Одновременно с уничтожением товарного производства объективно надо было заменить экономические стимулы к труду принуждением, значительно усилить ту сторону диктатуры, которая, как писал в то время журнал «Большевик», выражается в применении неограниченного законом насилия, включая применение в необходимых случаях террора по отношению к классовым врагам.
По Закону от 7 августа 1932 года за хищение колхозного добра полагался расстрел, а при смягчающих обстоятельствах – 10 лет тюрьмы. В конце 1938 года были введены вычеты из получки за опоздания на работу, за три опоздания в течение месяца сажали в тюрьму, а с июня 1940 года под страхом тюрьмы никто не мог самовольно менять место работы, отказываться от сверхурочного труда.
Государственный феодализм победил полностью, но не окончательно. Окончательно он победил при Хрущеве, который, разрушая миф Сталина, в то же время неукоснительно проводил в жизнь его казенные постулаты, переводя колхозы в совхозы, сселяя принудительно деревни, осуществляя вторую коллективизацию, т. е. отнимая у крестьян огороды и домашний скот и намечая планы 20-летнего строительства коммунизма. Мы уже девятый год живем в хрущевском коммунизме без мыла, с шахтерскими забастовками, с националистической смутой, которая встала поперек перестройки и стала мощной опорой консерватизма.
В общем, «военный коммунизм» продолжается, человек в смысле собственности продолжает оставаться социальным иждивенцем, потребителем. А начальство, бывшее когда-то гарантом иждивенчества, сейчас или не хочет заниматься гиблым делом, или осипло и по ночам вспоминает счастливое прошлое.
В массах не разрушен стереотип, что власть государства над производительными силами – безусловное благо и прямо-таки императивное требование бытия. К сожалению, этому предрассудку не 72 года, а значительно больше. Он имеет дремучие корни, корни, которые корчевать очень и очень тяжело.
В блистательных работах Ключевского показано, как Ивану Грозному удалось порушить производственные отношения на Руси предбуржуазного свойства. Ведь именно тогда крестьянство начало переходить к товарному производству. И особенно этот процесс быстро шел на землях бояр. Но появились поместья, то есть земли дворян. И хотя эти земли были невелики, в наследство, как в турецкой империи, не передавались, но именно тогда и началось внеэкономическое принуждение, а говоря проще, крепостное право. Помещику стало невыгодно сдавать землю в аренду, а надо было принудить крестьян к барщине. Именно поместные дворяне, в отличие от бояр, как раз и были заинтересованы в насильственном прикреплении крестьян к земле, то есть в крепостном праве.
Сталин все это повторил один к одному. Крепостническая рента состояла из трех частей: барщины, натурального налога, налога денежного. Колхозник делал то же самое. Минимум трудодней стал барщиной, а о налогах натуральных и денежных помнят еще десятки миллионов людей.
Превращение человека в винтик начал Петр I, которого феодальная историография назвала Великим. Здесь не место для осуждения Петра, но именно он в 1721 году повелел крепостных иметь и купцам. Тем самым именно этот царь – создатель крепостного рабочего класса, который не продает свою рабочую силу, а работает по принуждению. Указы 1938 и 1940 годов как раз и закрепили (с поправкой на время) подобное положение нашего рабочего класса, сопровождаемое разгромом профсоюзов, которые стали придатком казенной машины.
Все хорошо для своего времени. Конечно, Никита Демидов поставил на Урале 20 металлургических заводов, вывел Россию на первое место в мире по выплавке чугуна. Однако уже через 50, 70 лет англичане выплавляли почти в 16 раз больше чугуна без всяких крепостных рабочих. История Демидовских заводов очень поучительна. Имея даровые заводы, то есть казенные заводы, даровые рабочие руки, аппарат принуждения к труду, наши горно-заводчики, в отличие от английских, нисколько не заботились о технических усовершенствованиях, рабочие трудились под страхом суровых наказаний, без всякой надежды на улучшение своего материального положения.
Свободу труда не заменят никакие казенные льготы. Значит, экономический разврат зашел так далеко, что уральской металлургии уже не помогла и свобода 1861 года. Регион пришел в упадок, так как получил волю: рабочие бросали заводы и дома, убегали в другие губернии. И это трагично, но напоминает время, когда после смерти Сталина (вроде уже и на трудодень хлеб давать стали, и жить в деревне можно было) колхозники хватали паспорта и убегали куда глаза глядят. Деревни обезлюдели на глазах, дома заколочены, никому и даром не были нужны. За 50 рублей, по-нынешнему, можно было купить исправную избу. В деревне, откуда родом один из авторов, еще держатся три ветхих дома, и только в одном из них досчитывает свой век живой человек.
