ление на руководство. Дисциплинарное наказание, однако, понесли следователи КГБ, ведшие «дело Руста». Их обвинили в разглашении процессуальных тайн, о которых до передачи дела в суд или вынесения постановления о прекращении расследования мог быть осведомлен, не считая генсекретаря, только генеральный прокурор. По отношению ко мне ограничились «внушением», совершить которое было возложено на А. Яковлева, и запрещением прилюдно выражать несогласие с позицией М. Горбачева, ставшей теперь позицией Политбюро.
В чем же провинились сотрудники КГБ? Вышло случайное и тем более многозначащее совпадение. Независимо друг от друга следователи и я пришли к одинаковым оценкам случившегося и внесли аналогичные предложения: вопрос закрыть, не доводя дело до суда. Мой анализ особенностей поведения юноши, выполненный на базе официально доступных материалов, мотивов его опрометчивого поступка мог бы быть – при желании держаться фактов – принят за показатель достоверности комитетского доклада. Но генеральный гнался не за истиной. Он преследовал свою цель и нуждался в призраках.
Как на духу скажу и сегодня: со следователями Комитета госбезопасности у меня контактов не было. Естественно, с их выводами и предложениями я не был знаком. Не знаю поныне, какие модели передачи М. Руста западногерманской стороне взвешивались в КГБ. Я высказывался за то, чтобы сдать М. Руста вместе со следственными материалами на поруки властям ФРГ, имея в виду, что последние сами разберутся, привлекать ли героя и его наставников к ответственности. Если этот вариант почему-либо вызывал сомнения, мог быть избран и такой путь: с учетом лабильности юноши, в чем-то свойственной возрасту, я предлагал передать решение его судьбы медикам (советским и западногерманским или только западногерманским) и тем избежать возможного трудновосполнимого ущерба его здоровью в случае открытия судебного процесса и отбывания наказания.
Во время работы над этой книгой я получил от Маттиаса Руста письмо и эссе «Мысли, касающиеся моего ареста». Процитирую с разрешения моего корреспондента несколько наиболее значительных положений.
«Арест произошел почти сам собой. Словно из ничего рядом со мной у самолета возникли трое мужчин различного возраста.
Самый молодой представился как переводчик, кто были двое других, мне не суждено было узнать…
Несмотря на в высшей степени гнетущую ситуацию, атмосфера выглядела необычно разряженной. Официальные представители, казалось, подступались к делу без предвзятости…
Я даже во сне не мог себе представить, что советские [люди] бывают такими открытыми. Меня это приятно удивило и одновременно наполнило таким благодушным настроением, что я не понял (когда занял место в автомашине), что находился на пути в тюрьму», – пишет М. Руст. И продолжает:
«Также по прибытии в отделение милиции я встретил только симпатию, ни следа ненависти или неприязни, никто не показал себя оскорбленным или обиженным моим противозаконным вторжением.
Все оставляло почти нереалистическое впечатление, как совершавшееся, можно сказать, в каком-то другом мире. В свете конфронтации Восток – Запад, на всем оставлявшей отпечаток, подобная встреча должна была бы протекать враждебней, по крайней мере, холодней».
Понадобилось три недели, отмечает М. Руст, чтобы КГБ поверил в мирные мотивы действий пилота. 24 июня 1987 года следователи известили М. Руста о том, что в его «показаниях не обнаружено противоречий» и отпали «основания предполагать, что полет был совершен с провокационными намерениями, не говоря уже о том, что за ним кроются заговорщики». Начальник следственного изолятора сказал вечером того же дня Русту, что видит в нем «друга СССР».
«Вывод: следственные работники КГБ с самого начала были дружественно настроены ко мне, они не сделали ничего, что в тех условиях могло обернуться мне во вред; совсем наоборот, они постоянно прилагали усилия к тому, чтобы поддержать меня, и искренне разделяли мое возмущение публикациями в прессе западноевропейских стран и прежде всего в Федеративной Республике, от которых волосы вставали дыбом».
«Я убежден, – заключает М. Руст, – что, если бы этим «чистым делом» не злоупотребили в политических целях, оно вполне могло бы послужить на пользу реформам в Советском Союзе»[19].
Мне, в сущности, нечего добавить к «Мыслям…» М. Руста. Если и когда мою записку М. Горбачеву выпустят на свободу, каждый любознательный сможет установить, сколь близким был ход рассуждений, а также итоговых оценок, у меня и следователей КГБ. Работники госбезопасности не упустили случая поинтересоваться, чего от них ждет высшее начальство, каков заказ, и сочли правильным действовать по совести. Как-никак «социализм с человеческим лицом» был на дворе. Но им и заодно мне показали, что в политике человечность – это товар, а не принцип, не жизненная позиция.
