или социал-демократии, отмены или введения расовых ограничений избирательных прав. Однако этот этос самоограничения государств – только часть указанной аналогии. За ограничением политической амбиции, которое проявляется в идеологии прав государств, скрывается также и структурный порядок международных систем. Мир, по сути, – это мир государств, каждое из которых обладает устойчивыми национальными интересами и сталкивается с международной сферой других государств, которые все также обладают своими национальными интересами. Хотя к отношениям между государствами идея Гоббса о естественном равенстве, возможно, неприменима, не существует естественной или неизменной иерархии в международных отношениях. Также в них не найти безусловных источников авторитета, законные претензии которых могли бы превышать национальные интересы того или иного государства. Основой для всех этих положений реализма является представление о том, что фундаментальный предмет исследования есть мир государств, а также силы или нормы, управляющие их взаимодействием в отсутствие естественного или авторитетного порядка. Предмет исследований международных отношений – тот тип системы, который возникает из подобного взаимодействия. Споры в рамках этих исследований ведутся между разными концепциями, объясняющими подобный порядок. Либералы считают, что взаимная выгода в отношениях государств ведет к основанному в целом на правилах порядку, который обеспечивает достижение публичных благ и экономический рост. Теоретики так называемой английской школы объясняют, почему международная сфера может считаться обществом, но не политическим порядком с устойчивой принудительной властью. С их точки зрения, международную сферу лучше всего описывать в категориях конфликта, возможности войны и эмпирики мира и порядка.
Соответственно, реалисты с подозрением относятся к тем, кто считает, будто правила и порядок спонтанно возникают из взаимодействий. Мир – это исключение, нуждающееся в объяснении, тогда как конфликт и война или неизменный потенциал такого конфликта – нормальное состояние международных отношений. Основные споры среди мыслителей-реалистов ведутся о том, является ли этот мир международной анархии попросту результатом исторического опыта, или же существует определенная причинно-следственная история, описывающая природу конфликта и вытекающая из преследования государствами конфликтующих друг с другом интересов, не стремящихся к устойчивому равновесию. Этим объясняется требование реалистов сосредоточиться исключительно на фактах, а не идеале или утопическом представлении о том, каким бы был мир, если бы соблюдались определенные условия. Это требование связано со второй важной частью реализма как теории международных отношений.
Позитивизм – методологическая позиция, требующая заниматься исключительно эмпирическими фактами как предметом научного исследования и искать объяснения отношений между этими фактами. Позитивизм в социальных науках стремится достичь статуса естественной науки, обретя устойчивый предмет исследования, независимый от ценностей и устремлений исследователя. С точки зрения химика, такой элемент, как углерод, есть то, что он есть, независимо от ценностей, надежд или амбиций химика. На предмете анализа химика и его утверждениях о свойствах этого элемента не сказывается то, кем он сам является – марксистом-ленинистом или католическим роялистом. Предмет исследования безразличен к ценностям исследования, а его поведение полностью определяется или детерминируется причинно-следственными законами и канонами научного объяснения. Конечно, реальный мир науки на самом деле намного сложнее. Философы науки ведут сложные споры о природе естественных видов, причинно-следственных законах и устойчивости объектов научного исследования – достаточно вспомнить о принципе неопределенности в квантовой механике. Однако желание добиться статуса естественной науки и недопущение вырождения всех вопросов в вопросы о нормативных ценностях остаются главной амбицией значительной части социальных наук.
Классические реалисты (такие, как Э.Х. Карр и Ганс Моргентау) обосновывали свой реализм глубокими философскими соображениями, связанными с идеями Маркса, Ницше и Вебера, с проведенной этими авторами критикой традиционного морализма, но они не опирались на концепции, позаимствованные из естественных наук. Тогда как неореалисты (такие, как Кеннет Уолц) интересовались больше моделированием международных отношений в рамках научной методологии, в которой при построении теории предпочтение отдается формальным моделям и дедуктивным выводам, а не историческим или эмпирическим размышлениям. Карр и Моргентау подхватывают веберовскую, постницшеанскую идею о расколдованном мире, которая лишает их возможности нормативного обоснования, тогда как намерение Уолца – выработать надежные объяснения, являющиеся эмпирически истинными независимо от ценностей тех, кто их выдвигает. Таким образом, позитивистская установка может быть следствием безразличия к индивидуальным или коллективным ценностям – в том же смысле, в каком экономика действует, не отсылая к таким понятиям, как справедливость. В то же время позитивизм может быть трагическим следствием заката ценностей и проблемы нигилизма, как у Карра и Моргентау. Какое бы метафизическое основание ни выбиралось в таком случае, реализм отказывается от использования ценностей в объяснении международной политики.
