– За мной!
Морван вскочил, вскидывая на спину рюкзак, и ринулся по тропе, которую Эрван даже не заметил. Он поспешил следом. Мелкими перебежками, в нечеловеческой жаре и полосах света, пробивающегося сквозь листву. Мотор «сессны» ревел совсем рядом в зарослях. Эрван понял, что начал надеяться. Убраться с этой проклятой земли. Вернуть себе ясность сознания. Воспользоваться уроками…
Он так и не увидел, откуда по ним выстрелили: Морван полоснул очередью по кустам. Солдаты в камуфляже всего в нескольких метрах, дернувшись, упали, внезапно освободив обзор. Неожиданная картина: латеритовая посадочная полоса, где дрожала «сессна», словно ей не терпелось взмыть ввысь.
Выбравшись на опушку, Морван окинул взглядом окрестность и прошипел:
– Пошли.
Они рванулись. В любую секунду Эрван ожидал получить пулю, и эта вероятность, похоже, только возрастала по мере приближения к самолету – горбатому двухмоторнику, который на вид прошел все конголезские войны.
Сто метров. Пятьдесят. Тридцать…
Люк распахнулся. Никакого трапа. Морван подставил спину сыну, который вкатился внутрь и тут же развернулся на четвереньках, чтобы протянуть руку отцу. Мау-мау бежали к ним, стреляя на ходу почти не целясь.
Втащить Старика никак не удавалось: настоящий мамонт. Эрван выгнулся сильнее и потянул изо всех сил. Запах топлива закручивался в воздухе раскаленной спиралью. «Сессна» пришла в движение, хотя ноги Морвана еще болтались в пустоте.
– Дверь! – заорал пилот.
Эрван упал на спину, чтобы окончательно втянуть отца. Вместе они вкатились внутрь: ни сидений для пассажиров, ни шлемов, только пол из гофрированной жести, готовый принять мешки с колтаном. Одним прыжком Эрван метнулся к люку, протянул руку и умудрился закрыть его, в последний раз глянув на бегущую посадочную полосу.
Он запер люк, развернулся и увидел отца. Тот уставился на типа, расположившегося рядом с пилотом, – тутси с узкой, как клинок, головой, в военной форме, который сидел вполоборота к нему.
– Бизинжи? Ты здесь откуда?
– Привет от Мумбанзы.
Военный выпустил две пули прямо через спинку сиденья. Кровь брызнула в потолок, пока Морван без единого крика оседал в глубине кабины. Девятимиллиметровый Эрвана был по-прежнему при нем. Он вытянул руку и нажал на спусковой крючок, мозги тутси разбрызгались по стеклу кабины.
– СУКА! – взревел русский.
Эрван положил левую руку на шею отца, откуда била кровь, прижимая дуло к затылку пилота:
– Взлетай, твою мать! Взлетай, не то все тут поляжем!
«Сессна» прибавила скорость и наконец оторвалась от земли. Эрван опустил глаза на отца и все понял. Он рухнул, прижимая к себе обмякшее тело, пока аппарат устремлялся к безысходным небесам.
Изнасилование продлилось недолго.
Отметились все, и ни у одного мерзавца, к счастью, не было проблем ни с эрекцией, ни с эякуляцией. Все хорошо, прекрасная маркиза.
Лоик пережил всю сцену в состоянии полной прострации, – может, он достиг наконец того отстранения, которому учит Будда? Скорее это был глубинный ужас, который вытеснил его собственное сознание. На протяжении всего жертвоприношения он цеплялся за одну мысль: дети не должны этого видеть. София идеально сыграла свою роль, помешав им поднять голову и шепча что-то успокоительное.
Сицилийцы отпустили его: это было простое предупреждение. Спотыкающийся, изгвазданный, он сел за руль и снова покатил по извилистой дороге в аэропорт. София протянула ему салфетки. Расследование потерпело окончательный крах. Никакого смысла ни подавать жалобу, ни причитать по поводу местных варварских нравов. Он взял билет на тот же рейс, и они всей семьей вернулись в Париж.
Во время полета – ни слова. То же молчание в такси, которое привезло их на площадь Иена.
– Хочешь остаться у нас? – спросила София у подъезда своего дома.
Он мог поручиться, что под пальто ее бьет крупная дрожь, но она держалась, создавая видимость благополучия ради детей. В этот момент только дети позволяли им – нет, приказывали – держаться.
– Нет, спасибо.
– С тобой все будет в порядке?
Слабая улыбка означала: «Бывало и похуже». Это было и правдой, и ложью. Он был на волосок от смерти множество раз и при обстоятельствах куда более отвратительных, чем утренний сеанс. Но это всегда было под действием наркоты, в бессознательном состоянии. Наркоман всегда надеется, что следующая доза окажется фатальной, чтобы покончить со всем разом. Он знает, что в таком случае даже ничего не почувствует. Торчок не умирает – он улетает.
– Я позвоню тебе вечером, – пообещал он, избегая прощального поцелуя детей.
Он прополоскал рот в машине, потом в аэропорту Флоренции-Перетола, потом еще дважды в самолете и наконец на аэровокзале в Париже. Без сомнения, ему никогда не удастся стереть оскорбление, угнездившееся глубже десен, кожи, души. Но сейчас он не хотел задерживаться. Ему не терпелось столкнуться один на один с этим жутким воспоминанием – так спешат как можно быстрее покончить с тяжелым, но необходимым делом.
