По большому счету, мне и на Эмина было плевать. Тем более что того кудрявого Пикассо, которого я знал, больше не существовало. Вместо него уже несколько часов жила тварь, враждебная человеку на уровне инстинкта. Считающая человека едой. Ну открестится от него Рыков, не получив обещанный мной Кодекс. Ну разорвут члены Конклава Ночи, сочтя недостойным высокого звания человекообразного клопа. Мне-то что? Неужели мир станет гаже, чем сейчас? Лучше он станет, лучше.
Однако, вопреки доводам разума, вопреки логике и даже, черт побери, вопреки инстинкту самосохранения, я жаждал получить эту поганую книжонку.
Не для того, чтоб владеть. Чтобы уничтожить.
Около получаса потратил я, убеждая Игнатьева, что его подозрения беспочвенны, картинку с коровой-купальщицей нарисовал обычный мальчишка. А запах высшего оставила, скорей всего, Ирочка Рыкова, когда я с азартом малолетнего дурачка умчался ловить ее дрессированную упыриху и увел за собой пастухов. Тем более что я и впрямь так думал – ведь рисовал-то Эмин еще человеком. Пришлось коротенько рассказать про многострадальных фермерских коров, министерского жеребца и даже – для достоверности – про интрижку с дояркой Любой. Вскользь упомянул самоубийство Тагира. Умолчал лишь о главном: самочинном обращении Эмина и договоре с Рыковым.
Игнатьев мне не верил. Он прекратил лягаться и шипеть как гусь, а затем и вовсе встал, вернул мне измятый рисунок и отправился подчищать следы набега вурдалаков, но по его напряженной спине, по глухому молчанию было понятно: я все еще на подозрении.
– Ладно, хрен с тобой, – сказал я, устав доказывать, что от ангелочка отличаюсь только наличием неухоженной шкиперской бороды, сломанного носа да габаритами причиндалов. – Сиди в своей норе как сыч, жди следующего прайда. А я сваливаю. Только учти, Мурка спасать твою шкуру больше не прибежит. И я не прибегу.
– Сычи в норах не сидят, – буркнул Игнатьев, швыряя в черный пластиковый пакет комок какой-то мерзости. – Это птицы, кретин.
– Орнитолог херов, – сказал я, развернулся и зашагал прочь.
– А ведь ты меня убивать приходил, Родя! – надрывно, как и следует обличителю непобедимых подлецов, крикнул Игнатьев. – Я это сразу почуял. Почему не убил? Все еще мечтаешь книжечку получить, так?
«Мечтаю. И будь уверен, сам мне ее принесешь».
Не оборачиваясь, я поднял над плечом пятерню, а потом сжал пальцы в кулак. Все, кроме среднего.
Мы с Муркой любим неспешные поездки по ночному городу в открытой машине. Она смотрит на мигающие желтым светофоры, на витрины. Потешно прячется от гремящих поздних трамваев – единственной вещи, которой по-настоящему боится. Слушает мой голос и довольно урчит. Не как кошка, совсем иначе – будто где-то вдалеке происходит грандиозный камнепад, и его отзвуки, пролетевшие через многие километры, собираются и резонируют в росомашьей груди. Я болтаю о каких-нибудь пустяках: пересказываю книги или фильмы, ругаю садоводов и дорожных лихачей, хвастаюсь бабами, иногда напеваю. Бывало, мы колесили так до самого рассвета, счастливые, словно юнцы в предчувствии первой любви.
Жаль, сентябрь скоро закончится, а с ним и сезон прогулок в кабриолетах. Я пересяду в «гранд витару» с аэрографией в виде морозных узоров, среди которых прячутся буквы старославянского алфавита, а Мурка уйдет в лес. До весны. Не знаю, чем она там занимается, да и не особенно стремлюсь узнать.
Низшие угомонятся. Нет, они не впадут в спячку и даже станут заметно агрессивнее, если потревожить, но чувство голода у них притупится, и из логовищ они будут выбираться намного реже.
Работы у меня тоже убавится. Никому нет дела до вурдалаков, ведущих тихое крысиное существование. Зимой их, закутанных в лохмотья и подстерегающих у мусорных баков кошек да собак, гораздо чаще путают с бомжами. Иногда пытаются подкармливать, приносят теплые вещи. Некоторые из сердобольных граждан расплачиваются за доброту собственными жизнями, но лишь в исключительных случаях. Наличие в прайде «сержанта» или «старшины» почти гарантирует отсутствие горячих эксцессов.
Нападают на людей чаще всего одиночки-шатуны или кодлы – временные стайки из двух-трех особей. До весны они доживают редко: отдел «У» не дремлет, расправа с шатунами бывает чрезвычайно быстрой. Выследить их сравнительно просто, а уж на приманку они и вовсе идут как таймень на мышонка.
К сожалению, охота с живцом строжайше запрещена.
Но, знаете, кашлял я на запреты.
Сейчас, впрочем, я беседовал с Муркой не о кинематографе или женских прелестях, а о том, с какой целью вурдалаки нагрянули в гости к Игнатьеву.
– Гастрономического интереса старый пень явно не представляет, – рассуждал я вслух. – Больших запасов крови он не хранит, а сам на роль еды подходит разве что условно. В принципе, можно представить шатуна, который оголодал настолько, что заинтересовался его мослами. Целый прайд – нельзя. Нет, милочка, это ерунда. Да ты и сама так считаешь, скажи?