Соответственно, реалистическая концепция международной системы отвергает обоснованность вопросов о том, как должны вестись международные дела, в том числе нормативных вопросов о том, как государства должны преследовать свои интересы, конкурируя с другими государствами. Если на международном уровне и есть какие-то законы, это причинно-следственные, эмпирические законы, описывающие отношения между государствами, преследующими свои интересы, или же статистические корреляции, выводимые из эмпирических данных. То есть это не правила или принципы, предписывающие то, как должны вести себя государства и что должно с ними происходить, когда они не соблюдают эти правила. Если на практике в международных отношениях и соблюдаются определенные нормативные правила или если государства принимают решение сообразовываться с определенными системами ценностей, то их требуется объяснить в категориях некой первичной ненормативной ценности. Они не могут быть предзаданными принципами, определяющими притязания первичных акторов международной сферы, то есть государств. Следовательно, реалист занимается первичным вопросом о том, почему государства могли бы принять решение соблюдать международные законы, регулирующие ведение войны, но не моральным вопросом о том, допустима ли война и при каких обстоятельствах. Норм как базовых оснований не существует. Тогда как нефундаментальная (обусловленная определенными причинами) нормативность должна быть объяснена через иное, ненормативное качество или ненормативные факторы. Этот методологический приоритет позитивности перед нормативностью, каково бы ни было его философское основание, отвечает за два остальных аспекта Вестфальской системы и реализма – за силовую политику и консерватизм.
Силовая политика является отличительным атрибутом реализма, поскольку (в отсутствие нормативности или ценностей, которые могли бы быть источником мотивации) единственным основанием для действий индивида, группы или государства становится преследование интересов или удовлетворение желаний. Если говорить об отдельных людях, удовлетворение желаний – это реализация интересов человека, и в таком случае должна иметься позитивная концепция интересов, основанная на таком естественном свойстве, как желание. Хотя государства отличаются от людей, с точки зрения реалистов, они также мотивируются таким естественным качеством, как интерес народа, агрегирующий в себе индивидуальные интересы, или же национальный интерес, отождествляемый с интересами правящего класса или руководства. В каждом из этих случаев мотивацией действия является опять же удовлетворение желаний или преследование собственного интереса. Разум играет определенную роль в удовлетворении желаний отдельного человека или в преследовании национального интереса. Но эта роль сводится к стратегическому расчету, как лучше добиться реализации интереса, однако она не определяет решение о том, что должны представлять собой такой интерес или желание. Соответственно, хотя выбранный порядок действий может быть рациональным или иррациональным, желания таковыми быть не могут.
Вопрос силы появляется, поскольку государства или правители должны преследовать свой национальный интерес в мире, в котором другие государства делают то же самое. В международных делах не существует никакого комплекса правил, который естественным образом координировал бы отдельные действия и интересы (подобно правовой системе, координирующей отдельные действия внутри государства). Поэтому каждое государство всегда вольно преследовать собственный интерес как ему вздумается. Однако, если нет естественного согласования, мы получаем мир конкуренции и потенциального конфликта, и единственный способ заставить другие государства действовать сообразно нашим интересам или помешать им действовать вопреки им – применить нашу собственную силу. Сила в этом случае понимается как способность заставить людей делать то, что мы хотим, и, с точки зрения реалиста, в международной политике использовать в конечном счете можно только ее. В силе можно увидеть много аспектов, в том числе мягкую силу некоторых государств, способных заставить других подражать им или равняться на них. Однако в конечном счете сила – это способность заставить других делать то, чего мы хотим или что нам нужно, и если этого нельзя добиться путем диалога, обсуждения или подражания, тогда единственный способ – угроза применения силы. Реалисты часто не обращают внимания на многие тонкие аспекты силы, сосредоточиваясь на ее простейших и наиболее убедительных формах, таких как военная сила и насилие. Отчасти они тем самым преследуют определенную теоретическую цель, поскольку если желание состоит в том, чтобы заставить делать других то, что мы хотим, тогда сила – главный метод. Понятие силы для реалистической теории оказывается, таким образом, фундаментальным.
Однако особое внимание к силе в реализме – не просто аналитическая или позитивистская ставка. Важность силы является не только концептуальной, но и эмпирической. Значительная часть истории – история государств, объявляющих войну другим государствам для решения споров или осуществления интересов, когда этого нельзя добиться убеждением, дипломатией или обманом. Реализм достиг господства в международных делах не просто в силу своей теоретической экономности и простоты, но и благодаря полезности для политологии международных отношений, в частности в исследованиях безопасности, в дипломатии и стратегии. Два наиболее известных реалистических мыслителя послевоенных исследований международных отношений в США: Джордж Кеннан, отстаивавший необходимость сдерживания СССР, и Генри Киссинджер, требовавший, чтобы США открыто или скрыто применяли военную силу наряду с дипломатией для реализации своих интересов – интересов гаранта международного порядка. Киссинджер считался современным «макиавеллистом», готовым применять какую угодно силу, если это необходимо, то есть образцовым силовым политиком, избегающим сложных вопросов о моральности войны, насилия и конфликта. Тогда как Кеннан был совсем другим человеком. Его стратегия заставила многих политических критиков утверждать, что он неравнодушен к коммунизму. Безусловно, Кеннан был реалистом, который, однако, считал стратегию дипломатического и военного сдерживания советской и марксистско-ленинской экспансии способом применения силы с наибольшей вероятностью успеха. Он считал, что его строгие «антикоммунистические» критики озабочены извращенной идеологией, а потому и не готовы признать требования силы и ее стратегического применения.
