Их встретил бледнолицый майор, веселый, усатенький, сапоги у него скрипели, и сам он чем-то поскрипывал.
— А дак чего, понимаешь, делать? А? Ну безобразил… Дружинники приволокли. Говорят: вот, мол, москвич, а позволяет. Как быть-то? А? — и весело поглядывал на директора.
Алексей знал: Сытин не пьет, более того, он человек в этом смысле странный, у него на спиртное аллергия, стоит ему сделать глоток, как по лицу пойдут красные пятна. Да и задирой он никогда не был, сквозь его толстые очки щурились наивные глаза; вроде бы он был некрасив, неуклюж, но женщины к нему липли; для Алексея было загадкой, что они находили в нем особенного, может быть, вот эту ласковость взгляда или застенчивость, да кто их знает.
— У него лицо красное? — спросил он усатенького майора.
— Ась? — весело переспросил майор. — Ну, по скуле ему, конечно, дали. Дак сопротивлялся. Как же? Дружинники, они тоже народ бойкий. А как?
Директор стал упрашивать: пусть Сытина немедленно отпустят, он ручается за него, нельзя дело большой государственной важности останавливать.
— А правопорядок, а? — поднял палец майор. — Я отпущу, мне шею намылят. Хулиганам поблажка. Как?..
Но торговался недолго, Сытина отпустили, Алексей повез его в гостиницу, чтобы тот переоделся, помылся и пошел в цех: скула у него в самом деле распухла. Всю дорогу Сытин молчал, а когда вышел из ванной, сел, завернувшись в простыню, на кровать, издал тихий и печальный звук.
— Ты что? — удивился Алексей, увидев, как из-под толстых очков медленно сползла по щеке Сытина слеза.
Вот уж этого никак нельзя было ожидать от такого серьезного парня.
— Они… изгалялись. За что?.. Я сидел, смотрел, как танцуют… Думал… Мне на людях лучше думается. А они затащили. Там барабан, трубы… какая-то комната… За что они меня, Алеша, а?
— Да кто они-то?
— Широков и еще… Но он же инженер. Он же тоже по автоматике… Били. Говорят: суки, за наш счет жиреете. Вам тысячи, а нам по сто шестьдесят… А потом уволокли в милицию. Держите, говорят, пьяного. Они же местные: им поверили… Я уеду, Алеша. Ты извини, я не могу, когда мне в лицо плюют… И ты же знаешь, я не из-за денег…
Он еще продолжал говорить, икал, поскуливал, Алексею нестерпимо было его жаль: такой парень, добрый, первоклассный работник, прекрасно знает английский, немецкий… Что они там в этой клубной комнате с ним делали? Он и прежде, в других местах, не только в Засолье, видел, как возникала к нему и к его ребятам завистливая ненависть тех, кто работал в цехе и до приезда группы ничего не сумел сделать. Правда, таких завистников было немного, но были; серьезные инженеры, те старались ладить со скворцовскими ребятами, приглядывались к тому, как они работали, старались понять то, что им прежде виделось недоступным. А вот такие, как Широков… Лощеный, с бородкой, в кожаном пальто, глаза колкие, он иногда подходил к ним, молча наблюдал, попыхивая сигаретой, но казался спокойным. Вот поди же ты, в нем что-то копилось, копилось и так вот выплеснулось. Зачем это нужно было Широкову? Напугать Сытина? Допустим, он этого добился. Но без Сытина они не осилят дискретную технику. Его некем заменить. Что делать? Пойти набить морду этому Широкову — возни много, толку чуть, а шум дойдет до Москвы. Жаловаться на него? Ну, влепит ему директор выговор или даже найдет повод и выгонит, но у него же тут дружки-товарищи, проходу ребятам не будет… И внезапно пришло решение. Сытин говорил: Широков — инженер по автоматике, знает вычислительные машины. Пусть Сытин отдохнет, покантуется дня два-три, побудет у себя в номере, почитает, а Алексей потребует от директора, чтобы тот направил в группу этого самого Широкова, пусть-ка он поуродуется вместо Сытина. Посмотрим: вытянет?
Он оставил Сытина в номере, приказал ему выспаться, отлежаться, а через три часа к стану в сопровождении главного инженера подошел Широков. Алексей и словом не обмолвился о Сытине, дал Широкову чертежи, сказал, что нужно сделать, объяснил: если закончит работу за три дня, не такую уж и большую работу, то получит хорошие премиальные, группа выделит из своих, Ничто не дрогнуло в лице Широкова, он слушал, пощипывая длинными пальцами бородку, сказал:
— Ну что ж, приказ есть приказ…
Четырнадцать часов они не выходили из цеха, потом поехали в гостиницу отдохнуть, принять душ, а через шесть часов снова были в цехе. Теперь уже с Широковым трудилась целая артель — кроме него, еще четверо… Дело вроде было простое, УВМ работала в роли советчика, подавала на пульт данные об оптимальных режимах обжатия полос, но Сытин нашел, что три машины, обслуживающие стан, неточно отлажены, работают не синхронно, а отсюда множество всяких бед… Алексей плохо в этом разбирался, но знал — Сытин наткнулся на загадку, но, как ее разгадать, знал только Сытин, он сам придумал, как найти надежный выход, но не довел дело до конца. Надо отдать должное и ребятам Широкова: работали они уверенно, выдюжили еще двенадцать часов, не раз гоняли стан на холостом ходу. На третьи сутки черный от работы и недосыпания Широков подошел к Алексею, пощипал длинными пальцами бородку, усмешливо сказал:
— Пробуем, начальник. Задавай.
