— Звал ведь Ханов когда-то к себе. Надо было бы… Все же нормальная жизнь.
Отец ничего не ответил, только приглушенно вздохнул, и по этому вздоху Алексей понял: отец чувствует себя перед ним виноватым — и ему стало неловко.
Они простились на рассвете, отцу надо было срочно куда-то лететь дальше, а Алексею — бежать в цех, простились наспех, и в Алексее неожиданно возникло раздражение: да что же и в самом-то деле, неужели отец не видит, как они надрывно живут и работают, всего лишены, даже почитать некогда! А бывало, Алексей пропадал в библиотеках, ходил на вечера поэзии, долго стоял в длинных очередях, чтобы купить билет на спектакль, все это куда-то ушло, только возня возле этого проклятого стана… Да, да, есть высокие цели, да, задуманное важно, и, кроме них, его, может быть, никто не сделает, но цели где-то маячат в отдалении, а нынешнее тяжко, порой невыносимо, и самое удивительное — они сами придумали себе такую жизнь…
Вот что было главным в этом приезде отца в Засолье.
Алексей подъехал на такси к старому светло-зеленому зданию, поднялся на лифте, отворил своим ключом дверь с цифрой «19», крикнул от порога:
— Мама! Ау! Я здесь.
Никто не отозвался, тогда он скинул куртку, пронес чемодан в свою комнату; дверь в отцовский кабинет была закрыта, Алексей прошел к матери; бумаги были разбросаны на письменном столе, значит, она в Москве, он еще раз оглядел комнату и по привычке подмигнул висевшему на стене портрету академика Ферсмана: мол, здорово, друг, давно не виделись. Эта фамильярность стала привычной с детства.
Он сел к телефону и набрал номер Ани.
Глава третьяОбновление минувшего
Иногда Вера Степановна чувствовала себя глубокой старухой, хотя ей шел шестьдесят третий и она еще была крепка, на здоровье не жаловалась, не болела, ходила быстро, читала без очков, но старость ощущалась не столько физически, сколько духовно, особенно когда она подолгу оставалась одна и наваливалась тоска. Отзвуки давно минувших лет долетали до нее, и Вера Степановна явственно видела людей, которых уже не было на земле и которые ей были безмерно дороги; думала: они давно меня покинули, а я все живу, но не могу с ними поговорить и спросить совета; ей начинало казаться — она очень одинока. Потом она стыдилась этой тоски, потому что приучила себя жить собранно, не давать себе роздыху, а тоска оборачивалась слабостью. Вера Степановна корила себя: как ты смела опуститься до этого, у тебя есть Петр, есть Алеша, он твой сын; она и вправду верила, что это так, хотя родила мальчика ее сестра, но с малых лет Алеша при ней, она купала его, просиживала сутками возле его постели, когда он болел, и все, что происходило с ним, было частью ее жизни, а в какую-то пору — даже главной ее частью. А кроме Петра и Алеши, у нее была еще работа, были ученики и старая подруга Соня, которая всегда нуждалась в помощи. Да это и понятно: из могучей, цветущей женщины Соня превратилась в сухонькую старушку, у нее отказали ноги, и она передвигалась по квартире в кресле-каталке, проворно вращая колеса руками. А в последнее время начала слепнуть и когда звонила, то плакала. Вера Степановна жалела Соню, понимала: ничем не может ей помочь, и от бессилия ругалась:
— Вот что, Соня, хватит хныкать! Ну и что, если слепнешь? Не девочка! У тебя есть слух, у тебя есть мозг, даже если ты очутишься в полной темноте, сможешь работать. И ты не одинока, в конце концов можешь надиктовать статью внучке. Что значит — не хочет? Ты ей передай: я приеду, кое-что объясню ей на пальцах, и тогда она у меня быстро захочет. Ну, ты утерла свои слезы?
— Но пойми, Верочка, — отвечала Соня, — я же теперь ничего-ничего не могу… Ни читать, ни телевизор. Да и своим кашалотам обеда не приготовлю. На ощупь ведь нельзя готовить.
Эти разговоры приводили Веру Степановну в смятение, она думала: такое может случиться и со мной, не дай бог дожить до подобного; чтобы уйти от этих мыслей, наваливалась на работу.