Консерватизм – последний аспект реализма. Он вытекает из государствоцентричного представления о международных отношениях, отрицающего приоритет нормативных ценностей и принципов, и из нацеленности на эффективное применение силы. Этот консерватизм представляется наиболее важным стимулом для развития ТМП как критики гегемонии реалистических международных отношений. Это консерватизм с маленькой буквы «к», то есть не идеологическая позиция, хотя иногда он и правда ассоциируется с политическим консерватизмом, поскольку консервативные партии с большой буквы «К» во многих демократических странах поддерживают армию, а во время холодной войны они часто спорили со своими идеологическими противниками.
Однако главной проблемой консерватизма в реалистических международных отношениях является то, что он обычно отражает аналогию с внутренней политикой, составляющую ядро системы государств. Международная политика, с его точки зрения, всегда определяется государством, преследующим свой национальный (внутренне определенный) интерес в контексте других государств, делающих то же самое. Итоговое разделение труда между внутренней и международной политикой означает то, что многие неотложные вопросы, влияющие на жизнь людей, выносятся в область внутренней политики и, главное, внутриполитических решений. Задача международных отношений ограничивается обеспечением мирных взаимоотношений между государствами и поддержанием тех или иных международных правил и институтов, совместно созданных государствами для того, чтобы они служили их интересам. Основные проблемы международной политики – сохранение международного статус-кво, то есть защита от угроз для стабильности, проистекающих из изменений в равновесии сил и перестройке союзов. На одном уровне такая устремленность может показаться достаточно благородной, учитывая издержки войны и развала международного порядка, – и здесь надо отдать должное таким реалистам, как Карр, Моргентау, Нибур или Кеннан. Но в то же время предпочтение статус-кво приводит к маргинализации любых новых вызовов, таких как распределение глобальных публичных благ в условиях изменения климата. Точно так же выбор реализмом статус-кво может стать основанием для идеологического предпочтения утверждения суверенитета, а не взаимовыгодного сотрудничества. А это грозит закреплением тех черт (прошлого) политического опыта, которые всегда были лишь временными и эмпирически обусловленными.
Эта тенденция видеть в международных отношениях устойчивый комплекс технических проблем, создаваемых международным порядком с определенным (неизменным) характером, заставила политиков и дипломатов с чрезвычайной осторожностью подходить к международным проблемам, которые невозможно легко встроить в эту парадигму. Особенно это относится к проблемам, определенным структурными или внешними силами, а также к тем случаям, когда решение таких проблем тормозится фиксацией на простом категориальном различии между внутриполитическим и международным. Такие проблемы, как голод (в Бенгалии в 1943 и 1971 гг., затем в Бангладеш в 1974 г.), выпадают из этого различия внутриполитического и международного. Собственно, именно их значение поставило моральные вопросы в повестку международных отношений, послужив начиная с 1970-х годов одним из важнейших источников для ТМП. Это совпадение между быстрым ростом интереса к нормативной политической теории и неотложными международными проблемами преобразовало международные отношения как особый предмет, создав одно из наиболее оживленных и интересных направлений этой исследовательской области.
Теория международной политики как критика
Обычай ставить в заслугу Джону Ролзу то, что он спас политическую теорию или философию от ее неминуемой смерти от рук логических позитивистов и оксфордской философии обыденного языка, восходит к Питеру Ласлетту. В последние годы этот обычай подвергся заметной критике в генеалогических исследованиях, попытавшихся оспорить господство ролзовского либерального эгалитаризма [Forrester, 2019]. Можно с уверенностью сказать, что тогда в области политической теории действительно было много работ, хотя и не так много в аналитической философии, как принято думать. Бесспорным, однако, остается взрывной рост интереса к нормативным вопросам, совпавший с публикацией Ролзом «Теории справедливости» [Ролз, 1995] и спровоцированными этой работой дискуссиями. Политическая философия и теория стали занятием не только модным, но и, казалось, актуальным. Начался период поразительной интеллектуальной продуктивности, совпавший с важными и неотложными проблемами международной политики. Все это происходило в разгар холодной войны, сопровождавшейся опасной конфронтацией 1970–1980-х годов. США как гарант либерально-демократического порядка с середины 1960-х годов увязли во внутренних волнениях, связанных с гражданскими правами, в конституционных сражениях и злополучной Вьетнамской войне. Война расколола американские университетские кампусы, в том числе из-за призыва (обязательной военной службы в Армии США, определявшейся жеребьевкой). Внутриполитические проблемы США всегда становились международными, поскольку США являлись центром международных союзов и оказывали колоссальное влияние на внутреннюю политику всех либерально-демократических государств. Сначала к международной области как таковой пришлось обратиться при оценке намерения Ролза применять понятие общественного договора исключительно к «замкнутому внутреннему обществу», что, казалось, подкрепляет один из аспектов государствоцентричного подхода реализма, хотя Ролз, определенно, и отказывался от его позитивизма.
Хотя Ролз написал важные работы по практическим политическим вопросам, таким как гражданское неповиновение, его главным трудом стала грандиозная теория справедливости как честности. Мотивы для написания этой книги были довольно сложными, но среди них можно выделить желание создать альтернативу утилитаризму как основанию публичных суждений о морали и справедливости, которая в то же время не опиралась бы на реалистическую в этическом смысле трактовку естественного закона или естественных прав. Если должны существовать защищающие личность права, ограничивающие применение практической рациональности или принципа полезности, то они должны быть основаны на полномочиях, с которыми все могли бы разумно согласиться, оставаясь в контексте, где имеется множество идей о наилучшей форме жизни.
