Я не упускал повода под тем или иным соусом внушать М. Горбачеву эту элементарную мысль. Не припомню, чтобы в ответ генеральный ощетинивался или, как он умел, предавался балагурству. Полагая себя исключением из правил и принципов, он, скорее всего, относил сказанное мною к другим или же считал, что неправда на его уровне есть некая разновидность «военной хитрости», «тактический маневр», без которых политика вроде бы и не политика. Иначе его возмутили бы назойливо повторявшиеся мною из записки в записку отсылки к искренности, почитавшейся в античном Риме и французскими моралистами за сертификат нравственности разума.
После несчастливого обсуждения на Политбюро темы секретных протоколов к советско-германским договорам 1939 года я попытался взять крепость в обход. Криминалистическая лаборатория Московского уголовного розыска согласилась выполнить экспертизу, чтобы установить, изготовлены ли тексты договора о ненападении (оригинал сохранился) и секретного протокола к нему (тогда он был известен лишь в фотокопии, пришедшей к нам с Запада) на одной или разных пишущих машинках. Заключение гласило: тексты имеют идентичный шрифтовой почерк. Практически исключалось, что копия протокола могла быть продуктом фальсификаторов: технические средства сороковых годов не позволяли так безупречно подделывать документы.
Докладываю о результатах исследования М. Горбачеву. «Думаете, вы сообщили мне что-то новое?» – отрубил генсек и тут же удалился. Мой спонтанный комментарий услышал присутствовавший при сем и озадаченный не меньше меня А. Яковлев: «Оригиналы протоколов сохранились, и Горбачев их видел». Для себя же я еще засек – вот что таится за намеками знакомых работников Общего отдела: «Будет команда, и многим загадкам найдутся в наших архивах отгадки».
«Единожды солгавши, да кто поверит». Никто не поручится, что секретные протоколы 1939 года были единственным уклонением М. Горбачева от истины. Где еще мы стали невольными сообщниками обмана? Ради чего от нас требовали изменять самим себе? «Новые русские» и обслуживающий их пропагандистский аппарат всегда держат наготове универсальный штамп, проставляемый на всех «почему», касающихся также перестройки: скудоумная политика, ханжа кормчий были продуктом и проклятьем прогнившего режима. Куда уж проще и ясней.
Спор вокруг фактов и на базе фактов не в каждом случае выявляет общий знаменатель, но почти всегда делает стороны более сведущими. Полемика лишь уводит от сути, распаляя конфронтацию. Поэтому ограничусь констатацией: не снимем идеологически тонированные очки, не прекратим пристегивать к каждому факту партийный билет, правды не познаем. Оставаясь с правдой на ножах, не извлечь нам уроков из происшедшего, без которых еще труднее вырываться стране из нынешней трясины. История не дань моде, не угождение вкусам, не уступка окрику и силе. Она лишь в том случае станет «знанием» и «информацией», что должна была бы означать в точном переводе с греческого, если безоговорочно будет пониматься как дань фактам и только фактам.
Среди первых решений состоявшегося в 1989 году съезда народных депутатов СССР было учреждение комиссии, которой поручалось разобраться с договорным наследством предвоенной поры. Инициатива исходила от прибалтов. Они требовали ясности, о чем же в канун утраты Литвой, Латвией и Эстонией государственной независимости судили-рядили за их спиной Риббентроп и Молотов, Гитлер и Сталин. Вместе с тем было очевидным, что экскурс в прошлое не ограничится Прибалтикой. Близилось полвека с момента, как война охватила весь европейский дом. Десятки миллионов жизней поглотила она. Материальные и духовные потери подсчету вообще не поддаются, да их по-серьезному и не подводили.
Уловив настроения депутатов, М. Горбачев не рискнул принародно повторить экзекуцию над правдой, как за два года до этого на Политбюро. Он делегировал в комиссию А. Яковлева в качестве председателя и меня его заместителем, чтобы, если не удастся утопить суть в словопрениях, изыскать соломоново решение. Не очень хорошо представляю себе, что под таковым видел генеральный. На мой взгляд, соломоновым итог мог получиться лишь при одном условии – если комиссия не будет припадать ни на правую, ни на левую стопу или придавать современным международным понятиям обратную силу. Следовательно, ее заключение должно было отразить не просто правду, но всю правду, не оторванную от координат реального времени и пространства.
Опускаю прелюдию, которой, видимо, было не избежать, пока члены комиссии не перезнакомились между собой. Не стану пересказывать взаимные претензии и обиды, что выплескивались ушатами и должны были оглушить членов комиссии, настроить их на бесповоротно нигилистскую волну. Многими отрицалось за СССР право на защиту своих интересов. Изгою не дозволялось претендовать на равные с другими членами международного сообщества нормы. Кругом он был виноват, даже когда был прав. Постепенно, однако, страсти улеглись. Эмоции перестали забивать рассудок. Решено было создать небольшую рабочую группу и, таким образом, от сравнения голосовых данных заняться систематизацией сведений о событиях, которым предстояло дать принципиальную оценку.
