Он спустился в выемку. Все было красным. Почва. Стены. Люди. Первые признаки дурноты. Страх. Тошнота. Одышка. Он закрыл глаза и полез в туннель. Когда он снова глянул вокруг, дневного света уже не было. Только лучи фонарей рассекали тьму. Выжившие еще поднимались, грубо его отпихивая.
Морван зажег налобную лампу и двинулся вперед, как полузащитник, сосредоточившись на препятствиях – людях, – чтобы не думать о том, что он делает: удаляется от света, воздуха, жизни. С каждым шагом он чуть сильнее ощущал, как масса горы давит ему на хребет. Он пытался наладить ритмичное дыхание через шарф; глаза словно наждаком натерли.
Чтобы не задохнуться от страха, он мысленно раздвоился, разглядывая картину со стороны. Это другой протискивается по узкому проходу. Он, Морван, рожденный взаперти и в удушье, остался на поверхности.
Он спустился глубже. Крепи здесь не было. Иногда несколько ступенек, потом снова скат. Чем дальше, тем ниже нависал потолок, тем теснее сдвигались стены.
Ты не здесь. Только твое сознание наблюдает…
От жары кружилась голова. Полуденное пекло, сконцентрированное в ночном коридоре.
Он кашлял, отхаркиваясь под тканью шарфа, продвигаясь на ощупь в неверных лучах фонаря. Его окружали приглушенные крики и стоны. Задыхающийся призрачный поезд, влекущий израненные тела, изуродованные лица, отрезанные члены… Он и не думал, что штольни такие глубокие, – всего несколько недель эксплуатации, и копатели уже выпотрошили скалу на сотни метров, выписывая петли, выскребывая каждую извилину, каждую крошку колтана.
Перед ним было несколько проходов. В поле зрения никого. Рудник ветвился, как осьминог, проникая своими щупальцами в скалу. Он выбрал самый широкий лаз, споткнулся, удержался. Несмотря на шарф, запах перебродившего газа отравлял его при каждом вдохе. Жара подскочила еще на несколько градусов. По телу стекали капли пота и грязи. Он шел к раскаленному сердцу земли, к пасти ада, к…
– Есть тут кто?
Его голова ударялась о свод, плечи терлись о стены. Лампа выписывала дрожащий ореол, который, казалось, уходил в никуда.
Из праха ты вышел и в прах обратишься.
Снова он подумал о ферме своего детства, своей тюрьме, своем кошмаре.
Обрей мне череп… и мохнатку тоже!
Что он искал на самом деле? Раненых? Выживших? Трупы? Или шанс покончить со всем разом? Он, гигант, который едва пролезал в штольни, наполовину безумный клаустрофоб, белый, завороженный этими внутренностями мира…
Груда щебня перекрыла дорогу. Дальше прохода не было.
– Есть здесь кто?
Не раздумывая, он вогнал лом между двух глыб и отвалил их.
– Есть здесь кто? – повторил он, осыпанный дождем пыли.
Стон. Он пролез в образовавшуюся брешь и провалился в новую яму. Он больше ничего не видел и не дышал, зато снова обрел собственное тело – он здесь, чтобы сражаться. Ноги погрузились в топкую почву. Рефлекторно он пригнул голову, а с ней и налобный фонарь. Тела. Разбитая голова, раздавленная грудь. Несколько секунд, чтобы сообразить, что это его нога в грудной клетке. Он заорал, прежде чем ее выдернуть.
Продвинуться еще. Не смотреть на лица, глаза, рты.
Новый завал, на этот раз плотный, как бетонная стена.
– Ты где? – прокричал он на суахили.
Все тот же жалобный звук, по другую сторону наваленных глыб. Ни малейшего шанса расчистить проход. И все же, опустившись на колени, Морван искал щель. Гора на него больше на давила. И он больше не задыхался. Им владела одна мысль: не для того он забрался так далеко, чтобы дать тому бедолаге сдохнуть в двух шагах от него.
Трещина. Лом. Молот. Ему удалось проделать отверстие, достаточное, чтобы протолкнуть свое объемистое тело. Он протиснулся, надеясь, что другие камни не стронутся с места. Strong and hard punishment в чистом виде. Когда он оказался по ту сторону преграды, туннель позволил ему только ползти. Единственным светом, пробивающимся в его сознание, был луч фонарика. Без него он счел бы себя мертвым или заживо похороненным. Он пополз, работая локтями, волоча тело по пустой породе и продвигаясь сантиметр за сантиметром.
Сосредоточился на хрипах, которые становились все ближе по мере того, как возвращались воспоминания. Он катался по отбросам, стараясь избежать ударов. Он бился о стены и о заколоченные окна в надежде, что его собственный череп сможет проломить дерево.
Он пытался убежать, любым способом, а пьяный голос все звал его: KLEINER BASTARD!
Он рычал, рыдал, вопил.