Поняв, что от нее ждут какой-нибудь реакции, Мурка открыла пасть, но не для ответа, а чтоб зевнуть с подвыванием.
– Фу, – сказал я с укором, – какая вонь. Кажется, без меня ты не чистила зубы. Ай-ай-ай. Ладно, прощаю. Да и речь сейчас не о том. Следующая по порядку у нас идет версия разбойного нападения с целью присвоения имущества. Теоретически тут все гладенько. Но только если не копать глубже, чем на полштыка. Потому что под симпатичной лужайкой – сплошные валуны. В смысле – нестыковки, прости за образную речь. Убийство Кирилыча навсегда закроет доступ к его сокровищам, это ясно даже мне. «А что, если его собирались не убить, а пытать, пока не начнет сотрудничество со следствием?» – спрашиваешь ты. Но кто на такое способен, милочка? Не вижу подходящих кандидатов. Вспомни, Игнатьева терзал целый Конклав. Да не убогий нынешний, а суровый советский, периода позднего сталинизма. Чего добились товарищи краснознаменные нетопыри? Дырки от бублика. А сегодняшний прайд и вовсе шел без патриарха, признания выслушивать было некому. Значит, остается последнее. Все это случайность. Одна большая и абсолютно неправдоподобная случайность. Что ухмыляешься? Не веришь в такие случайности? Превосходно, я тоже. Выходит, чего-то мы с тобой не учли. Или чего-то не знаем. Ну-ка, рассказывай, откуда шла за упырями. От самого логова, перехватила по дороге или еще где. Ась?
Несмотря на выбранный мною шутливый тон, Мурка повела себя странно. Отвернулась, а через миг и вовсе свернулась клубочком, уткнув морду в живот, будто собралась спать. Будь она человеком, решил бы, что хочет уйти от ответа.
– Артистка. Ты еще захрапи для достоверности, – сказал я. – Ладно, раз так, едем домой. Мне тоже не мешает вздремнуть. Часиков десять – двенадцать. Да пребудет с нами покой.
Возле ворот коллективного сада № 16 стояла машина. Когда я подъехал ближе, водитель помигал фарами.
– Только тебя мне сегодня не хватало, – пробурчал я, узнав «форрестер» Мордвиновой.
Подогнал «УАЗ» вплотную – так, чтоб Алиса Эдуардовна не могла открыть дверцу, и остановился. Боковое стекло «форрестера» поползло вниз.
– Ну и зачем этот детский сад? – осведомилась Мордвинова, выглядывая из машины, как беспризорник из подвального оконца.
– Занесло на повороте, – сказал я. – Но вы должны меня простить. Ночь, усталость после тяжелого дня, все такое. Хорошо еще, не поцарапал вашу тачку.
– Не валяйте дурака, отгоните машину.
– Уверены? Тогда-то уж наверняка поцарапаю. А «субаровские» сервисы, говорят, дорогущие…
– Отгоните, Родион. Нужно поговорить. Не могу же я вот так…
– А я могу.
– Как же ты меня задолбал, Раскольник, – зло сказала Мордвинова.
Подняв стекло, она полезла наружу через противоположную дверцу. Это ей мало помогло. Между машинами оставалось слишком мало места, не протиснуться. Да и с другой стороны к «УАЗу» было не подойти: Мурка прекратила изображать спящую кошечку и скалилась без малейшего дружелюбия.
– Итак? – спросил я, когда кураторша заняла позицию слева перед капотом, почти столь же унизительную, как и прежде. Губы у Алисы Эдуардовны кривились от еле сдерживаемого гнева. – Какова тема нашей беседы?
– Тем будет несколько. Первая – ваше участие в убийстве гражданина Азербайджана. Вероятно, совершенном по националистическим мотивам.
– То есть Тагира Байрактара решили повесить на меня. Прекрасно.
– Вторая, – продолжала Мордвинова, глядя поверх моей головы, – нападение на полицейского, находящегося при исполнении служебных обязанностей. С целью завладеть табельным оружием.
– Участковый, – сказал я. – Видимо, там еще добавится принудительное лишение свободы и нанесение телесных. Серьезное обвинение.
– Третья. Насильственные действия сексуального характера по отношению к несовершеннолетнему.
– Дайте-ка угадаю. Я трахнул Эмина?
– Да.
– Ловко, грязно, скандально, хоть и абсолютно бездоказательно. Однако в случае задержания меня будут пугать тем, что засадят в камеру к его землякам. Которые отомстят за мое чадосластие еще до суда. Вполне может быть, не только пугать. Н-да, неприятненько. Что-то еще?
– А еще причастность к исчезновению полковника Рыкова и его жены.
Вот это было уже очень и очень скверно. Дурачиться мигом расхотелось. Рыков пообещал прикрывать меня от всех неприятностей. Даже в том случае, если МЧС в очередной раз затеет излюбленный спектакль «я не я, и хата не моя». Спектакль благополучно начался, но рассчитывать, похоже, было не на кого.
– Какое еще исчезновение? – вскинулся я. – Мы встречались шесть часов назад. Сейчас он должен быть в городе.
– Это вы будете рассказывать следователю.
Либо дознавателям Конклава, подумал я. Черт, что же случилось? Неужели в спортивной сумке лежало такое сокровище, что подвалы Высокой Дачи не выпустили полковника без жертвоприношения? Или он почему-то передумал играть на одной стороне со мной? На упыря надейся…