Мне довелось изрядно покорпеть в этой группе, прежде чем возник проект, устроивший почти всю комиссию. Даже Ландсбергис, ультранационалистически заряженный литовский делегат, поворчав, принял его. Ю. Афанасьев, выполнявший тогда роль рупора межрегиональной депутатской группы, которая штурмовала съездовские микрофоны, дабы зарекомендовать себя в качестве противовеса команде М. Горбачева, отозвал свои запросы, тем более что, помимо риторики, они ничего не давали. Согласие было запечатлено визами членов комиссии, за исключением украинского представителя, после чего проект заключения проследовал к нашему председателю. Осторожный А. Яковлев в принципе за. Но нужна консультация – «вы понимаете с кем». Без нее проект не сможет быть внесен на рассмотрение съезда.
Наш «консультант» – генеральный секретарь, он же председательствующий в президиуме съезда депутатов, заявляет проекту «нет». И еще всыпает А. Яковлеву и мне за то, что неприятную обязанность выдернуть стоп-кран мы переложили на него. Не знаю поныне, какие аргументы и контраргументы приводил в разговоре с М. Горбачевым А. Яковлев. Расстроенный неудачей, он подробностей объяснения мне не поведал. Заметил лишь, что генеральный «уперся». Тем самым отпало и наше предложение наряду с передачей проекта в секретариат съезда обнародовать его, не ожидая пятидесятилетия подписания Германией и СССР договора о ненападении.
Я взялся, в свою очередь, проинформировать М. Горбачева о позиции межрегиональной группы и в особенности депутатов от трех прибалтийских республик. Давить на них контрпродуктивно, если не брать курс на открытый конфликт и раскол съезда. А. Яковлев усомнился в целесообразности дальнейших попыток переубедить генерального: «Нарвешься на неприятность. Придется удовлетвориться моим интервью «Правде», на которое я вырвал добро. Ты бы лучше помог мне в его подготовке».
Соображения по вариантам вопросов-ответов надо было посылать А. Яковлеву на Валдай, куда он отправлялся с семьей на отдых. При окончательной редакции текста интервью тему секретных протоколов А. Яковлев дипломатически обошел. Мои заготовки на сей предмет оказались невостребованными.
Чтобы добро не пропадало, решаю устроить собственное выступление в прессе. Вопросы ставит заместитель генерального директора ТАСС В. Кеворков, газета «Известия» выделила для публикации пол полосы. Смысл моей акции – досказать то, что никак не слетит с языка наших земных богов. Держу Яковлева в неведении, чтобы не подводить его. М. Горбачеву оставляю возможность ознакомиться с плодами моего своеволия, раскрыв газету. Впервые лицо, занимавшее в СССР официальные посты, признало, что к советско-германским договорам 1939 года прилагались секретные протоколы, в которых размежевывались сферы государственных интересов двух держав.
Буквально день спустя после появления материала в «Известиях» – телефонный звонок М. Горбачева. Он делится впечатлениями от интервью А. Яковлева в «Правде», которое счел удавшимся. Затем разговор переключился на проект заключения комиссии. Тут мне выпало вкушать бурчание, как опрометчиво мы поступили, «солидаризовавшись с проектом, который никуда не годится». И в таком разрезе довольно-таки долго. Интересуюсь, что конкретно М. Горбачева не устраивает и как надлежало бы улучшить проект.
«Не устраивает все. Нельзя смешивать исторический анализ и юридические оценки. Как достичь баланса? На то вам головы на плечи посажены, чтобы самим думать. Меня же больше в ваши дебаты не втягивайте».
Жду, как генеральный выдаст мне по первое число за интервью в «Известиях». Помимо газеты на столе у М. Горбачева и некоторые отклики. Один из ретивых наших послов просигналил: признанием существования протоколов «Фалин толкает на опасный путь». Странно, но эта тема выпала из разговора. Возрадуйся – пронесло. Что от тебя зависело, ты сделал. Переведи дыхание и займись проблемами, где правда не встает власти предержащей поперек горла.
Почему-то у меня это плохо получалось. Остаток дня потрачен на составление меморандума М. Горбачеву. Его форма и содержание скажут нужное за себя. В первой строке проскочила неточность – латинскую максиму об искренности чувств воспроизвел не Жан де Лабрюйер, а Ларошфуко. В остальном не вижу настоятельных причин ревизовать свои письмена, как они ушли тогда к адресату:
«Уважаемый Михаил Сергеевич!
Кажется, Лабрюйеру принадлежат слова – «если ваши чувства не будут искренними, весь ваш разум окажется ложным». Так вот, я слицемерил бы, сделав вид, что вчерашние Ваши доводы убедили меня. И не потому только, что приучен строго обращаться с фактами. Не могу избавиться от впечатления, что Вам отлично видна суть, но какое-то пятое или шестое чувство мешает проставить точный диагноз. А где сомнения, там ко двору доносы типа панкинского (легко, впрочем, опровергаемые) плюс спасительное «отсутствие оригиналов».