Она тосковала по Петру и Алеше; когда они жили дома, просто ощущение, что они рядом, давало ей спокойствие. Когда Алеша уехал в Засолье, она особенно остро ощутила его отсутствие, не находила себе места, ее охватило предчувствие беды. И беда ударила. Но с неожиданной стороны…
Через много лет к ней снова явилась тень Володи Кондрашева. Она была счастлива, когда в конце шестидесятых его имя стали часто упоминать в печати, о нем, погибшем в сорок первом, вдруг заговорили, вытащили на свет божий всю его странную многострадальную жизнь; фотография, которая сохранилась у Веры Степановны и с которой она прошла через войну, — худощавого человека с большими, наполненными надеждой глазами, с тонкой шеей, обмотанной кашне, концы которого были заправлены за борта мятого пиджака, — эта самая фотография была напечатана почти во всех крупных газетах мира. «Любимой Вере от скитальца Володи. Самарканд. 1940 год». И все это произошло из-за маленькой книги, почти брошюры, под названием «Завоевание иных миров», выпущенной им когда-то в Томске. Оказалось, некоторые идеи, высказанные Володей так давно, почти в юности, разработали и использовали конструкторы в ракетостроении. А ведь книжица вышла в тридцатом году, прошла незамеченной, наверное, потому, что в ту пору многие под влиянием идей Циолковского, которые получили широкую огласку, писали о полетах в космос. Тогда казалось — достигнуть других планет человеку не так уж трудно, вот и книжечка Кондрашева имела подзаголовок «Тем, кто будет созидать», и начиналась она со слов: «Не так уж трудно одолеть земное притяжение и взмыть в космическое пространство…» А в конце шестидесятых «Завоевание иных миров» переиздали в сборнике вместе с работами известных пионеров космонавтики. «Я верю, вы построите снаряд, — писал Кондрашев, обращаясь к неизвестному адресату, — в котором уместятся три человека, и они отправятся на Луну, а может быть, и на другие планеты, в другие миры, чтоб покорить их и завоевать для человечества». Но таким было только начало, а дальше шло описание, какой должна быть ракета, приводились чертежи, расчеты, формулы. Во вступительной статье к сборнику говорилось, что многие мысли Кондрашева сейчас выглядят наивно, но есть и удивительное: он писал, что ракета должна работать на жидкостном топливе и запускать ее в космос лучше всего с водной поверхности или из шахты; был представлен и чертеж такой шахты…
После выхода сборника к Вере Степановне зачастили разные люди, их направлял Сергей Сергеевич Лютиков, он-то не упустил возможности объявить на весь белый свет, что был дружен с Володей. Конечно, он был дружен, именно Лютиков и познакомил Веру Степановну с Володей… Кинематографисты сняли о Кондрашеве фильм, она рассказывала в этом фильме о своих встречах с ним; отдала журналисту фотографию Володи, но вот письма… их было немного… эти письма она отдать не могла. Даже Петру не показывала их.
Честно говоря, она не придала особого значения тому, что вот уж несколько лет о Кондрашеве никто не писал; это было понятно — сенсация пошла на спад, превратилась в обыкновенный факт, имя Кондрашева стало известным, все расставилось на свои места, но… Она узнала обо всем случайно, когда поехала навестить Соню. Подруга жила в большой четырехкомнатной квартире в новом районе на Юго-Западе вместе с двумя сыновьями и внучкой. Соня угощала ее чаем, сидя в кресле-каталке, и как-то само собой получилось, что Вера Степановна стала вспоминать их молодость и, конечно же, заговорила о Кондрашеве.
— Ты, наверное, его плохо помнишь, — сказала Вера Степановна. — Кажется, даже вы не встречались. Но ведь как получилось: жил человек, строил мосты, скитался, а вдруг выяснилось, он много интересного сделал для нашего времени. Для космоса. Сколько у нас загадочного! Может быть, и в наших работах кто-нибудь найдет нечто такое, чему мы не особенно придавали значение. Ты знаешь, это ведь очень важно.
Соня уставилась на Веру Степановну блеклыми, почти потерявшими цвет глазами и сказала:
— Володя Кондрашев… Да, конечно… — Она нахмурила густо изъеденный морщинами лоб и покачала головой. — Но ведь, Верочка, с ним были какие-то неприятности… Да, да, я слышала. — И Соня неожиданно понизила голос: — Он в войну убежал к немцам. Вот что я слышала.
— Какая глупость! — ответила Вера Степановна. — Ты, как всегда, что-то путаешь. В сорок втором ко мне пришел солдат, он рассказал, как его убили.
Соня посидела некоторое время молча, покачивая головой, что-то припоминая, потом неожиданно властно крикнула в коридор:
— Яша! Иди сюда. Яша!
Шаркая тапочками, медлительно переваливаясь с ноги на ногу, вошел старший сын Сони, грузный, лысый, с окладистой черной бородой. Он ел яблоко и вежливо поклонился Вере Степановне.
— Слушай, Яша, — сказала Соня, — это ты мне морочил голову, что Кондрашев работал у немцев?
— Конечно, — кивнул спокойно Яша и откусил яблоко. — А что?
— Но ведь это же неправда! — внезапно почувствовав ледяную пустоту под сердцем, сказала Вера Степановна.
— Если это тот Кондрашев, автор книги «Завоевание иных миров», то, пожалуй, правда. — У Яши был величаво-бархатный голос хорошего лектора, и говорил он невозмутимо-уверенно.
— Ты это где-то читал? Или у тебя есть документы? — спросила строго Соня.
— Нет, — сказал Яша и снова откусил яблоко. — Я слышал это в институте. Кондрашев — не мой профиль. Просто слышал от авторитетных людей.
Вера Степановна и сама не ожидала, что может так сорваться.
— К черту ваших авторитетных людей! — крикнула она. — Кто посмел его оклеветать?!
— Верочка, успокойся, — заговорила Соня.
— Нет, подожди… — И Вера Степановна стала торопливо рассказывать, как пришел к ней в феврале сорок второго рыженький солдат.
Яша доел яблоко, повертел в пальцах огрызок, не зная, куда его девать, потом вздохнул и невозмутимо сказал:
— Я же ничего не знаю, Вера Степановна. Ведь это не мой профиль. Но… — Он задумчиво почесал свою лысую голову. — Свидетельства очевидца — не доказательство. Это уж много раз бывало. Его могли подобрать раненым, увезти в плен. Многое могло быть. Годы… Прошли годы…