Государство успешно вести хозяйство не может. Почти 30 лет Екатерина, Павел, Александр I бились над производством сукна для России. Но сукна не хватало, да и то, что было – скверное. И только к концу своего царствования Александр I решил устраниться от опеки производства сукна. И что же? В считанные годы его стало более чем достаточно. В начале царствования Александра I, еще до войны с Наполеоном, в Иванове действовали хлопчатобумажные предприятия, на которых было по 1000 и более рабочих, а фабриканты имели на один рубль пять рублей, хотя хлопка не было, его покупали. На ситцевых фабриках трудились оброчные, да и хозяину – он тоже был крепостной – надо было платить помещику и т. д. Но люди работали и… зарабатывали.
Только реформы 60-х годов, реформы Александра II, – это был, безусловно, самый умный русский царь, – создали условия индустриального развития страны – появился рынок рабочей силы. Россия ускорила свое развитие. Могу только сказать, что 100 лет назад железных дорог в год строилось столько, сколько сейчас и за пятилетку не строим.
Консервативную роль в истории России сыграла община, что бы о ней ни говорили. Конечно, полностью отрицать ее конструктивность нельзя. Возможно даже, что ее надо было переносить в город, но переводя из экономической категории в моральную, нравственную. Коллективизм хорош в разумных пределах, при условии, что каждый в коллективе является солистом, – тогда и община хороша. К лету 1917 года почти две трети крестьянской земли находилось в личном владении, а не в общинах. Тогда Россия вышла на второе место в мире по экспорту зерна.
Известно, что наши хозяйственные министерства – творения Сталина. Он продолжил дело Петра, все эти мануфактуры, коммерц-коллегии и прочее. И тогда Петр сам во все вмешивался: то он приказывал удваивать посевы гречки, чтобы меньше «злого духа» в казармах было, то конопли, других культур. И хорошо, что Петр про кукурузу ничего не знал. Поделив людей на 14 рангов, Петр наплодил 905 канцелярий и контор, и с тех пор русский бюрократизм премного благоденствует. В. И. Ленин видел это, вот почему он столь беспощадно характеризовал бюрократизм, называл его единственной силой, способной погубить социализм. Спросим себя: а не на этой ли исторической отметке мы находимся сейчас?
Аппарат надсмотрщиков – это творение «военного коммунизма». Была даже Чрезвычайная комиссия по лаптям и валенкам. Начиная с 30-х годов административный аппарат рос быстрее, чем любая другая социальная группа нашего общества. 10 лет назад у нас одних плановиков и учетчиков было 5,5 млн человек. И тогда один из академиков с гордостью идиота кричал, что ни одна страна мира не имеет таких кадров. Да, это верно. В общем, была создана «подсистема страха», которая стала нашим вторым «я». Инициатива наказуема, не рискуй, думай, как все, а если иначе, то молчи.
Теоретически все понимают, что государство благодетелем быть просто не может. Труд кормит государство, но получилось все наоборот. Общество стоит на голове, поэтому так и получается, что государство якобы кормит всех. И это убеждение миллионов.
Конечно, подобные убеждения выгодны бюрократам, но это и убеждения многих. Вот здесь и получается та спайка, с которой мы не справляемся. Бюрократия смыкается с иждивенчеством. Как бы там ни было, но именно в этом, в паразитизме на казенных харчах, и смыкаются консервативная часть верхов с консервативной частью низов. Здесь корень противоречия, с которым встретилась перестройка.
60 лет существуют колхозы и совхозы в массовом порядке. За это время они не накормили страну. И в то же время некоторые говорят, что это форма вечно будет основой социалистического сельского хозяйства. Но как же это? Непонятно.
То же самое было с сукном, с чугуном. Точно так же будет с оборудованием, машинами для пищевой промышленности, для других секторов аграрной экономики, если и здесь государство вцепится за них. Эти производственные мощности надо отдавать фирмам, акционерам, трудовым коллективам и т. д.
Но инерция продолжает держать нас за штаны. Как же может советский человек не быть социальным иждивенцем, если ему десятилетиями указывалось, что петь, что говорить, где плясать, где демонстрировать. Когда все слушали инструкции перед демонстрацией, выделялись ответственные за скандирование, все это расписывалось и все это идиотизировалось.
Государственный социализм – мертв. Еще раз повторим: любая система, основанная на внеэкономическом принуждении, выше феодализма не поднимается ни по эффективности, ни по социальной значимости.
Да позвольте же, говорят, нет безработицы, жилье почти бесплатное, здравоохранение тоже. Да, все это верно. Но верно фактически, но верно ли экономически, социально? Не деформированная ли эта защищенность?
Вспомним слова Гоголя: есть ли у него хоть один безработный? А богоугодных заведений? Сколько угодно. Там лечили бесплатно. И Божедомка, где родился Достоевский, тоже была бесплатна, и Остроумовская больница, и в деревне земские больницы для народа были бесплатны. Но все это крепостническая или полукрепостническая социальная защищенность.
Что надо делать? На наш взгляд, государство должно к своим гражданам относиться только уравнительно. И это пусть будет государственное. И сразу все это не поломаем, и сразу от него не отойдем. Но за осталь