Раненый был там, словно впрессованный в скалу. Мальчишка, весь в пыли, с ногой, придавленной камнем. Лет двенадцати, не больше. В очередной раз его приказа ослушались. Он собирался приподнять обломок, но в памяти всплыла другая опасность – краш-синдром. В сдавленном органе перекрыта циркуляция крови, и довольно быстро он начинает выделять смертельные токсины. Высвобождая этот орган, вы одновременно высвобождаете и произведенный им яд, который мгновенно поражает кровь и мускулы, блокируя почки и, конечно, многое другое. Можно больше не беспокоиться о жертве: вы ее только что убили.
Его познания в оказании скорой помощи устарели на десятилетия, но перед тем, как поднять гнет, он снял с себя ремень и перетянул им бедро паренька. Решение принято: этого он спасет, но только этого. Он затянул жгут, как закручивают до упора болты на колесе. Копатель потерял сознание. Уже слишком поздно?
Он высвободил мальчика – нога была безнадежна, – потом потащил, точно следуя прежнему маршруту. Он не сумел бы сказать ни сколько времени заняло его возвращение, ни жив ли еще его груз. У него не осталось ни мыслей, ни ощущений. Только собственное саднящее дыхание, которое он берег и защищал, как пламя свечи. Наконец ему удалось подняться на ноги и взвалить парнишку на спину.
Чуть дальше он снова упал на колени, сначала на одно, потом на другое, и каждая секунда казалась последней. Он даже не заметил, когда потерялась лампа. Он был всего лишь механизмом, слепым порывом к дневному свету.
Снаружи дождь уже прекратился. Африканское солнце встретило его безудержным сиянием. Он передал раненого волонтерам, которые занимались оказанием помощи, и рухнул. Лежа лицом в грязи, он сказал себе, что кое-кто у него получит: приказ есть приказ – никаких детей под землей. Потом он расхохотался: что бы он ни сделал, последнее слово останется за чернокожими.
Он встал и осушил несколько бутылок очищенной воды, но главное – сделал несколько долгих глотков солнечного воздуха. Он чувствовал, как кровь насыщается кислородом, как к нему возвращается некая первичная энергия. Вместе со светом в нем взорвалась боль. Раны, синяки, порезы… Не важно: он был жив и он был победителем.
Миссия выполнена, Kleiner Bastard.
Два дня назад он прикончил паренька. Сегодня спас другого. Это подтверждало его теорию: что ни делай, а закон равновесия в Африке не изменить.
С самого утра они мотались по роскошным отелям Флоренции.
Лоик и София проявили единодушие относительно того, что, вероятнее всего, произошло: в утро своей смерти Монтефиори встретился с покупателями или с партнерами по торговле оружием, связанной с Конго, что-то не заладилось, и Кондотьер поплатился жизнью. Сама встреча не могла состояться во флорентийском отеле за бранчем – оружие не продают, как тонны металла или баррели нефти, – но преступники должны были где-то остановиться.
Вот что они искали: африканцев, поселившихся в пятизвездочном отеле, – без сомнения, генералов, министров или дипломатов. Зато ни Кабонго, ни Мумбанза, ни Бизинжи не могли непосредственно участвовать в убийстве: все проверки показали, что ни один из троицы не приземлялся в Тоскане.
С самого утра они ходили по отреставрированным дворцам в центре города, виллам XV века, в которых разместили роскошные спа, старинным монастырям, перестроенным в оазисы комфорта и высокой гастрономии: ни следа африканского guest[63] в последние дни.
Их расследование носило частный характер, никаких законных оснований у них не было, но все двери перед ними распахивались. Ведь одним из детективов была графиня София Монтефиори из знаменитой семьи Бальдуччи. Город наблюдал, как она росла, и восхищался ею как блистательным представителем тосканской аристократии. Все флорентийцы следили за ее путешествиями, замужеством, рождением Милы и Лоренцо по журналам, рассказывающим о жизни знаменитостей. Между прочим, ребенком София играла в парках этих отелей, пока ее отец вел деловые переговоры в закрытых гостиных, устраивал приемы или обедал со своим кланом.
И все же они не добились и тени результата.
В час дня, когда они уже начали убеждать себя, что разумнее все бросить, им улыбнулась удача. Выходя из туалета в лобби последнего палаццо – немного холодной воды на затылок и таблетки, чтобы снять подступающий приступ, – Лоик обнаружил Софию, беседующую с официантом, одетым на старинный манер: кремовый пиджак, черный накрахмаленный галстук-бабочка. Мужчине было около шестидесяти, но он казался таким же вечным, как статуи на площади Синьории.
– Позволь тебе представить Марчелло, – улыбнулась София. – Он проработал больше двадцати лет у нас во Фьезоле.
Лоик для приличия поприветствовал его. Их изыскания сворачивали в сторону семейных альбомов, а его боли брали верх над всеми иными соображениями.
– Марчелло кое-что видел, – добавила она.
Не говорить, не двигаться. Пусть дурнота сама рассосется, пока лекарства сделают свое дело. Он не понимал, каких сенсационных известий здесь можно ждать: консьерж отеля только что заверил, что не видел ни одного африканского гражданина вот уже много недель.
– Это произошло не здесь, – уточнила София, как если бы читала его мысли. – Рассказывай, Марчелло.
– Было девять часов утра, – начал итальянец на прекрасном французском. – Я выезжал из Комеаны, деревни, где я живу, в пятнадцати километрах от Флоренции.