Ролз признавал плюрализм как факт, то есть разумное несогласие в вопросе о сущности хорошей жизни и о том, как следует жить. Однако он утверждал, что мы можем достичь принципов права (основ закона и гражданских прав), которые защищают фундаментальное достоинство свободных и равных личностей. Поэтому его теория критична к господствовавшему тогда техническому языку утилитаризма, в ней Ролз попытался предложить устойчивое (либеральное) основание для идей, подкрепляющих общечеловеческую веру в фундаментальные права каждого человека на то, чтобы к нему относились как к свободному и равному гражданину. Эти идеи были соединены и согласованы друг с другом в концепции политического общества как честной схемы социального сотрудничества, то есть общественного договора, определяемого двумя принципами справедливости. Первый принцип Ролза требует распределения комплекса базовых свобод, доступных каждому, а второй гарантирует то, что любые допустимые экономические неравенства структурируются так, чтобы приносить пользу самым бедным и отражать честное равенство возможностей. Ролз стремился к обоснованию положений политической философии и оправданию нормативных принципов, причем его аргументация стала считаться оправданием либерально-политических курсов, в частности программы «Большого общества» в США при президентстве Линдона Джонсона (1964–1968) или британского государства всеобщего благосостояния в понимании Энтони Кросланда.
В этом отношении противником теории Ролза стала либертарианская теория Роберта Нозика, представленная в его книге 1974 г. «Анархия, государство и утопия», в которой утверждалось, что создание любой системы центрального распределения благ, включающей конфискацию у индивидов продукта их труда, является по самой сути своей несправедливым. Нозик также был известным философом, стремившимся установить пределы нормативной политической теории (а не просто идеологом либертарианства). В этот период в большинстве споров, в которых сталкивались позиции Ролза и Нозика, участники обычно занимали определенные позиции и по идеологическому вопросу о перераспределении внутри государств, а впоследствии и между ними. В результате подъема новых правых и политического успеха Тэтчер и Рейгана в начале 1980-х годов политическая философия стала более политизированной, чем ожидалось. Политические теоретики продолжали обсуждать противостояние Ролза и Нозика, придумывая все более замысловатые аргументы о способах измерения общественной справедливости.
Несомненно, политические теоретики, работающие на факультетах политологии, отводят «Теории справедливости» Ролза главную роль в возрождении нормативной теории. Однако две другие работы также показали, в какой мере этот взрывной интерес всегда носил международный характер, и они также оказали серьезное влияние на ТМП. Работа Питера Сингера «Голод, богатство и мораль» [Сингер, 2021] была опубликована в новом на тот момент журнале Philosophy and Public Affairs после голода в Бенгалии 1971 г. Тогда как работа Майкла Уолцера «Справедливые и несправедливые войны» [Walzer, 1977] стала вторым прорывом на уровне международных отношений. В ней рассматривалась возможность оправдания нормативных утверждений о справедливости войны, о добре и зле гуманитарных интервенций. Обе работы, очевидно, бросали вызов замалчиванию нормативных вопросов и консерватизму реалистической теории международных отношений. Хотя некоторые политические философы увлеклись спорами о возможности обоснования нормативных теорий справедливости, другие, интересующиеся международными отношениями, увидели в этих новых теориях вызов политическому курсу и способ расширить повестку исследования международных отношений за пределы отношений государств и распределения сил.
Сингер был бескомпромиссным, но весьма утонченным философом-утилитаристом, сделавшим себе имя на выступлениях за освобождение животных. В его статье о голоде утверждалось, что можно доказать то, что у отдельных людей есть обязанность помогать бедным и страдающим, принимая малозначительные в личном плане решения о тратах, дабы поддержать благотворительные организации, занятые борьбой с голодом, которые коллективно способны существенно повлиять на глобальное благосостояние. Сингер показал, что утилитаризм можно освободить от его репутации философии «кабинета министров» и превратить в радикально-реформаторскую этическую теорию, руководящую личными действиями, соответствующими духу времен. Еще важнее то, что Сингер предложил концепцию моральных обязанностей, не принимающую в расчет государства, нации или народы, утверждая, что моральные обязанности неотложны, важны и безразличны к распределению политического суверенитета и ответственности. В одной короткой статье Сингер отверг и притязания государств, и позитивистское отрицание нормативности. На его примеры о борьбе с голодом реалисты не могли ответить убедительной метафизической теорией, которая бы объяснила, почему не может быть универсальных моральных обязанностей перед людьми, вынужденными незаслуженно страдать. Его подход к моральной и политической философии, завязанный на конкретные проблемы, стал главным источником для движения «прикладной этики».
Почти весь XX в. моральная философия, которая писалась на английском языке, была сосредоточена на рефлексивных этических вопросах о смысле и статусе моральных утверждений, особенно в контексте логического позитивизма и философии обыденного языка, сводившей нормативные утверждения к выражениям субъективного предпочтения или эмоции. Считалось, что философия как дисциплина мало что может сказать о содержательных вопросах – о том, как жить или что делать, если мы должны сделать выбор той или иной ценной цели. Большинство философов были готовы ограничиться анализом смысла моральных понятий и условий их корректного применения. Тогда как подход Сингера отвечал эпохе, которая утратила терпение к этим нескончаемым техническим спорам об эмотивизме, прескриптивизме и дескриптивизме, то есть теориях смысла моральных суждений, и желала, чтобы теоретики занялись важными злободневными проблемами, такими как справедливость войны или военного призыва, регулирование частного поведения и легитимность неповиновения государству или закону.
