– Невозможно сказать. – Врач перешел на ободряющий тон: – Но не надо терять надежду. Пробуждение всегда возможно.
– В таком случае каково будет ее состояние?
Медик заколебался, но Эрван чувствовал, что он не боится сказать правду. Когда весь день борешься со смертью, перестаешь опасаться живых.
– Возникла бы проблема неврологических осложнений. И серьезный риск общей церебральной дисфункции…
Эрван не очень представлял, как он будет ухаживать за Мэгги, низведенной до состояния овоща, – и еще меньше Гаэль или Лоика в той же роли.
– Но по вашему мнению, – продолжил он, словно желая изгнать эту картину, – наиболее вероятное развитие событий – неизбежная смерть мозга?
– Да.
– В таком случае у нас будет право ее отключить?
Эрван задал вопрос для проформы: он много раз вел расследования, связанные с эвтаназией. И знал, что в данном конкретном случае закон дает зеленый свет.
– Такая возможность будет рассматриваться, да.
Эрван быстро закруглился – они собирались причаливать, – объяснив, что он на похоронах отца в Бретани и вернется завтра. До тех пор он заставил врача пообещать, что тот позвонит в случае каких-либо перемен. Затверженные пустые формулировки, слова не менее механические, чем машины, удерживающие Мэгги на поверхности земли.
Он повесил трубку и снова вышел на нос парома. Порт-Кло, главный эллин Бреа, был уже всего в нескольких сотнях метров. За ливнем угадывались кипение сосновых веток, первые серые крыши, маленький отель «Бельвю» с его витражом и двумя синими звездами. У Эрвана разом сменилось настроение: он испытал прилив нежности к этому пейзажу, на фоне которого он сам старел. В конечном счете Бреа не был кошмаром, как ему нравилось себе представлять. Он всякий раз приезжал сюда в черном настроении, а уезжал в сером – свое благотворное влияние остров оказывал.
В этот момент он узнал силуэт Гаэль на пирсе. Еще более худая и хрупкая, чем обычно. Несмотря на дождь и ноздреватое небо, казалось, что ее сжигает яростное солнце. Солнце, которое гипнотизировало героя «Песен Мальдорора»[131], когда он вскрывал животы своим жертвам, или то, которое ослепляло Мерсо в «Постороннем»[132], когда он нажимал на спусковой крючок. Огромное белое солнце смерти. Она познала этот огонь, когда прикончила Мумбанзу и его людей. Теперь он сжигал ее изнутри.
Видение исчезло, и теперь Эрван различал ее улыбку. С удивлением понял, что она на него не злится. Под ее ногами свернувшейся кровью лежали красные береговые скалы, а фигурка парила с грацией статуи мадонны – как если бы она была святой покровительницей острова.
Он уже приготовился, как обычно, ответить какой-нибудь грубостью, чтобы защититься от возможных упреков, но вдруг оказался безоружным – он просто сжал в объятиях свою младшую сестренку, и вместе они направились к церкви.
«Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них».
Лоик не знал, из какого Евангелия взяты эти слова, но они могли бы принадлежать буддийской сутре. То же восхваление простоты, то же отстранение от внешнего. По мрачной иронии священник был чернокожим. Лоик рассказал ему вкратце о судьбе Морвана, но запретил упоминать его конголезское прошлое. Поэтому священнослужитель придерживался иносказаний и общих мест, цитируя апостольские писания.
Теперь он объяснял, что жесткость Грегуара, его вера в моральные ценности «облекла» его пышнее, чем любая погоня за богатством и властью. Со смеху сдохнуть – а служитель даже не догадывался, до какой степени. И однако, благодаря какому-то высшему выверту он говорил правду: Морван, погибший, когда в очередной раз пытался превратить грязь в золото, прожил свою жизнь в чистоте, «которая ни трудится, ни прядет», – во имя любви к своим детям.
Лоик пребывал в странном блаженном состоянии. Кладбище Бреа было расположено недалеко от церкви Нотр-Дам и обнесено невысокой стеной, за которой открывалась бухта с тяжелой серой водой, похожей на озерную. Дождь дал им передышку, но ветер взял свое.
Из трех детей Морвана только он был бретонцем в душе. Он завоевал эту принадлежность благодаря регатам, заплывам в море, пьянству в барах. Хлопанье парусов перед глазами, разъедающий вкус соли на губах – это было его, лучшее, что случилось с ним в жизни. И сейчас еще, когда он видел на склоне дня, как возвращаются семьи с долгой прогулки на лодке или после пикника на просторе, он улавливал на лицах тот особый отсвет, который придает море человеческим существам.
Ему тоже были знакомы эти чувственные, томные возвращения, эти розово-серебряные сумерки. Другое дело, что к финальному моменту он уже здорово набирался и не знал, чему обязан подобными ощущениями. Он восторгался окружающим, разглядывая его сквозь дно бутылки. Тогда он думал, что устремляется к жизни, но на самом деле уже стоял на рейде.