Он прошелся по авеню Президента Вильсона, засунув руки в карманы (он не пожелал заехать на виллу во Фьезоле хотя бы за своими вещами), рассеянно глазея по сторонам. Между массивными зданиями начала ХХ века и еще более импозантными постройками Всемирной выставки 1937 года он прогуливался как человек с полотен Де Кирико, затерянный в пейзаже, который не соответствовал ему по масштабу. Он походил на всегдашнего Лоика, плывущего в круге света, но на самом деле в его квартиру возвращался другой человек. Крошечный, раздавленный, опустошенный.
Он набрал код и зашел в дом, стоявший рядом с Французским институтом Дальнего Востока. Теплота холла обволокла его, как и знакомый запах пыльного ковролина. Успокоительное чувство, но еще более успокоительной была его решимость. В сущности, это давно уже зрело в нем.
После воздержания следующий этап – действие. Действовать. Наносить удары. Самоутвердиться в жестокости.
Урок, вынесенный из этой поездки, заключался не в том, что Монтефиори оказался не менее продажным, чем отец, а может, и более, и не в том, что несчастье, соединившее их с Софией, образовало странную и тесную связь, как говорил Верлен[88], отныне более крепкую, чем любая страсть, в том числе любовь и ненависть. Мораль путешествия во Флоренцию была проста: час пробил.
Час стать настоящим Морваном.
Все началось здесь, на взлетном поле в Лубумбаши. Все здесь сегодня и закончится, замыкая последний круг ада.
За время полета Эрван вышел из ступора и вернул контроль над происходящим. Он опустил сиденье тутси, отволок труп назад и, открыв боковую дверцу, выбросил его в пустоту. Потом устроился рядом с русским, чтобы подробно расспросить его, стимулируя ударами приклада в морду. Продолжая вести свою развалюху, Чепик во всем признался, изъясняясь отчасти по-русски, но в конце концов дал ответы, которые звучали правдоподобно.
Нсеко, Понтуазо, Монтефиори и еще один мафиози, имени которого он не запомнил, организовали оружейный трафик, сначала в Киву, потом в Катанге, за счет MONUSCO – Чепик взял на себя перевозку. Достаточно нескольких рискованных операций в джунглях с сопутствующей бою неразберихой, чтобы невозможно стало точно определить, что потеряно и что украдено противником. Мнимые атаки, коррумпированные офицеры, сообщники на всех уровнях – и дело в шляпе. Зоны военных действий имеют одно преимущество: никто не жаждет туда лезть. Легкие деньги вскружили голову Понтуазо, который решил, что на своей территории может действовать и в одиночку, в сотрудничестве с флорентийскими мафиози. Он убрал Нсеко, потом Монтефиори, используя старое доброе африканское зверство, чтобы провести всех.
Параллельно интригам туземцев во главе «Колтано» оказался Трезор Мумбанза, который заодно претендовал на пост губернатора провинции. Луба тоже оказался не чужд высотной болезни и сказал себе, что, благодаря своим вооруженным отрядам и техническим возможностям «Колтано», сможет в собственных интересах эксплуатировать новые рудники Морвана… если они существуют. Приезд Грегуара в Лубумбаши послужил подтверждением. Достаточно было проследить за ним, чтобы выяснить месторасположение жил. Экспедиция Старика имела еще один существенный бонус для его противников: он опасно подставлялся. Без сомнения, Мумбанза надеялся, что местного конфликта окажется достаточно, чтобы его устранить. В районе, нашпигованном тутси, хуту, мау-мау, кадогас, случайную пулю словить легче, чем понос или малярию. К несчастью, у мзунгу была крепкая шкура. Ничто его не брало, даже операция по вызволению сынка-говнокопателя из самого пекла. Мумбанза послал своего доверенного убийцу, Бизинжи, чтобы завершить дело. Чепику было поручено доставить тело в Лубумбаши – и не важно, если, садясь в самолет, Морван будет еще жив. Официальная версия гласила бы, что он по жадности пошел на лишний риск и погиб, наткнувшись на какую-то засаду.
На протяжении обратного полета Эрван цеплялся за эту историю, выясняя имена, обстоятельства, потаенные намерения каждого, – только чтобы не осознать, что отец ушел. Если б он задумался об этом хоть на секунду, под его сиденьем открылся бы люк в пустоту. Каковы бы ни были чувства, которые всегда вызывал в нем Морван, – восхищение, ненависть, отвращение, уважение, привязанность, – он был колоссом, который держал его на плаву.
У Эрвана не было ни семьи, ни детей. Только работа, которую он любил, хотя она и была настоящим кошмаром. И единственный пример: отец.
Тот факт, что по жизни его действия были скорее реакцией на ситуацию, чем подражанием старому мерзавцу, мало что значил. Фундамент треснул, колонны храма рухнули: как с этим справиться? Дрожащий, залитый кровью, он перебирал в уме эти мысли, пытаясь одновременно разобраться в тарабарщине русскофа и не сводя глаз с ветрового стекла, усеянного частицами мозга и осколками костей Бизинжи, но не осмеливаясь повернуть голову, чтобы глянуть на останки Морвана.