а спросил: какое же это имеет отношение ко мне? Прасолов сказал, что у него есть серьезные опасения. Дело в том, что ему случайно удалось узнать, что на меня пошла в Свердловск нехорошая бумага: будто я во вредительских целях применил на мосту в некоторых местах вместо клепки электрическую сварку и мост непременно рухнет. Это сущая чепуха! И Афанасий Захарович отлично понимает — чепуха, конечно. Не может этот мост рухнуть. Но… Уж больно тревожное время, и может быть серьезная беда. Он тут же осведомился: не нуждаюсь ли я в деньгах? В них я не нуждался, потому что получил расчет и премию за мост. Он и посоветовал мне ехать в Ташкент, дал адрес своих добрых знакомых. Мы в спешке попрощались, у него были слезы на глазах, и он все повторял: ах, как жаль, как жаль! О себе он не думал, хотя у него здесь семья. Я сказал ему: может, и он бы поехал со мной? Прасолов удивился: зачем? Ему тут верят, и он верит, что ничего худого с ним не случится. Я ему напомнил, что и Новый в это же верил, но Прасолов возразил: Новый — хозяйственник, а он инженер; у хозяйственника всегда можно отыскать разные упущения, а инженер их не допустит.
Может быть, мне и не надо бы обо всем этом тебе писать, Верочка. Но тогда ты не узнаешь, почему я вдруг покинул Урал. Я прерываю письмо. Подъезжаем к станции. А на ней — огромный базар. Я очень люблю привокзальные базары, надо сделать закупки, чтобы хватило на обед и ужин…
Ох, как вкусно пахнет в вагоне печеным хлебом, солеными огурцами и картошкой! Все запаслись продуктами, едят, пьют, стали говорливы и шумливы. Представляешь, сейчас на станции со мной произошел такой случай. Покупаю огурцы. Очень хороший засол, с чесночком. Подходит человек в военном. Пробует тоже эти огурцы, потом поворачивается ко мне, говорит строго: а я вас знаю, видел. Но мне-то он не знаком. Я и отвечаю: наверное, вы ошиблись. Нет, говорит, я не ошибаюсь, видел я вас, только не могу вспомнить где. Тогда я ему в ответ: странно. А он строго так, хмуро: нет, не странно — подозрительно! Вот какое слово ввернул, да так, что мне и в самом деле не по себе стало. А что подозрительно-то? Поди разберись. Хорошо, в это время гудок прогудел и все кинулись к вагонам… Тревожно, очень тревожно мы живем.
Милая, славная Верочка! Где ты? Так не хватает мне тебя, твоих слов, твоего взгляда. Подай о себе весточку, я живу в постоянном беспокойстве о тебе. Я люблю тебя, Верочка. Пиши мне. Володя».
7 декабря 1940 года.
«Славная, любимая моя! Черт меня занес в этот таежный поселок и не выпускает: долго шли дожди, дороги и тропы развезло, ни проехать, ни пройти. Надо ждать, когда скует морозом землю, выпадут снега, и тогда уж по санному пути постараюсь добраться до Иркутска. Здесь прокладывали большую трассу и, конечно же, нужны были мосты. Я поставил три. Тут мне изрядно пришлось голову поломать, потому что прежде таких бревенчатых мостов я не ставил. Но вроде бы все получилось, и не так уж плохо. Места здесь богатые, но работать было трудно. Намаялись мы порядком и от гнуса страдали. Я не думал, что здесь бывает так жарко, заливаешься потом, а эта проклятая мошка тебя жрет. Но зато народ тут на работу злой. Мастера есть великие, дело с ними приятно иметь.
В душе моей возникают, как мираж, самаркандские видения. Волосы твои пахли солнцем, и вся ты лучилась. Сейчас мне кажется, что даже по ночам от тебя исходил свет. Как жаль, что так быстро пролетели те две недели. А иногда я думаю, что длилось это все долго, безумно долго, может быть, половину жизни… Ну зачем тебе нужно было уходить в пустыню, искать какую-то серу? Разве без тебя бы ее не нашли?
