Они вышли из машины и направились к камням. Эрван уже понял, что Ласей все ему выложит, и из честолюбия исследователя, и из чувства безнаказанности – но уж точно не из-за угрызений совести.
– Я иногда организую здесь прогулки со своими подопечными, – сказал наконец психиатр.
– Это отсюда Фарабо и сделал ноги?
Врач выдавил быструю улыбку, все такую же искусственную. Дождь не проникал в его седеющую гриву. Водонепроницаемая модель. При любых обстоятельствах профессор держал свой рассудок в сухом месте.
– Вы все время попадаете пальцем в небо. Идите за мной. Тут есть тропа, которая идет вдоль дюн. Надеюсь, у вас не скользкие башмаки.
– Уже много лет, – начал Ласей, – существует национальная программа исследования жестокости. В ней есть официальная часть, включающая в себя статистику, полицейские данные и наблюдения, политические спекуляции, законодательные акты, прочую муть, которая ничего не дает, и секретная часть, основанная на научных обследованиях специфического контингента: преступников.
– Тех, что в тюрьме?
– За другими сложно наблюдать. Нашу группу обследуемых составляют убийцы и насильники, скажем так, классического типа, содержащиеся во французских тюрьмах, а также те, чьи психозы выражаются в проявлении опасных инстинктов, как, например, наши пациенты в Шарко. Мы их тестируем, делаем анализы и продвинутые обследования, чтобы лучше понять механизмы их агрессивности.
– Вы пошли еще дальше: вы создали «Фармакон».
Тот покачал головой в знак того, что оценил познания Эрвана:
– Вижу, вы пришли не с пустыми руками.
– Расскажите мне о своих работах – ваших и Усено.
Ласей набрал в грудь воздуха. Под моросящим дождиком у него благодаря густой шевелюре и победительному профилю был вид современного трибуна.
– Филипп обладал познаниями в области неврологии, которых у меня не было. Это он вывел меня на совершенно новый путь: нейронные цепочки жестокости. Постепенно нам удалось локализовать церебральные зоны, связанные с жестокостью, а затем и отследить перемещение этих нейронов внутри человеческого тела. Усено ушел еще дальше. Он интуитивно нащупал «Фармакон».
– Объясните.
Они шли вдоль моря в направлении приморских сосен. Несмотря на дождевой полог, места навевали мысли о Лазурном Береге и средиземноморской мягкости. Не хватало только пения цикад. Вместо них крики чаек вызывали ощущение, что вы скребете ножом по собственным костям.
– Это довольно сложно.
– Я не полный осел. Начнем с названия: что оно означает?
– Это из древнегреческого. Так называли искупительную жертву, которую приносили на подступах к городу, чтобы символически изгнать любую угрозу жестокости. Мало-помалу термин приобрел значение и «лекарства», и «яда». Двойственность, которая имеет место и в нашей программе.
– То есть?
– Вы представляете, как функционируют нейроны?
– Более или менее.
– Для каждой эмоции, каждого решения и каждого движения в мозгу зарождается сигнал, включающий цепную реакцию во всем теле по заданному контуру. Получив возбуждающий стимул, каждый нейрон путем электрического импульса высвобождает нейромедиаторы, которые соединяются с рецепторами следующего нейрона, тот, в свою очередь, играет ту же роль и так далее, вплоть до физической реализации приказа. Наша идея заключалась в блокировке одного или нескольких рецепторов на каком-либо участке контура жестокости.
– Конкретнее, какой эффект это могло вызвать?
– Приказ, отданный мозгом, не смог бы дойти до конца. Сообщение умерло бы по дороге.
– А как блокировать эти рецепторы?
– Насытив их подменяющими веществами, которые мы на своем жаргоне называем «аналогами» и которые не дают настоящему нейромедиатору передать свое сообщение.
«Аналоги» – слово, использованное Левантеном. Субстанции, содержавшиеся в неизвестных медикаментах монстра из Лувсьена.
– Представьте себе микроскопические полости, которые нужно закупорить, – продолжал Ласей. – Благодаря этому веществу нейронные рецепторы были бы перекрыты и жестокость субъекта была бы обуздана, поскольку никогда не смогла бы превысить определенный порог.
– А что собой представляют подменяющие вещества?
– Химические молекулы, произведенные крупными лабораториями.
– Они сотрудничали с вами?
– Разумеется. Что срабатывает с отъявленными преступниками, может оказаться полезным – в меньшей дозировке – для пациентов с агрессивным поведением или испытывающих трудности с подавлением своих порывов. Лаборатории поставляли нам аналоги, а мы составляли протоколы, позволяющие регулировать их дозы, что является наиболее важным.
Все это звучало до странности актуально. Сегодня, когда человеческая психика управляется, лечится и стимулируется кучей таблеток и специалистов, легко представить себе, что и правосудие нацелилось на свой кусок пирога – общество без убийц, по крайней мере без рецидивистов, – а лаборатории на манну небесную: от спорадического лечения «серьезных невротиков» до общего подчинения народа в интересах диктатуры. Прощай, химическая война, добро пожаловать, молекулярное угнетение.