Хотя аргументация Сингера существенно отличается от ролзовской, он также опирается на общее, как он сам считает, представление о том, что индивиды и их положение имеют значение, по крайней мере в том случае, когда их страданий можно избежать. Этот подход приобрел выраженное космополитическое направление в его книге 2002 г. «Один мир: этика глобализации», в которой этический статус индивидов и их благосостояние рассматриваются в качестве того, что должно определять притязания таких промежуточных институтов, как государства. Последние обладают моральным статусом лишь в отношении к интересам и благосостоянию индивидов (эту мысль Ролз не был готов разделить – см. главу 7). Новое тысячелетие началось с космополитического оптимизма, который, впрочем, вскоре, после теракта 11 сентября и Второй войны в заливе, уступил место более традиционным волнениям, связанным с государствами, войной и конфликтом. Однако такой космополитический оптимизм был не только поставлен под вопрос возрождающимся реализмом, но и получил отпор внутри самой ТМП – в работах Майкла Уолцера, третьего из основных источников ТМП.
Уолцер заработал свою репутацию благодаря работе «Справедливые и несправедливые войны», но также он внес вклад в методологические споры вокруг Ролза и его подхода к политической теории. Если Ролз и Нозик оба начинали с методологического индивидуализма, то Уолцер вернулся к иному подходу, связанному с Аристотелем, Гегелем и Марксом и получившему известность под названием коммунитаризма. В его «Сферах справедливости» (1983) вопреки предпосылке Ролза о том, что «первичные социальные блага» должны включать все, что имеет значение для народов или групп, отстаивалось плюралистское понятие «сложного равенства». Коммунитаризм начался с критики методологии Ролза, и целое десятилетие лучшие умы были заняты борьбой либерализма с коммунитаризмом. Однако этот спор, внешне представляющийся чисто методологическим, скрывал за собой важную нормативную защиту политических сообществ и ассоциаций, если не государств как таковых. Уолцер и авторы, на которых он повлиял, например Дэвид Миллер [Miller, 1995], Яэль Тамир [Tamir, 1993] и Маргарет Мур [Moore, 2015], стали ассоциироваться с возрождением интереса к этическому национализму. Нации можно считать этическими сообществами, в которых складываются индивидуальные идентичности (то есть представления субъекта о самом себе). А потому национальные сообщества – конститутивные источники ценности, а не только инструментальных благ.
Исследования национализма, которые в плане теории на факультетах социологии или истории были маргинализированы, теперь стали основной проблемой ТМП, поскольку притязания наций породили новые споры о самоопределении, выходе из состава государств, национальном предпочтении и, уже в наше время, правах мигрантов. Во многих из этих споров были выявлены фундаментальные различия в ценностях и философском методе. Уолцер всегда весьма тщательно обосновывает свои этические позиции историческим опытом и моральными реалиями, с которыми люди сталкиваются на практике. В работе «Справедливые и несправедливые войны» он стремится понять точку зрения людей, участвующих в войне и защищающих интересы народа. А потому его первейшая проблема – как следует понимать договоренности о войне между военными и гражданами, а не идеальная или абстрактная легалистская программа, в которой все войны считаются морально порочными, а потому и несправедливыми. Его подход можно сопоставить с подходом космополитических индивидуалистов, таких как Сесиль Фабр [Fabre, 2012] или Джефф Макман [McMahan, 2009], рассматривающих проблему войны с точки зрения первых принципов и отрицающих наличие какого-либо морального статуса у таких политических сообществ, как государства.
ТМП остается весьма оживленным полем исследований. Недавние работы были в основном сосредоточены на дискуссиях о членстве и сопоставлении претензий индивидов и политических ассоциаций, то есть народов, стран или государств. В этом отношении ТМП предложила критику классического реализма, достаточно убедительную для всякого, если не считать самых стойких позитивистов. Также она заставила теоретиков основного русла исследований международных отношений отвлечься от межгосударственной политики и посмотреть на проблемы глобальных публичных благ, а также индивидуального благосостояния и прав. И в то же время успех ТМП не остался без критического ответа. Некоторые из наиболее ярких и радикальных заявлений глобального космополитизма спровоцировали реакцию в политической теории, требующую отказаться от чувствительности к утверждениям о политической добродетели и обязанности, сводящим политическую теорию к прикладной этике или вопросам индивидуального блага. Эта обратная реакция получила название «реалистического поворота», и ею вводится наша вторая концепция реализма, которая более всего соответствует тому, что было изложено в этой книге.
Реалистический поворот в политической теории
Политические теоретики, совершившие «реалистический поворот», осознают то, что понятие реализма в философии является двусмысленным и в то же время оно концептуально нагружено в ТМП и исследованиях международных отношений. Основная идея этого поворота – утвердить относительную (или полную) автономию политики в политической теории. Поскольку «политическая» политическая теория – не слишком удачное название для подхода или школы, предпочтение отдается «реализму». Как и в случае с другими новыми движениями в политической теории или исследованиях международных отношений, работы этого направления в значительной части посвящены его отличию от других. В то же время ряд исследователей стремились показать, что этот подход – не только методологическая поправка к излишней амбициозности космополитического индивидуализма, но и взгляд, позволяющий развивать иной тип нормативной теории [Philp, 2007; Sleat, 2016]. Идея реалистической политической теории как иного способа заниматься нормативной политической теорией составляла цель и одного из наиболее важных теоретиков этого направления, Бернарда Уильямса, хотя он и не смог ее в полной мере осуществить из-за преждевременной смерти [Williams, 2005; Hall, 2020].
