— Счастлив, счастлив видеть воительницу. И поздравить счастлив с успехами…
Тут же взял ее под руку, подвел к покрытому густыми морозными узорами окну и, не снимая улыбки с пухлого лица, проговорил:
— Ну что, ведьма, ударила меня наотмашь и прыгаешь на одной ножке? Сергей Лютиков обид не забывает. Еще поглядим, чей будет верх. — И, вежливо поклонившись, все с той же улыбкой отошел от нее.
Вера Степановна засмеялась ему вслед, она знала: ему крепко влепили после ее беседы с Председателем, удар для Лютикова был тяжким, потому что он ждал повышения, а из-за нее не получил его. Но она зря тогда смеялась и зря не придала значения его словам. Лютиков сдержал свое обещание, так как все еще занимал серьезный пост. И когда в институте появился новый директор, худенький, спокойный, вежливо щурившийся под дымчатыми очками, она еще не знала, что директора этого рекомендовал Сергей Сергеевич. И все они сделали тихо и спокойно, почетно проводили ее на пенсию; был вечер в институте, ей вручали подарки, говорили красивые речи, а она сидела растерянная, не зная, что отвечать, потому что из всего того, что задумывалось ею, не сделано было и половины; тогда она встала и сказала: готова вести лабораторию на общественных началах. Но люди словно оглохли, они не хотели ее слушать, и директор говорил: как же, он хорошо понимает Веру Степановну, но настало время ее почетного отдыха. Она приехала к себе домой после этого вечера и, может быть, впервые за свою жизнь почувствовала себя беспомощной, не знающей, что делать с собой. Вот в это-то время и раздался телефонный звонок, она услышала глухой, с одышкой голос Сергея Сергеевича:
— Ну, поздравляю тебя с финишем. Как ты считаешь, мы в расчете?
— В расчете, Сереженька, — тихо сказала она. — Ты молодец, ты умеешь пакостить.
Лютиков закашлялся, она не стала дожидаться, когда он снова заговорит, и положила трубку. Но от этого звонка Вера Степановна пришла в себя, она поняла: ничего еще не кончено — у нее есть перо и бумага, она будет писать, у нее есть ученики, и они сделают то, чего не сумела сделать она сама…
Вера Степановна думала, что сумеет утаить эту историю от Петра, ей не хотелось его вмешивать в свои неприятности, тогда он как раз создавал свой корпус, и она знала, как все тяжко ему давалось. Но Петр Сергеевич сам заговорил о том, что произошло в институте, каким уж путем он узнал — она и понятия не имела.
В тот день, когда ее проводили на пенсию, Петр Сергеевич приехал домой раньше обычного, привез огромный букет роз — где нашел зимой? — бутылку хорошего вина, коробку конфет, седые усы его по-гвардейски щетинились.
— Будем пировать! — бесшабашно воскликнул он. — Такой повод… Свобода! Как не отметить!
Вера Степановна приняла его игру, рассмеялась, быстро накрыла на стол. Петр поднял рюмку, прищурился, сказал весело:
— Ну, речи тебе все сказали и гадости, наверное, тоже, потому просто выпьем за новый этап. Я ж тебя знаю. Ты еще такого наворотишь!
Она рассмеялась:
— А ведь гусар!
— А что? Тащи гитару.
Гитару они когда-то купили Алеше, но он побренькал, да перестал, а вот Петр иногда, в часы отдыха, любил потихоньку поиграть, у него был мягкий басовитый голос, ей нравилось, как он пел.
Петр Сергеевич перебрал струны, качнул головой, прикрыл глаза:
Все мы были молоды,
Все мы были юны,
Все познали мы тогда первую любовь…
И Вера Степановна подхватила:
Все мечтали, грезили ночью сребролунною…
Они сидели на тахте, покачивались в такт мелодии, Вера Степановна положила голову ему на плечо, они были, как любил говорить Петр, «одного поля ягоды», оно было огромным, необозримым для взгляда, это поле. Петр закончил одну песню, начал другую: «Соловей кукушку уговаривал…» И она поняла: у него что-то появилось на уме.
— Ну вот, — сказала Вера Степановна. — Если ты меня утешить хочешь, то зря.
— Нет, — внезапно твердо сказал он. — Ты знаешь: я не умею утешать. Пойду к твоему директору и…
— Перестань! Тут совсем не в директоре дело. Но я тебе не скажу, в ком.
— Ну, тогда я скажу, — рассердился Петр. — Гордость — это хорошо. Но что-то многовато за последние годы появилось у нас людишек, готовых полакомиться за чужой счет. А гордецы брезгливы. Один махнет рукой: да ну их, пусть чавкают у корыта, пусть лопают, объедаются, жиреют. Я перед собой честен, мне этого хватает. Другой, глядя на такого гордеца, тоже ручкой машет: ах, как противно с подобными типами связываться… Нет, милая моя, это не лично твои дела. Из этих дел нравственный климат в обществе создается. Можно, конечно, глаза закрыть, уши заткнуть, ничего не видеть, чавканья не слышать. Ах, как хорошо в стерильной-то обстановочке… Ясно излагаю?
— Ох-хо-хо, — скривилась она. — Вот мы какие!
— Да, думай обо мне что хочешь, а я уж сам решу, в какую мне драку лезть и зачем. Запрета тут твоего быть не может.
— Конечно, не может, — засмеялась она. — Только никуда ты не пойдешь. Я тебя очень прошу. Я сейчас, Петя, за книгу сяду. Хорошую книгу сделаю, вот увидишь.