Уходит наша жизнь, уползают дни. Не вернуть. А в мире все тревожнее, в воздухе звенит войной. Даже сюда, в эту глухомань, долетают ее раскаты. Люди чувствуют беду.
Мой хозяин Островерхов, старый охотник, на лице его глубокий шрам, след от удара медвежьей лапы, говорил мне вчера: мол, неладное творится, и японцу веры нет, и германцу. А у соседей не вернулся сын с финской войны, служил в лыжном батальоне. Пришла повестка, а потом письмо от товарищей, что погиб он, когда ходил в разведку, и скосила его пуля „кукушки“ — так они называли финских снайперов, прятавшихся в ветвях деревьев. Может быть, минует нас эта горестная чаша? Пронесет грозу стороной?.. Нет, надежды слабы! Об этом и мужики толкуют в поселке.
Нам бы работать сейчас да работать. Так многое мы бы могли сделать!..
После Самарканда, после встречи с тобой мне захотелось вернуться к тому, с чего я когда-то начинал, — к горному делу. Слишком уж растравила ты мое воображение. Как все же удивительно складывались познания человека: много веков ходил он по земле, но взгляд его был обращен больше в небо, чем в недра. Наблюдая за светилами, он открыл закономерности движения планет, закон всемирного тяготения и теперь пытается проникнуть в тайны иных миров. Но что знает человек о том, что творится в глубинах земных? Выведены ли некие всеобщие законы создания драгоценных металлов? Как хорошо, что сейчас вы так настойчиво стали изучать глубинные земные процессы. Наука о недрах — наука будущего. Счастлив тот, кто серьезно занимается ею. Здесь я завидую тебе, Верочка. И горжусь, что нашла ты для себя такое великое дело. Только бы успеть тебе, только бы успеть…
Мир преображается на наших глазах. Правда, все еще перепутано, перемешано. Здесь у нас хлещет дождь, грязь, бездорожье, жуткая глушь. Но стоит сесть в самолет… Это ведь подумать сейчас странно, что в начале прошлого века, когда появились паровозы, английский парламент утвердил билль, предлагавший огородить высокими заборами железную дорогу, чтобы поезда, несущиеся со скоростью, не сеяли паники среди населения… Как бы я хотел сейчас, чтобы лопнуло пространство и я бы оказался на лестничной площадке, возле дверей квартиры, где ты живешь! У вас смешной звонок, он не звенит, а тарахтит, как трактор. Но я его люблю.
Тебя, конечно, может удивить, как оказался я в поселке, в стороне от трассы, которую мы же и прокладывали. А тут ничего удивительного нет. Меня затащил сюда хозяин избы Островерхов. Он на строительстве моста был в бригадирах. Уговорил: поедем, отдохнешь у нас, отойдешь от дел. Я поддался. Ну а уж тут он мне рассказал, почему решился меня увезти на лошадях в поселок. Дело в том, что мне пришлось столкнуться с бухгалтером нашим Касьяновым. Ко мне обратился рабочий Гиматулин: что-то неладное у него с заработком. Рабочий он славный, под Иркутском у него большая семья, пятеро ребятишек. Я потребовал у Касьянова ведомости и вскоре выяснил: Гиматулина и других рабочих, у которых не все хорошо с грамотой, обсчитывают. Пригласил к себе Касьянова. Такой щуплый на вид, побитый жизнью, глазки маленькие. Я ему указал, чтобы он дела свои исправил, с рабочими расплатился, а если не захочет — тогда придется в суд подавать. Он покорно согласился, извинился. Мол, скверно и в самом деле получилось. А ночью сбежал. Мы потом еще полтора месяца работали, и нам прислали нового бухгалтера. Когда мост был наконец возведен, Островерхов и уговорил меня с ним ехать. Только в поселке объяснил: слышал от людишек, что Касьянов обещал со мной рассчитаться. Островерхов не сомневался, что этот щуплый человек обещание свое выполнит. Он говорил мне: я таких знаю, они только обидой сыты бывают. Он ведь, этот Касьянов, и в тюрьме сидел, и по морю плавал, может, и не одну душу загубил, это он сейчас старый стал и на вид такой тихий. И в самом деле никогда не подумаешь, что у Касьянова за плечами такая жизнь.