Наиболее известная мысль Уильямса состоит в том, что надо отличить политический реализм от морализма и утвердить приоритет «первого политического вопроса», состоящего в базовом требовании легитимации. Моралистические подходы к политической теории могут принимать две формы. Модель внедрения иллюстрируется сингеровским подходом прикладной этики, в котором политические предписания выводятся из дополитических идеалов, таких как всеобщее благосостояние, равенство или автономия. Эта форма политической теории обосновывает программу таких журналов, как Philosophy and Public Affairs, в которых политический курс и политика анализируются на основе лучших результатов моральной философии. Структурная модель отсылает к большим теориям, которым отдают предпочтение Ролз и его либерально-эгалитарные последователи. В этом случае допустимое политическое поведение ограничивается предваряющими его требованиями теории справедливости, концепцией автономии или комплексом дополитических прав. В обоих случаях проблема в приоритете морализма, то есть в подчинении политики этике или морали. Такое обвинение может показаться повторением известного по работам Карра и Моргентау аргумента против попытки подчинить реальность силовой политики идеализму. Однако Уильямс не отрицает возможности нормативной политической теории и не отдает предпочтения позитивизму или аморальному скептицизму, что бы там ни думали некоторые его коллеги-философы. Его главная цель – провести различие между подлинными политическими утверждениями и утверждениями этическими или моральными и показать, что политическая жизнь способна создавать обязанности и резоны, предшествующие моральным. Описание области политического стало целью, которую он не смог в полной мере реализовать, умерев слишком рано. Однако утверждение приоритета «первого политического вопроса» стало главной целью последних лет его жизни, определив его наиболее важные работы по политической теории, где требование легитимации ставится выше морального оправдания. Первый вопрос политики – вопрос легитимности политической власти, то есть вопрос о том, почему мы должны признавать ее притязания. Этот вопрос предшествует моральному вопросу политической обязанности – «Почему нужно подчиняться государству?», – поскольку на него можно дать ряд ответов, причем не обязательно моральных. Еще важнее то, что на него надо дать ответ, прежде чем мы сможем поставить моральные вопросы о политической власти, например о справедливости ее распределения или ее применения. Подчинение политических институтов и отношений приоритету моральности привело к парадоксальным следствиям, а именно к тому, что все реальные политические общества стали нелегитимными. Если политическая обязанность или легитимное подчинение возможны только в случае справедливых институтов, тогда нет никаких подлинных политических обществ, что по-разному признавали Августин и Джон Локк (см. главы 3 и 6). Если же мы признаем притязания политического в реальной жизни, а Уильямс указывает на то, что чаще всего мы на самом деле их признаем, значит, они не могут зависеть от приоритетности ответа на моральный вопрос о справедливости или праве, иначе мы придем к анархии. Уильямс уделяет много внимания этому вопросу теоретического приоритета, в том числе и потому, что достаточно скептически относится к двум основным этическим позициям современной моральной теории (утилитаризму и кантианству).
Другие мыслители развивают иные аргументы, обосновывая ими приоритет политического. С точки зрения многих критиков, недостаточная историческая осведомленность современной политической теории сама является фундаментальной проблемой. Многим теоретикам проблематичным представляется само представление о том, что можно наконец найти решение для вечного философского вопроса о справедливости. Действительно ли теория Ролза решает вопрос о справедливости раз и навсегда? Навсегда – это, вероятно, довольно долгое время. Контекстуалистские теории, такие как коммунитаризм Уолцера, намного чувствительнее к требованиям истории. Они признают то, что на моральные вопросы справедливости, права и равенства должны быть даны ответы, учитывающие исторические условия, в которых эти вопросы ставятся. Хотя Уолцер и не был реалистом в традиционном смысле этого слова, его работы (а также работы многих авторов, на которых он оказал влияние) вносят вклад в «реалистический поворот», по крайней мере в том смысле, что они поднимают проблему исторической обусловленности или даже релятивизма в отношении к фундаментальным моральным и политическим ценностям.
Такая историческая критика возможности или даже желательности окончательного ответа на проблему справедливости в одной из наиболее убедительных форм представлена в работах Рэймонда Гойса. Хотя Гойс признает определенный долг перед Уильямсом, он отвергает претензии морали к политике, опираясь скорее на Маркса и Ницше. Гойс – неутомимый критик попыток строить политику на этике Иммануила Канта, что, как он утверждает (причем небезосновательно), как раз и стремился сделать Ролз. Однако, с точки зрения Гойса, Кант – не высшая точка выражения морали Просвещения; он просто поздний прусский мыслитель, обеспокоенный спасением одного не слишком привлекательного направления христианской религиозности. Вслед за Ницше, одним из героев Гойса, последний утверждает, что моральные философии – просто мертвая политика прошлого, держащая нас своей тиранической хваткой, – так же как Ницше утверждал, что слабые используют мораль, чтобы господствовать над сильными [Rossi, Sleat, 2014, p. 692]. С точки зрения Гойса, мораль и этика ничем не лучше исторически ограниченной идеологии, обладающей собственной историей и характеризующейся определенными властными отношениями, служащими тому или иному интересу. Враждебность к Ролзу (и его традиции) заставляет Гойса считать его еще одним проявлением буржуазной классовой морали. Однако если всё есть политика, тогда мораль не может дать ей никакого совета. Если политическая теория и должна выработать какие-то нормативные положения, она должна искать их в самой политической деятельности. Гойс не оставляет камня на камне от империалистических амбиций либерально-эгалитарной философии.