Собралась у стана вся группа Алексея, другие рабочие цеха; ведь пошли слухи: мол, заводские заспорили с приезжими, что дадут им сто очков вперед, это чем-то напоминало давние сказы о местных умельцах и пришлых высокомерных мастерах, которым умельцы наверняка собьют спесь, хотя на самом деле все было иначе… Кран подал полосу, стальной лист задали, пустили стан сначала на малых оборотах, полоса пошла, ребята Широкова победно поглядывали на Алексея, но сам Широков стоял в нервном напряжении; кивнул вальцовщику: давай, мол, на полную катушку… Сразу же завыла аварийная система, полоса забурилась, затрещала, металл покорежило, осколок его упал к ногам Алексея, а из-под стана вырвался клуб дыма.
Кто-то крикнул в отчаянии:
— Да вы что, гады? Кабельная галерея загорится!
Мгновенно все вырубили, огонь загасили.
Алексей даже не взглянул на Широкова, сказал:
— Ладно, отдых… Через шесть часов собираемся, будем все сначала разматывать…
Он шел неторопливо из цеха со своими ребятами и слышал, как местные, стоявшие у стана, костерили Широкова на чем свет стоит, орали: теперь вот из-за него и премии не будет, и, глядишь, из зарплаты вычтут…
Сытин и впрямь в эти дни отоспался, отдохнул, опухоль на щеке спала: Алексей все рассказал ему, предложил:
— Ты все-таки возьми Широкова к себе. Ему тут жить. Пусть он рядом с тобой повозится.
Сытин побледнел, сказал:
— Алеша, я все сделаю… все сам… Только чтобы его рядом не было. Он же фашист. Я не могу с такими…
Вот в этот день и приехал отец. Алексей застал его у себя в полулюксе. Петр Сергеевич лежал на диване, читал газету, увидев Алексея, рассмеялся:
— Ну, хорош, ну, хорош! Состязание устраиваешь. Тут у меня директор час торчал, выл, как от зубной боли.
— Да все будет нормально, отец. Только я сейчас сполоснусь, мы и поговорим.
Отец ждал его, сидя за столом, уставленным тарелками с домашней едой: мать напекла пирожков, прислала колбасы, московского хлеба, красивых яблок. Отец сидел, расстегнув ворот белой рубахи, открывалась жилистая, в морщинах, но розовая шея, усы были аккуратно подстрижены, волосы причесаны, но, как всегда, топорщилась седая прядь.
— Да знаю я, все знаю, — говорил Петр Сергеевич. — Злоба человеческая обретает разные формы. Может рядиться и в зависть, или сама зависть может становиться причиной злобы. Но зачем было устраивать этот театр? Ведь цена-то спектаклю дорогая.
— А как их еще можно было убедить, что мы тут не зря хлеб едим?
— Они это знают, Алеша.
— Как видишь, не все.
— Я ведь справки-то об этом Широкове навел. Он в лидерах среди инженерной братии давно ходит. Есть такие мальчики нынче, чтобы у них все под каблуком были. Впрочем, и раньше они встречались. Я вот слышал недавно от одного такого: мол, порядка у нас нет, вся телега расшаталась, все трещит. А почему? Страха не стало. А порядок можно навести одним путем: чтоб народ боялся. Всего боялся. Работу потерять, зарплату, а то и свободу. Страх, мол, такая сила, что она любые горы свернет. Убежденно так говорил. А я ведь, Алеша, испуганных навидался. Нет ничего отвратительнее страха. Человека начинает заботить только одно: чтобы не усилились страдания, чтобы не было больше потерь, — и взгляд его обращен только на себя, только на себя…
Пока отец говорил, Алексей сообразил: отец хоть и журит его, но где-то в глубине души считает — найден верный ход с этим Широковым, этот местный лидер проиграл. Прошло несколько дней. Алексей узнал: Широков увольняется с завода. Но не это было главным в тот приезд отца, нет, совсем не это. Они легли рано, в номере было две кровати, отец рассказал, что директор звал его в главковскую квартиру, но он решительно заявил, что переночует с сыном. Завтра надо было чуть свет вставать, и на сон-то оставалось всего ничего; Алексей забыл задернуть шторы, лунный свет обильно тек в комнату, освещал отца. Тот лежал, запрокинув руки за голову.
— Трудно тебе, Алеша? — тихо спросил отец.
И что-то сразу оборвалось в душе у Алексея, рухнула какая-то опора, словно бы обвалилось то прочное, устоявшееся, что держало его все эти дни в уверенном напряжении, и от этих наполненных тревогой и лаской отцовских слов захотелось совсем по-мальчишески пожаловаться, хотя Алексей вроде бы и забыл, как это делается.
— А ты как думаешь? Лопатим и лопатим, конца-краю не видно… Да не в том дело… Одному трудно, отец. Одному…
— Ты о чем?
— Семьи нет. В мои годы у всех дети… ну, и еще. Всякие случайные бабы надоели. Нормальной жизни хочется.
Отец помолчал, вздохнул:
— Думаю, скоро нам все же фирму дадут. Создадим фирму, хорошую фирму по внедрению новой техники. Тогда не будет такой мотни, тогда все встанет на свои места.
Алексею захотелось рассказать отцу об Анне, просто чтобы он знал, что у его сына есть женщина, по которой он тоскует, но вместо этого Алексей проговорил с горечью: