Сколько раз я пыталась докричаться своими запахами до матери, а она лишь уничтожала их в стиральной машине. Мать трясла надо мной яблоком, требуя, чтобы я забыла его запах, повторяя тысячу раз: яблоко, яблоко, яблоко, яблоко…
«Ябля», — злобно передразнивала я мать.
Все запахи космоса были у меня под рукой. Моей задачей было сохранить эти колбы, уберечь их от нашествия слов.
И мне это удавалось. Наверное, потому, что я росла без отца. Мужчины — гораздо более буквенные существа. Своими задубевшими ноздрями они различают только запах соперника. Еще запахи спермы, бензина, спирта. Забавно читать желтую прессу их одеколонов и дезодорантов.
Но мне повезло. Отец бросил мать, едва узнав о том, что ему угрожают священные родительские обязанности. Точнее, он просто исчез. Растворился в серной кислоте обстоятельств. Все произошло так быстро, что мать даже не успела как следует его возненавидеть. А когда возненавидела, то этой ненависти хватило только на нее саму — я не испытывала к ноль-отцу ничего, кроме иронии. Ведь я была его копией, о чем мне постоянно напоминала мать. Вначале — с ненавистью, потом, после того, как я вышвырнула в окно ее ужин, растоптала ее очки и попыталась поджечь дом, — с испуганной нежностью.
И все-таки благодаря отсутствию отца я была ограждена от нахрапа тяжелых, выворачивающих язык слов. От трепанации черепа под предлогом «ты уже большая, научись разговаривать». Матери было не до этого, она ходила закутанная в полиэтилен своих неудач. Шорох запотевшего с изнанки полиэтилена сопровождал каждое ее движение. Наблюдая за матерью и ее подругами, пахнувшими местью и слабостью, я впервые подумала о медузах.
Медузы стали моим вторым открытием…
Старлаб открыл глаза. Слово «медуза», как слово «дневник», ударилось камнем в дно бассейна сознания, который то заполнялся, то снова мелел.
— Что она пишет о медузах?
Обезьяна улыбнулся гнилыми зубами и подмигнул:
— Что медузы стали ее открытием.
— Чьим открытием? Кто она такая?
— Отпусти! (Старлаб и не заметил, как схватил Обезьяну за руку.) Отпусти, я не знаю. Ты, пень хрюный, книг не чита, а мне тут че, не все, так иди лети, я тут все, понял?
Обезьяна оскалился.
— Самка она, понял, профессор пошел съел? Великая самка, которая вам все придумала, чебурекам, потому что вы — чебуреки, думаете — человеки, а она вас, зверь, во все ваши ноздри, а вы едите, вы до сих пор потеете, а она вас — все, понял?
— Ты чего? — Старлаб отшатнулся. — Я просто про медуз спросил.
— Медуз? — рассмеялся Обезьяна. — А ты их видел, профессор мятый помидор, ты их глазками видел, ты их видел глазками? Знаешь, как они вас ненавидят, чебуреков, белохалатников, сук?
— Ты чего… Нет… — Старлаб, все еще не понимая, что происходит с животным, отодвигался подальше, держась за линзу.
— А вот и увидишь, человек!
И швырнул в него книгой.
Страницы ударились в лицо Старлаба, он отмахнулся и, потеряв равновесие, упал прямо на трещину в линзе. Тут же тяжелый стеклянный звук оглушил его. Линза раскололась, и тело Старлаба рухнуло вниз. Схватившись за острый, как бритва, край, он висел над уходившим вниз жерлом телескопа. Красный ручеек пополз по сколу стекла.
Кровавые пальцы Старлаба разжались, тело понеслось сквозь полое нутро телескопа.
Старлаб вылетел из телескопа и рухнул во что-то мягкое и глубокое. Следом, прошумев, упала книга. Последнее, что всплыло в сознании, были строки Филословаря:
Медузы — мифологические существа с низкой квалификацией. Смесь женщины с мужчиной, воды с огнем, пустоты с избытком. Их нет, они есть. Они слабы, но от их взгляда можно погибнуть. Они не способны жить, но еще меньше способны умереть. Они выходят ночью, в первую стражу, чтобы очистить улицы от следов присутствия человека (см. мусор). Граждане Центра мира пережидают выход медуз в специальных закрытых помещениях с лоскутом детской пеленки на дверях.
— Внимание! Свет. Я сказал, свет. Если я говорю — свет, значит, свет. То, что вы мне даете, МНС, называется другим словом. Я вам в курилке объясню каким. Здесь не могу — дети. Ну что, вы мне там родите свет или мы так и будем проводить отбор на ощупь?
Второй тур конкурса. НС, снова в пылающем серебряном пиджаке, носился по сцене. Лопоухий МНС лез из своей будки, размахивая кепкой и улыбаясь во всю силу лицевых мышц. На сцене розовели новые конкурсанты, юноши с добросовестно выбритыми ногами.
— Итак, — играл пиджаком НС, — мы начинаем репетицию. Вы готовы, мои друзья?
— Репетиция, — говорил НС, — это тоже очень ответственно…
Сейчас он вспомнит нужную шутку.
— Встречаю недавно своего приятеля. Знаете, у каждого свои недостатки; а у меня вместо недостатков — приятели. Не люди, а просто смертные грехи, в дорогих костюмах, гениальная косметика… Но этот мой приятель еще молод, только начинающий, подающий большие надежды грешник. Что, спрашиваю, такой скучный? Да, отвечает, получил приглашение на одну репетицию…
Смеется.