Есть еще одно важное направление критики, предлагаемой теми, кто не соглашается с ницшеанством Гойса, – речь идет о проблеме сосуществования множества ценностных систем. Проблема ценностного плюрализма в современной политической философии не нова. Она была важной для Исайи Берлина, оказавшего влияние на философское становление Ролза [Берлин, 2002]. Берлин не был релятивистом или моральным скептиком вроде Гойса, но зато был упорным защитником представления о том, что моральные ценности и системы множественны: это относится как к индивидуальным ценностям (таким, как свобода, равенство и солидарность), так и к моральным системам (таким, как либерализм, национализм или христианство) [Hall, 2020]. Ценности могут по-разному сочетаться друг с другом, однако их нельзя свести к простому единству без определенного остатка или без трагического выбора. Точно так же и разные ценностные системы могут частично перекрываться друг другом, но и они не бывают абсолютно соизмеримыми. С точки зрения ценностных плюралистов, политический выбор и несогласие – неизбежные следствия современных разнородных обществ. Однако даже в рамках не-плюралистических обществ (таких, как революционный Иран) сохраняется, по словам Берлина, проблема плюрализма теологов – либералов и ортодоксов. Плюрализм – неискоренимая черта морального опыта. Однако если плюрализм – реальность морального опыта, к нему нельзя обратиться ради решения политических споров разных ценностей и принципов.
Либерализм Ролза и его последователей сталкивается с проблемой обоснования честной схемы социального сотрудничества, способной установить принципы управления этим эмпирически очевидным плюрализмом, или, как его называет Ролз, фактом разумного несогласия. Цель либерального поворота к социальной справедливости – установить требования права (или справедливости), способные примирить между собой разные концепции блага (или ценностей и благой жизни) свободных и равных индивидов. Однако проблема данного подхода, с точки зрения реалистов, состоит в том, что он предпосылает возможность достижения рационального консенсуса по этим принципам права, тогда как таковую возможность как раз и отрицает ценностный плюралист. Можно ли провести категориальное различие между добром и злом, которое бы не обходило этот вопрос, считая его уже решенным? Теория справедливости помогает достичь именно этого консенсуса, когда утверждает: он возможен, чтобы оправдать приоритет социальной справедливости перед политически навязанной концепцией общего блага. Собственно, мысль Гойса состоит в том, что либеральные эгалитаристы просто берут свое любимое решение и навязывают его всем остальным. Однако Уильям Галстон утверждает, что наличие плюрализма не обязательно означает то, что не может быть никакого нормативного консенсуса, хотя он и подчеркивает, что такой консенсус не будет постоянным и окончательным, как утверждает теория справедливости. Он возникнет из политического процесса и будет опираться на ценности самого этого процесса, в частности на конституционную культуру конкретного общества [Galston, 2002]. Реалистическая политическая теория намного ближе к реальной политике существующих обществ и намного менее амбициозна и утопична, чем почти все нормативные политические теории, представленные за последние полвека.
Легитимность, насилие и место политики
«Реалистический поворот» в современной политической теории вносит важную коррективу в амбиции индивидуалистского космополитизма, стремящегося свести все политические вопросы к вопросам моральным и этическим, оставляя политической теории лишь техническую задачу выработки ответов. И хотя реалистическая политическая философия, безусловно, связана с некоторыми из дефляционных требований классических реалистов XX в. (Карра, Моргентау и Нибура), она не вполне отказывается от нормативной теоретизации в пользу позитивизма. Действительно, многие авторы, например Мэтт Слит [Sleat, 2016] и Эдвард Холл [Hall, 2020], утверждают, что влияние Уильямса позволяет удачно перенаправить политическую теорию, не замыкаясь в истории мысли и методологической критике. У политической теории реалистической направленности нет причин становиться жертвой прокрустова ложа позитивизма или консерватизма – хотя эти авторы оставляют возможность и для подлинно консервативного подхода к политическому мышлению, которого не прослеживается после Майкла Оукшотта и его работ 1950-х годов [Оукшот, 2002]. В области истории политической мысли этот «реалистический поворот» ценен и тем, что открывает новые способы обсуждать важнейших мыслителей прошлого, не укладывающихся в параметры «развития современного государства» или спора между «сторонниками космополитизма и коммунитаристами» о теоретическом отправном пункте нормативной теории.