432 дня было отмерено М. Русту пользоваться русским гостеприимством с поправкой на обстоятельства. Сравнительно скорое его освобождение прошло у нас совсем незаметно. Хроникеры скупыми словами подали эту весть. От былых раскатов не осталось даже эха. «Дело Руста» свое назначение исполнило. Человек Руст стал в дворцовом раскладе лишним. Можно было переходить к другим задачам. На олимпе нет вечных друзей и вечных врагов, там хозяин интерес – величина капризная и переменчивая.
В вводном слове я обещал рассказать, как складывались события в связи с моим обращением к М. Горбачеву в канун тысячелетнего юбилея введения христианства на Руси.
Времени на подготовку к знаменательной дате оставалось в обрез. Окольными путями ко мне стекались известия самые что ни на есть настораживающие. Элементарные пожелания и просьбы церкви встречали афронт. Вместо празднования тысячелетия как общенационального юбилея назревало закручивание «антиклерикальных» гаек. Понять узколобое сектантство бюрократов в аппарате ЦК я не мог, принять его не захотел.
Не воспользоваться тут уж в самом прямом смысле Богом данным шансом, чтобы привести в норму отношения между церковью и государством, глупо и безответственно. Отгородиться от торжеств, которые по зову сердца и в память о предках соберут миллионы людей по всей стране, – это оскорблять свое прошлое, открещиваться от корней своих, ничему не научиться. Цари не ладили с церковью: никак не могли поделить власть. А Петр I вообще прослыл у клерикалов за антихриста. Церковь враждовала с Львом Толстым и Лениным. Так было. Коса не раз находила на камень, и от раздоров достатка нации не прибавлялось, чаще внакладе оставались все. Когда-то же надо было извлекать уроки. Или выжидать будем пришествия следующего столетия или даже тысячелетия?
Будь что будет. Приглашаю в АПН группу церковных деятелей, мне лично знакомых. В условленный день их прибыло больше, чем ожидалось. Председатель Государственного комитета по делам культов К. Харчев, которого я попросил взять на себя созыв, чуть перестарался. Мой служебный кабинет маловат, перебираемся в зал правления агентства.
После взаимных приветствий, не очень затянувшихся, задаю гостям несколько конкретных вопросов: что реально сделано и делается к юбилею, что из пожеланий патриарха и епископата находит конструктивный отзвук и где советская власть встала в позу, есть ли в контексте тысячелетия продвижение по застарелым проблемам, коим церковь придает значение? В ответ услышал горькое и грустное. Не желая нарываться на отказ, православная церковь скромно сформулировала свои просьбы к государству. Однако и они застряли по большей части в паутине, сотканной из хамства, черствости и бюрократизма.
Условливаемся, что мои собеседники обсудят ситуацию с патриархом Пименом и открытым слогом известят меня, как церкви видятся программа-оптимум и минимум-миниморум. Я в свою очередь брался без ссылок на церковные авторитеты доложить о положении дел лично М. Горбачеву. Интересам дела не повредило бы, не преминул отметить я, если бы участники встречи в АПН оставили при себе все услышанное в ходе наших размышлений вслух. Приходится учитывать, что любителей вливать в мед деготь не убавится с получением сигнала, что председатель агентства принимал высоких церковных представителей, а скрыть это, понятно, невозможно.
Дальше все завертелось в завидном темпе. Пару дней спустя митрополит Питирим передал мне освященные патриархом соображения. Сразу сел за записку генеральному. Не буду связывать себя просьбами, как они доведены до моего сведения. Подведение черты под трудным, часто бессмысленно жестоким прошлым требует назвать многое не иносказательно, а собственными именами. Если не решиться на это сейчас, задачу придется отставить, и надолго.
Не превращать отделение церкви от государства в отчуждение от общества, не подвергать ее остракизму. Юбилей должен отмечаться как крупнейшее национальное событие и важная веха в истории цивилизации. Поэтому можно было бы только приветствовать, если бы на торжества в Москву прибыли высокие представители различных религиозных общин из советских регионов, а также из-за рубежа. Церковь вправе получить в свое распоряжение Большой театр, а не концертный зал в гостинице «Россия», который ей навязывали. Надо предусмотреть трансляцию торжеств по центральному советскому телевидению на страну и за границу, а не открывать торги по лицензии на съемку с тем, чтобы прокрутить репортажи перед любопытными чужестранцами. Дать верующим возможность почтить своих святых и поклониться святыням.
Если, однако, этим ограничиться, урок не был бы выполнен. Юбилей нельзя уподобить фейерверку: просиял луч – и дальше снова беспросвет. Справедливость требовала возвращения православию уцелевших культовых сооружений. Само собой разумеется, подлежали восстановлению права церкви на Киево-Печерскую лавру и прочие памятники, возникшие у мест, где совершался первый обряд крещения Руси. В лоно церкви должны были вернуться библиотеки, реликвии, мощи святых, отнятые у нее в основном в двадцатые годы под флагом «национализации» и борьбы с мракобесием.