Но Белозерский не уехал, он явился на следующий день в отличном настроении, сказал:
— Размотаем этот кроссворд, а то всякая сволочь будет думать, что мы трепачи.
Алексей решил: Гоша, как всегда, пошумел и отошел, но вечером узнал, в чем дело, и испытал огорчение.
В день приезда Алексей заприметил в гостиничном буфете невысокую черноглазую женщину, подсел к ней, легко заговорил, она сообщила ему, что работает на областном радио, здесь в командировке, готовит серию репортажей, будет жить при заводе долго, тогда Алексей без труда договорился о вечерней встрече. Он прождал ее полтора часа в холле на втором этаже, решил, этого ей не простит, время для него — богатство, даже больше, чем богатство. Она позвонила ему сама через два часа, но Алексей не стал с ней говорить, она позвонила еще, он опять положил трубку. Алексей решил ее выдержать как следует — женщина, которая связывается с таким типом, как он, должна быть приучена к точности. Но на следующий вечер Алексей увидел ее в «Ладе» вместе с Белозерским; они подошли к его столику, Гоша был в новенькой синей курточке — такую можно было купить только в валютке, приглаженный, с горячими от ликования глазами. Алексей пригласил их, но посидел немного, ушел, упрекая себя за то, что неправильно вел себя с женщиной: может быть, у нее была веская причина для опоздания. Однако же огорчения были недолги, так как вскоре открылось: девица — пустышка, любит выяснять отношения, и Гоша маялся, не зная, как от нее избавиться; в группе подначки над Белозерским и разговоры об этом стали хорошей разрядкой в минуты полной усталости…
Алексей внимательно оглядел номер, оглядел так, будто только сейчас вошел в него, а не прожил здесь три с лишним месяца, увидел его аляповатое убожество: бархатные портьеры, тяжелые стулья с затертой обивкой, видимо, прежде красной, а теперь имевшей темно-бурый цвет; трюмо, телевизор на тумбочке, старый китайский ковер фисташкового цвета; наверное, в этом номере поставили мебель в шестидесятые годы, да так и не меняли. Нельзя сказать, что он в гостинице жил, он приходил сюда изнуренный работой в цехе, принимал душ, ему едва хватало сил, чтобы добраться до постели, иногда приходил ночью, иногда на рассвете, как сегодня. Начинали они с неудач: когда возились в одном из отсеков маслоподвода, внезапно завалило троих, Суркову сломало ногу, Алексей разорвал свою рубаху, наложил ему тугой жгут; Гоша костерил на чем свет строителей, охрип от ругани; они пробыли в завале несколько часов, пока их не вытащили. Сурков почти месяц провалялся в больнице, его очень не хватало… После того, как Алексей сам отвез Суркова в больницу, пошел к директору, потребовал, чтобы составили акт о скрытых недоделках — пусть строители все проверят. Директор мялся, ему не хотелось заводиться с трестом, ведь он сам подписал приемку цеха, но Алексей пригрозил: сообщит в Москву, приедут контролеры. Директор насупился, после встречал Алексея и его ребят мрачно, но они уже влезли в работу, и наплевать было, кто к ним как относится… Ладно, теперь дело сделано, пройдет время, и уже в Москве, когда они начнут писать отчеты, им покажется, как это бывало не раз: никаких особых сложностей не испытали, все теперь встало на свои места, стан дает ту сталь, которую от него ждали; эта гигантская машина длиной почти в четыреста метров заработала нормально, как ей и полагалось работать…
Алексей взглянул на часы: всего лишь двенадцать. Если собраться, быстро взять такси, то можно успеть на самолет в тринадцать десять, два часа с небольшим лету — и он в Москве. Да и не надо будет слушать торжественных тостов, обниматься с заводскими, многие из них в душе люто завидуют им… Он снял телефонную трубку, набрал номер Гоши, тот ответил сонно:
— Да, шеф.
— Извини, старина, хочу в Москву. Надо лететь немедленно. Не сможешь добыть телегу?
И сразу же голос Белозерского просветлел:
— Постараюсь. Тут с телерадио на пуск приехали, у них две «Волги» и «газик». Через полчаса спускайся, шеф, телега будет, — уверенно пообещал Гоша.
Алексей позвонил дежурному по гостинице, сказал, чтобы немедленно приняли номер и выписали счет — он уезжает, после уложил вещи в чемодан.
«Волга» и в самом деле стояла подле подъезда, Гоша о чем-то разговаривал с шофером; увидев Алексея, выскочил из машины навстречу.
Когда самолет взлетел и накренился, делая разворот, Алексей увидел сверху Засолье: кривые улочки со старыми домиками, их обрамляли строгие кварталы новых домов; река, три моста через нее, пруды и завод, как огромный распластавшийся краб с черной полосатой спиной и двумя вытянутыми белыми клешнями, — так выглядели новые цехи, примыкающие к лесу, и дальше — горы. Теперь они были темными, насупившимися, местами лежал снег, но световая полоса все еще существовала, ее было видно сверху; вдали, где горы сливались с небом, укрытым серой наволочью, полоса искрилась тихим сиянием. Алексей оторвался от иллюминатора, прикрыл глаза; два с половиной часа покоя, можно было хотя бы привести в порядок мысли, мучавшие его…
За день до отъезда в Засолье он караулил Анну в вестибюле института. На улице шел дождь, Алексею пришлось жаться к колонне, чтобы его не снес поток сотрудников, текущий к выходу; в этом огромном доме на набережной разместились два исследовательских института, выход же был один, и в конце рабочего дня вестибюль напоминал станцию метро в часы пик; в этой толпе легко прозевать Анну. Когда людской поток начал редеть, Алексей уже решил, что проглядел ее, но тут уже увидел, как Анна спускается по лестнице, готовясь раскрыть японский зонтик. Он быстро шагнул, взял ее за локоть, заскрипела мягкая кожа синего пиджака, в глазах Анны сначала мелькнула настороженность, потом она рассмеялась — Алексею всегда нравилось, как она смеется: чуть запрокидывая назад голову, обычно строгие глаза мягко блестят, и в них сразу открывается беспечная глубина.