— И что, спрашиваю? Было мало участников? Да нет, отвечает, хватало. Были, говорю, недостаточно раздеты? Нет, отвечает, даже очень раздеты. Может, организаторы не старались? Да нет, отвечает, старались и пыхтели. Просто, говорит, это не репетиция была, а реанимация. Не то приглашение по ошибке прислали.
Зал застыл, ожидая команды смеяться.
Смех, профессиональный, высокооплачиваемый смех НСа взлетел над сценой и тысячей щекочущих пальцев рухнул в зал.
Публика затрепыхалась, запрыгала в креслах: «Реанимация… Репетиция…»
Засмеялись конкурсанты. Почти никто из них не знал, что такое «реанимация». Они были слишком молоды и прекрасны для таких слов.
Очнувшийся оркестр заиграл что-то; МНС расплескивал по залу желтые и зеленые лучи. «Реанимация… Репетиция…»
А НС, умело тормозя в себе машину смеха, смотрел в зал.
Он чувствовал, как намокает его тело под пиджаком. Зал, наполненный дрожащими головами, приблизился и вдруг показался зеркалом. НС глядел в него, как в свое бесконечное растиражированное отражение. Его отражение хваталось за живот, утирало салфеткой бурлящие рты, цеплялось за ручки кресел. Одному из его отражений, он видел, стало плохо от смеха, и его незаметно выводят из зала. Реанимация, репетиция…
НС, стараясь не смотреть в зал, объявил музыкальный номер.
И направился за кулисы в виде пухлых колонн. Из колонн на сцену уже неслась легкокрылая старушка с лирой, известная исполнительница шлягеров на слова Платона. Впрочем, старушкой певица казалась только с очень близкого расстояния, как сейчас, когда НС едва не столкнулся с ней. («Противный», — прошептала дива, слегка боднув его лирой.) На сцене она продолжала пребывать в своих прекрасных…надцать, рассеяно перебирая лиру и путая слова.
Увернувшись от лиры и пробормотав что-то среднее между «Вы все хорошеете» и «Поскорее бы ты сдохла, старая грымза», НС нырнул в гримерку.
Отдышался. Сорвал с себя мокрый пиджак. И почувствовал кожей, волосками на коже — сейчас зазвонит телефон.
«Хайрэ», НС прижимал трубку. «Ук, ук…»
Потом снова перешел с древнегреческого на родной замызганный язык.
— Кто? Кто звонил, спрашиваю? Одурели? Как он в этот телескоп попал? Вы куда смотрели? Да я вас всех усыплю, поняли? Да. Да. И чтобы немедленно.
Швырнул трубку.
Сквозь дистрофичные стены пробивалась музыка.
«Я утверждаю, — пел надтреснутый голосок, — что из всех блаженных богов Эрот… ля-ля-ля… короче, самый блаженный, потому что он самый красивый и самый молодой… Эрот по природе своей ненавидит старость и… ля-ля-ля… А что касается древних дел между богами, то… ля-ля-ля… в смысле… ля-ля…»
Дальше шло одно непрерывное «ля-ля-ля». Певица окончательно забыла слова и теперь просто танцевала, изящно прихрамывая и улыбаясь.
Когда-то ее одобрил сам Академик.
3
В лесах и лугах вокруг Центра мира есть много разных цветов и растений.
Старлаб шел по лугу; трава обтекала его, брызгая в лицо и волосатую грудь насекомыми. Облака, отчетливые, как едва тронутый резцом мрамор, белели в небе.
«Бывают обстоятельства, когда любовь — единственный выход», — подумал он.
И вытянул руку, чтобы потрогать ветер.
Ветер оказался плотным и шершавым, как сама трава. Если сощуриться, можно было увидеть тело ветра, удлиненное с севера на запад. Внутри этого тела тоже шла жизнь, и эта жизнь была похожа на беличье колесо, вращающее само себя.
Поле оборвалось, начались стволы и ветви, прогибавшиеся под грузом света. Под ногами, повторяя перемещение ветра, двигалась тень. В одном месте тень обросла звуком воды. Старлаб нагнулся и окунул пальцы в воду, идущую на него из земли.
Наполнив водой лицо, Старлаб заглянул в лужу, горящую по краям от солнца.
Вместо привычного лица в воде отразились формулы, значки, кавычки и тире.
«Ну да, — подумал Старлаб, поднимаясь, — я же не взял с собой материальный носитель. Лужа меня и не распознает…»
Нужно было возвращаться.
Он видел себя лежащим; простыня сбилась комом, ладони в йоде. Лицо распарено сном. Щетина — как накипь насекомых на утреннем фонаре.
Рот полуоткрыт, и Старлаб опустил в него правую ногу.
Нога легко прошла сквозь горло, оперлась о воздушную плоть легкого. Следом опустилась и левая нога. Пальцы держались за обветренные губы. Наконец, во рту исчезло и туловище. Мелькнула тыльная сторона языка, ветреные коридоры горла.
Теперь нужно было, ничего не напутав, надеть на себя все тело.
Пятка изнутри соприкоснулась с пяткой, колено — с коленом. Чтобы проверить, Старлаб пошевелил пальцами. Потом пролез в правую ногу и в слегка жмущую стопу. Через пару секунд тело уже плотно прилегало к нему; заныли порезы на ладонях, заболела спина.
Оставалось только стереть это одевание из памяти.
Готово!
Ресницы в колючем утреннем янтаре вздрогнули.
Она лежала на полу. Вздрогнула, повернулась на другой бок.