Вера Степановна так и не знала, ходил ли он куда-нибудь, дрался ли за нее, но ее оставили в ученом совете института, а потом пригласили консультантом. Она хоть и возражала Петру в тот вечер, но ей было приятно: вот какой у нее есть прочный защитник.
…И вот теперь судьба приготовила ей новые испытания — эти страшные слухи о Володе Кондрашеве; понятно, она не поверила Яше Волоткову, он мог что-нибудь напутать; ведь о Володе так много писали, перетрясли всю его жизнь. После звонков знакомым журналистам и историкам она поехала к Яше на работу, тот подумал, сказал: отведет ее к «энциклопедистам» — это были люди, которые изучали труды тех, кто внес хоть какой-то, пусть самый малый, вклад в развитие космонавтики. Вера Степановна говорила с седым немногословным человеком и ничего толком не смогла у него выведать, он сухо отвечал: в биографии Кондрашева много неясных мест, невозможно даже перечислить все пункты, где он работал. Конечно, отвечала она, ведь он был бродягой, строил мосты, а мосты были нужны везде, он и ездил по всей стране, был очень непритязателен, мог зимой ходить в рваных ботинках, ночевать в Москве у знакомых, у него даже не было постоянного пристанища — как же можно точно установить, где он жил! Тут же она спросила: а есть ли какие-нибудь данные, подтверждающие, что его не убили. Энциклопедист объяснил: Кондрашев значится как без вести пропавший, но это ни о чем не говорит, так многие значатся, четкой регистрации погибших в сорок первом не было, она началась после битвы за Москву, и у него как человека, исследующего чужие биографии, нет твердой уверенности, что слухи о том, будто бы Кондрашев работал у Вернера фон Брауна, соответствуют истине, как, впрочем… Он напустил такого тумана, что Вера Степановна еще больше расстроилась.
У нее не было иного выхода, как обо всем сообщить Петру. Он видел Кондрашева один раз, до войны; она притащила Володю к Валдайским, и они быстро с Петром нашли общий язык, заспорили совсем как мальчишки, — теперь уж она не помнит о чем, — потом играли в шахматы, Володя выигрывал, а Петр сердился, но расстались дружески. Она в свое время все Петру рассказывала о Кондрашеве, он радовался вместе с ней, когда о нем стали писать в газетах. Только писем она Петру не показывала. Теперь надо показать, обязательно надо…
Петр Сергеевич пришел в этот вечер хмурый, она встретила его в прихожей, целуя ее, он уколол щеку усами. Ужинал, думая о чем-то своем.
— У тебя неприятности? — спросила Вера Степановна.
— У меня? — вздрогнул он. — Они каждый день… Но сегодня что-то мне стало не по себе…
Петр Сергеевич внимательно вгляделся в нее, спросил:
— А у тебя?… Ты что-то хочешь мне сказать, я вижу.
— Может быть, не сегодня… Ты…
Тогда он встал, прошел в комнату, она двинулась за ним; Петр Сергеевич прислонился спиной к шкафу, проговорил:
— Я вижу — у тебя срочное. Так что говори.
Она всегда поражалась, как он точно угадывает ее настроение; подумала: «Конечно, надо рассказать… Если у него неприятности — это хоть отвлечет».
И Вера Степановна стала рассказывать обо всем, что узнала у Волотковых и от «энциклопедиста».
— Кондрашев? У немцев? Чепуха какая-то! Ну и что слухи? Плевать!
— Мне не плевать. Это мое, заповедное.
Петр Сергеевич задумался, прошел к столу, потеребил свои волосы; он был в синей рубахе «сафари» с погончиками и накладными карманами, такие рубахи только вошли в моду. Алексей откуда-то привез ее отцу; Петр на работу в ней не ходил, любил носить дома.
— У меня есть несколько Володиных писем. Ты их прочти и подумай, — сказала Вера Степановна.
— Хорошо, — решительно ответил он. — Я подумаю.
Глава четвертаяДни отреченья
Анна пообещала: «Я буду ждать», но и пять лет назад она обещала то же самое и сдержала бы слово, хотя он исчез на год, но до нее долетели слухи: там, в заводском поселке, у него вроде бы есть другая, вот почему он не звонит и не пишет. И тогда Виталий Суржиков, который пялил на нее глаза с первого курса, предложил ей выйти за него замуж. «С такими, как Витя, не пропадешь», — сказали ей девочки, да она и сама знала: Виталий самостоятельный парень.
Она прожила с ним четыре года, родила Славика: все считали, да и Аня сама была убеждена в этом: у них прочная семья, оба много работали, надо уметь хорошо делать свое дело — в этом они сходились. Уж кем-кем, а бездельником Виталия не назовешь, он мог сидеть в институте, если надо было, по двенадцать часов, и когда получил лабораторию, всякие разговоры о том, что произошло это только благодаря его отцу, Аня всерьез не принимала; она знала: Виталий способен руководить лабораторией, у него есть силы, знания, умение вести за собой людей. Если Суржиков-отец и оказал поддержку, то в этом нет ничего предосудительного, ведь не лоботряса и неуча он пытался выдвинуть, а человека активного и способного, так что в этом случае вмешательство Суржикова-старшего она воспринимала как дело обычное и даже нужное. Аня привыкла к грубоватым ласкам Виталия, он не вызывал в ней неприязни, главным же было то, что у них выработался единый взгляд на жизнь, так Аня искренне считала. Когда Виталий в чем-то упорствовал, ей нравилось одерживать над ним небольшие победы; зна