Мрачный скрежет вырвал его из мечтательной задумчивости: начали опускать гроб. Он приблизился. Лакированная крышка погружалась в тень: до Лоика все еще не доходило. Он подготовил и обсудил каждую деталь похорон, но, как ни парадоксально, это позволило ему отстраниться от главного. Не считая бесценной помощи со стороны семейства: мать в коме, братец устраивает налеты в стиле коммандос…
На данный момент этот деревянный ящик был всего лишь синонимом организационных проблем. Даже сегодня пришлось разыскивать добровольцев, чтобы дотащить его до кладбища, – Маэ, старого островитянина с северной оконечности, который присматривал за их домом, еще нескольких деревенских простофиль. Они так и несли его на плечах по узеньким улочкам поселка – и, конечно же, под дождем. Вот уж действительно собачья смерть.
– Хотите сказать несколько слов?
Священник обратился к Эрвану – Лоик и Гаэль предупредили, что говорить ничего не будут. Старший отрицательно покачал головой с недовольным выражением лица. Все отошли от могилы без малейшего прощального жеста. По замыслу Лоика каждый должен был бросить на гроб цветок агапандуса – он раздобыл их в питомнике, – но Эрван воспротивился: «Только давай без патетики». Последовала очередная перепалка. Как всегда, младший сдался. Впрочем, хотел бы Морван цветов на своем гробе? Точно нет.
Появились рабочие. Могилу закопали. О чем думали остальные? Наверняка они пребывали, как и он сам, в потустороннем состоянии, ощущая лишь рабочий минимум чувств: ветер, тоску, пустоту. Большие волны нахлынут позже. Или нет.
Лоик смотрел главным образом на сестру. Сегодня она утратила свое сияние. У нее была серая кожа, наводящая на мысли об унынии грязных простынь, а ее глаза, всегда светлые, словно изо льда, потемнели. Особенно зрачки, обычно сверкающие, как бриллианты, теперь расплылись. Не слезы, нет, только текучее смирение. Но изящество черт сохранилось: линии тем более пронзительные на исхудавшем лице. Невозможно догадаться, что она думает или чувствует, да он и не рискнул бы. Волчий капкан под снегом.
С Эрваном все было намного проще. Он не носил мундира, но по духу вполне ему соответствовал. Черное пальто, похоронный галстук. В таком наряде он появлялся на месте преступления. Сам он по натуре не был военной косточкой, но когда обстоятельства выталкивали его за рамки собственной компетенции – например, когда нужно было выразить свои чувства, – он забирался в свои доспехи и сидел в них не высовываясь. И его поведение, и выражение лица были бы вполне уместны на любой официальной церемонии. Некий памятник умершим, стандартный и безличный. Однако на ум Лоику пришла и другая картина: выпрямившись под дождем, брат походил на громоотвод, поглощающий расколы клана и отправляющий их под землю.
– Идем?
Лоик встряхнулся: Гаэль стояла рядом, шапочка и накинутый поверх капюшон образовали двойную диадему на ее лбу. Он огляделся вокруг: рабочие ушли, стела была установлена, на кладбище, кроме них, ни души. Им все же удалось совершить невероятное: на похоронах знаменитого Грегуара Морвана не было никого, кроме трех ходячих членов клана. «А не пошли б они все куда подальше!» – сказал бы Старик.
Им следовало высечь эту эпитафию на его могиле.
Два брата и сестра, на велосипедах пересекающие архипелаг Бреа, – на это стоило посмотреть. Они проехали через поселок до самого моста Ар-Пра, чтобы перебраться на Северный остров[133], потом покатили вдоль Канатной бухты до маяка на островке Розедо на западе. Они работали педалями, не говоря ни слова, пока скрип их колес пилил надвигающуюся ночь. Вдали было слышно, как прибой срывает на скалах свое плохое настроение.
После Южного острова с его средиземноморской растительностью и теснящимися домиками они снова оказались в нетронутых ландах, среди стоящих навытяжку гранитных монолитов и светящихся равнин с лохматыми папоротниками. Это была та часть, которую Гаэль любила больше всего, дикая и пустынная, где простор выплескивает едкие ветры и такие холода, что зубы сводит.
Прогулка – три километра, из которых бóльшая часть по берегу, – их согрела. Когда они добрались до родительского дома, старый Маэ, бретонец настолько типичный, что казался экспонатом этнографического музея, встретил их с удрученным видом. Даже он, извечный сторож дома, не решился остаться на кладбище.
Он разжег им огонь, что придавало сельский вид интерьеру, который вовсе таким не был. Грегуар ненавидел деревню и оборудовал свое жилище, как парижский лофт, с американской кухней и электробытовыми приборами по последнему слову техники. Все они были ему благодарны за подобную инициативу: никакого запаха плесени, ни селитры по углам, никаких ледяных сквозняков или влажных простынь. Технические требования горожанина соблюдались со всей строгостью: чтоб было тепло и сухо.