Однако есть два аспекта традиционного реализма в исследованиях международных отношений и новой реалистической политической теории, которые эта книга пытается поставить под вопрос или расширить. Первый – государствоцентричность политики, а второй – место насилия. Что касается первого вопроса, во многих историях политической мысли и ТМП рассматриваются прежде всего подъем и основание современной государственной системы и отношений между государствами. Такие истории могут быть телеологическими, то есть появление государственной системы рассматривается как следствие исторического процесса, в частности историко-материалистического, как у Карра. Или же моралистические теории могут объяснять развитие такой системы как следствие идеи естественного закона и естественных прав, а также институтов, необходимых для их реализации и поддержки. Одна из причин, по которой я подчеркиваю то, что эта книга – не просто история реалистической теории международных отношений, состоит в моем неумолимом желании бросить вызов телеологической истории такого рода, применяемой к институтам государственной системы или же к идеологическим и философским ее оправданиям. Однако новый «реалистический поворот» в политической теории также обычно предполагает примат государства как среды возникновения политических вопросов или же считает их самоочевидными, упуская из виду эмпирическую случайность форм современной политики. В худшем случае это может привести к некритическому согласию с такими концепциями самой области политического, которые либо консервативны, поскольку поддерживают статус-кво, либо утопичны в своей симпатии к истинным политическим институтам – республиканизму. Эта проблема верно схвачена в следующей цитате Мэтта Слита:
Одна из главнейших истин политики состоит в том, что существует различие между способностью править и правом на это, то есть в том, что сила не равна праву, а политика – не то же самое, что успешное господство. Любое притязание на политическое правление вынуждено так или иначе апеллировать к принципам, на основе которых такое правление осуществляется, – принципам, которые должны быть понятными и правителям, и управляемым, чтобы могла быть признана определенная форма политики, а не просто чистое господство [Sleat, 2016, p. 32].
За этой точкой зрения стоит представление о народе, который достаточно устойчив и сплочен, чтобы у него была «политика», и в то же время достаточно плюралистичен, чтобы не мог действовать «консенсуальный» взгляд на политическую легитимацию. Возможно, аргумент здесь в том, что появление политических сообществ – исторически обусловленный процесс, а потому и не предмет политической теории. Действительно, одна из причин отдать приоритет «первому политическому вопросу» легитимации власти, а не моральному вопросу справедливости в том именно, что этот вопрос появляется только в условиях определенной структуры, в которой может возникнуть политика. Однако одна из причин обращения к теории международных отношений состоит в необходимости увидеть множество ситуаций возможного возникновения политики и то, что даже в современном мире вопрос легитимации возникает не только (или даже не столько) в государствах. ТМП, если изучать ее на большом промежутке времени, иллюстрирует разные формы (называемые мной парадигмами), в которых может проявляться политика, а потому и то, насколько разным может быть процесс легитимации.
Второй вопрос связан с приоритетом легитимации и местом в ней насилия. Насилие было неизменным компаньоном каждого из мыслителей, рассмотренных в этой книге. В некоторых случаях насилие представлялось перманентной угрозой (как у Фукидида) или же вечным качеством падшего мира (у Августина и Шмитта). Также насилие может быть проблемой, для сглаживания которой требуется наличие суверенного государства (позиция Гоббса и Клаузевица), или же, наоборот, тем, что государство высвобождает (позиция Локка, Руссо и опять же Клаузевица). Однако также насилие может быть элементом самого процесса легитимации (у Макиавелли, Ленина, Мао и Шмитта). В этом отношении подход ТМП более полезен для расширения горизонта новой политической теории, чем концепция политической теории, предполагающая наличие устойчивых политических образований, государств или государственных образований.
Слит прав в том, что проводит концептуальное различие между способностью править и правом на это: удар в лицо может стать «основанием», но не тем, которое мы ищем, когда стремимся ответить на базовое требование легитимации. Способность применять насилие и силу сама по себе не является легитимирующим основанием, если не привести каких-то дополнительных объяснений. Но это не значит, что мы должны последовать за Ханной Арендт и отвергнуть любое насилие и силу, рассматривая политику и ее стратегии легитимации исключительно в дискурсивных категориях [Arendt, 2005]. У Гоббса анализ суверенитета за счет приобретения указывает, похоже, на то, что сила и угроза ее применения – законное основание, если считать, что основание – это просто причина действия, но это не единственный вариант действия насилия в процессе легитимации. В «Государе» Макиавелли показывается, как еще сила и насилие могут дать легитимирующее основание релевантного типа, которое не сводится к подсчету интересов: насилие должно «удовлетворять и ошеломлять», как в случае применения насилия к телу Ремирро де Орко. Утверждение о том, что такое действие не может легитимировать политическую власть, неявно предполагает моральное утверждение о неприемлемости насилия, которое само может зависеть только от моральной оценки, а не от концептуального различия.
Важный пункт в обсуждении Макиавелли (а также Ленина, Мао и Шмитта) состоит в том, что все они ставят под вопрос достаточность дискурса или аргумента как процесса легитимации власти. Макиавелли показывает, что способ работы легитимации и то, на кого она направлена, невозможно легко определить. Если же вернуться от «Государя» Макиавелли к его республиканской теории, мы можем заметить, что простое противопоставление идеала республиканизма и имманентного насилия современного национального государства далеко не бесспорно. История показывает, что не только политика была погружена в определенный контекст, в котором насилие значило больше, чем в современном государстве, но и что оно часто является неотъемлемой частью понимания политической легитимности.