Впрочем, Верочка, я иногда думаю, что в России спокойных судеб не бывает. Каждый свою особую мету имеет. Сколько мне всякого народа встречалось, а один на другого не похож. Вроде бы все в одно время проживаем, да проживаем по-разному.
Ты напиши мне в Иркутск. Как ударят морозы, я направлюсь туда с Островерховым, у него есть там дела. Не беспокойся, видишь, еду под охраной. Целую тебя, живу надеждой на встречу. Володя».
21 октября 1941 года.
«Здравствуй, любовь моя! Только сегодня прибыл в Москву, сразу к тебе, а у тебя все на запоре. Звонил знакомым, но никто не отвечает. Куда тебя занесло? Где ты?
До Москвы добрался с большим трудом. Все поезда идут на восток. А на запад — только воинские. Сразу пошел в военкомат. Завтра чуть свет мне на призывной пункт. Немцы совсем близко от Москвы.
Пока добирались к столице, у меня родилась одна важная идея. Она связана с моим увлечением в молодые годы. Мне пришло на ум, что ракеты, над которыми я в свое время размышлял, можно использовать как сильные снаряды. И для этого не нужны орудия, а всего лишь пусковые установки. Понимаешь, если создать на жидкостном топливе ракету, которая могла бы преодолевать земное притяжение, то такая ракета сможет перенести мощный взрывной заряд на большое расстояние. Ну, хотя бы на такое же, на какое может пролететь самолет. Только скорость ракеты намного быстрее. Таким образом, ракета может оказаться новым и сильным оружием. Я сделал кое-какие расчеты. У меня одна ночь, и до утра я должен написать записку в Государственный Комитет Обороны. Если они оценят эту мою идею, то могут собрать людей, у которых уже накоплен опыт в создании ракет. По военному времени такую задачу можно решить быстро. Вот мы мечтали о „завоевании“ иных миров, а сейчас надо отбиваться на своей земле.
Я прощаюсь с тобой, зная, что жизнь еще сведет нас. Что бы ни случилось, помни: ты вечно со мной. Будь счастлива. Володя».
Вера Степановна несколько раз перечитала эти письма, к ним был приколот кусочек бумажки, на котором неровным ученическим почерком был выведен липецкий адрес Виктора Гавриловича Синькова — того самого рыженького солдата, который в феврале сорок второго приходил к ней. «Да жив ли он? — подумала она. — А если жив, то где?» Но тут же решила: она найдет Синькова, не так уж сложно найти: однако же не это сейчас было важным, а то, что напомнили ей письма. Кондрашева кто-то оклеветал, теперь уже твердо решила она.
Она любила свои шкафы, в каждом из них по-особому пахло, потому что на полках лежали минералы: от ярко-зеленых эгеринов, фиолетовых шпатов, золотистых сфен веяло прохладой Хибинских скал, от подернутого матовым серебром черного роговика тянуло слабым ароматом степного ковыля, а беспредельная голубизна неба над песчаной пустыней отражалась в бирюзе… Как пахнут камни? Так же, как животные и растения, как травы и листья деревьев, как земля, на которой пасут скот, выращивают хлеб или рис; запахи эти, сплетаясь меж собой, создают нечто цельное, может быть, это запах девственной планеты, недра которой еще не тронуты человеческой рукой. Все сущее покоится и движется по тверди, образованной из бесконечного многообразия, и твердь эта не мертва, она живет по-своему, и стоит только прикоснуться пальцем к любому из этих камней, как отзовется в тебе его глубинное дыхание…