— Ты меня ждал?
— Конечно. Я послезавтра уезжаю.
— А мне кажется, ты совсем перестал жить в Москве.
— Я тебя подвезу. Тогда не нужен будет зонтик.
Алексей выскочил под дождь, домчался до стоянки — парковаться возле института было трудно, машины ставили даже на тротуар, но многие уже уехали, потому он легко развернулся, подрулил к подъезду. Анна сбежала вниз, походка у нее по-прежнему была легкая, словно она не касалась туфлями ступенек лестницы, а пролетала над ними, он это заметил — быстро села в машину. Над Москвой-рекой бушевал дождь, под ним неторопливо и гордо двигалась баржа со щебнем.
— Куда тебя везти? — спросил он.
— К маме.
— Ага, — кивнул он. — Значит, говорят правду: ты ушла от Суржикова?
— Значит, правду, — спокойно, даже, как показалось ему, с веселой ноткой ответила она.
Алексей ехал по набережной, он любил эту дорогу, здесь всегда было просторно, даже в такие послерабочие часы машины ездили редко.
— Что же ты не спрашиваешь, почему? — сказала Анна.
— Разве это важно?
— Во всяком случае, всех интересует именно это.
— Меня интересует другое.
— Лешка, Лешка! — снова рассмеялась она и внезапно поцеловала его в щеку. — Но ты же сам виноват. Ты меня бросил. Очень нагло бросил.
— Об этом мы уже говорили. Сына взяла с собой?
— Да, сына взяла с собой. Почему ты не захотел на мне жениться?
— Потому что был дурак.
— Ты и сейчас дурак: стал меня разыскивать после того, как до тебя докатились слухи. Когда они до тебя докатились?
— Сегодня.
— Вот видишь! А теперь ты уезжаешь. И я не смогу тебе рассказать, как я решилась уйти.
— Я все равно не пойму. Я твоего Виталия плохо знаю.
— Он учился вместе со мной на одном курсе. Да и в институте…
— Ты же знаешь, сколько я бываю в институте, — резко сказал Алексей. — Директорский сынок. Пошел он…
— Зачем ты меня сегодня разыскивал? Только узнать: правда ли, что я решилась уйти навсегда?
— А ты решилась?
— Я ведь не люблю поворачивать обратно.
Алексей знал, как она упряма, сам убеждался в этом не раз.
— Ну, вот мы и приехали, — сказала она. — Когда ты вернешься, давай встретимся.
— Разве я не могу к тебе подняться?
— Нет, — сказала она, и глаза ее потемнели. — Я тебе еще ничего не простила, хотя много о тебе думала. Пока! — И снова поцеловала его в щеку.
Анна шла к подъезду под зонтом; волосы, падавшие на плечи, покачивались в такт шагам, он знал, какие они мягкие, легкие, текут сквозь пальцы, словно темно-золотистый поток, отдающий слабую прохладу; капли дождя попадали ей на джинсы, протертые до голубизны на сгибах; тоска возникла в нем. И в самом деле дурак, что упустил в свое время Анну, не маялся бы так нынче, но в ту пору Алексей мало о ней думал. Отец гонял его по заводам с такой беспощадностью, что он порой и себя-то не помнил от усталости… Да, это было четыре года назад; вернувшись из очередной поездки — почти год он со своими ребятами сидел на «Азовстали», — он ей позвонил:
— Здравствуй, Аня, я вернулся.
— Ты вернулся? А я вышла замуж.
— И за кого же?
— Его фамилия — Суржиков.
— Господи! Ему же за шестьдесят.
— Я вышла замуж за его сына.
— Решила стать родственницей директору?
— Я сейчас положу трубку.
— Я не хотел тебя обидеть, извини.
— Ты меня обидел. Но не сейчас…
Он долго, очень долго ее не видел после того телефонного звонка, старался вытравить все из памяти: она вышла замуж, и у нее своя жизнь, в которую нельзя вмешиваться. Конечно, он виноват перед ней, но гордость и обида не позволили ему признать это, он просто решил вычеркнуть ее из своей жизни — и все, потому что был молод и заносчив. Эта девочка со строгими глазами и мягкими волосами должна была доказать свою преданность, она могла подождать, даже обязана была, и потому в городе на Азовском море он был с другой, оказавшейся примитивной стервой, умеющей преданно смотреть в глаза.
Пожалуй, в нем тогда больше бушевала не молодость, а гордыня, потому что перед ним, мальчишкой, ломали шапку седые люди: спаси, выручи, а он и в самом деле был редким мастером, он умел то, чего не знали даже некоторые из опытнейших специалистов, прошел тяжкую школу у отца… Это было почище, чем институт, да и ни один институт не сумеет дать всего, что нужно специалисту и что приобретается только своим опытом. Ему подавали к гостинице машину, молились на него как на бога, а такому все дозволено, такого