– Так эта вакцина существует или нет?
– Существует: мы ее разработали. Усено с момента создания клиники в Шату работал в непосредственном контакте с лабораториями, а я тестировал аналоги на своих пациентах… на добровольцах.
Лужа с утками. Институт Шарко и впрямь оказался центром темных экспериментов, а так называемые добровольцы не больше рвались посетить ту часть кампуса, чем солдаты в Первую мировую – штурмовать вражеские траншеи.
– Тесты были болезненными?
– Проблема этого типа лечения заключается в том, что сначала нужно ввести довольно большое количество вещества, чтобы насытить соответствующие нейроны. А это означает, на первом этапе, усиление жестокости у субъекта, прежде чем все по-настоящему успокоится.
Перед мысленным взглядом Эрвана возникла ужасающая картина: буйные жестокие безумцы, которых делали еще более жестокими – болезнь усиливали, чтобы тем легче потом заглушить ее. Смирительные рубашки, изоляторы, успокоительные: все меры подавления и сдерживания наверняка использовались до предела в подземелье «фабрики монстров», которая никогда еще так точно не соответствовала этому названию.
– Назовите точные даты.
– Работа вышла на финишную прямую в 2000-х годах. Значимые результаты показывали, что мы на верном пути. К несчастью, Усено вышел из доверия.
– То есть?
– У него переменилось настроение. Развод угнетал его, можно сказать, стал навязчивой идеей. Он думал только о детях, о своей клинике и о способах сделать ее максимально доходной. Внезапно наши фундаментальные исследования утратили в его глазах всякий интерес. А тут еще вмешалась судьба: он вместе с детьми разбился в аварии.
– И вы продолжили в одиночку?
Ласей глубоко вдохнул влажный воздух, потом распахнул руки, обнимая море. Смешной жест, но у Эрвана не было желания смеяться. Этот напыщенный клоун нес ответственность за убийства, которые все множились и множились начиная с сентября.
– У меня не было выбора. Наши исследования могли изменить лицо мира!
– Вы хоть отдаете себе отчет, сколько крови у вас на руках?
Психиатр скорчил скептическую гримасу:
– Такова история научного прогресса.
– Ближе к делу, мать вашу! – нетерпеливо рявкнул Эрван.
– Госслужбы от меня отвернулись: они доверяли в основном Усено.
Он произнес последние слова с отвращением, как если бы кислая отрыжка подступила ему к горлу. Эрван был скорее удивлен: история с «Фармаконом» слово в слово совпадала с тем, что рассказал ему Виар. В кои-то веки двурушник с рынка Алигр сыграл в открытую. Без сомнения, он был убежден в собственной безнаказанности, как и сам психиатр.
– У меня были аналоги. У меня были протоколы. Но мне не хватало средств, и я предвидел момент, когда все пойдет прахом просто из-за нехватки денег…
– Вы могли бы финансировать свои эксперименты из фондов спецбольницы…
– Невозможно. Нас одолели проверки, а министерство без конца урезает бюджет.
Эрван внезапно понял, что именно произошло:
– Как раз тогда обожатели Человека-гвоздя позвонили вам в дверь.
– Точно. Это случилось в 2009-м. Лартиг и его сподвижники предложили мне целое состояние за костную ткань Тьерри Фарабо. Очень неожиданно. Я сразу же согласился.
– Сколько они вам дали?
Психиатр ответил не сразу. Он, манипулировавший с самой опасной материей – человеческим мозгом – он, чьи действия привели к дюжине смертей, вдруг подавился нелепой стыдливостью, когда речь зашла о деньгах.
– Сколько, Ласей?
– Пять миллионов евро.
– И без всяких налогов.
– Я бы вас попросил… Все, что я сделал, – это ради…
– Ради науки, ясное дело. Что произошло потом?
– Я смог продолжить работу по протоколу. Мне понадобилось два года, чтобы уточнить дозировку, технику введения, анализ побочных эффектов, но в прошлом году «Фармакон» был готов.
И снова Эрван уловил скрытую логику событий:
– И тогда вы выбрали того, благодаря кому заполучили деньги: самого Фарабо.
– Это, безусловно, худшая идея, когда-либо приходившая мне в голову.
Дождь прекратился. Теперь они оказались в бухте, где песок был усеян разбитыми ракушками и мокрыми отбросами: обрывками сетей, кусками полистирола, осколками стекла… Морская помойка.
Но никакой мусор не мог испортить красоту окружающего: заводь, которую обступили скалы, круглая, как пузырек, отливала розовым и сиреневым, а на заднем плане сосны и папоротники зеленели густым насыщенным цветом.
– Мне нужен был химически чистый убийца, – снова заговорил Ласей, повысив голос, чтобы перекрыть шум совсем близкого моря, – без всякой побудительной причины, кроме жажды крови.
– У Фарабо совсем иной профиль.
– Вовсе нет. Его жестокость вытекала из страха и верований. Он не испытывал никакого удовольствия ни от убийств, ни от измывательств.