Иногда он становился задумчив, любил поразмышлять, голос его делался негромким, и все, что он говорил, она жадно впитывала. У него даже было место на Ленинских горах, куда его тянуло, когда хотелось над чем-нибудь подумать. Алексей как-то сказал, будто бы это место любил Чехов, который говорил: чтобы понять Россию, надо подняться сюда, на гору, и увидеть с этой высоты Москву. Последний раз Аня и Алексей пришли сюда, на Ленинские горы, осенью, когда он уезжал на целый год на «Азовсталь»; пожалуй, то была их последняя встреча перед долгой, долгой разлукой. Они шли по тропинке между черными стволами лип, город в сизой дымке отсюда казался бесконечным, розоватое и желтое сияние исходило от громоздящихся один над другим домов; их скопление было похоже на огромную, с многочисленными изломами лестницу, уходящую в поднебесье, и только пронзительными кострами горели в лучах низкого солнца гроздья церковных куполов; улицы скрадывались пространством, и там, внизу, за речной излучиной, что отдавала тусклым голубоватым светом, виднелась трасса и крохотные многоцветные автомобили, двигающиеся по ней.
Аня и Алексей неторопливо шли по аллее, у комлей черных лип лежали груды опавших листьев; он говорил, зажав меж пальцев дымящуюся сигарету, почесывая лоб, она побаивалась — еще нечаянно обожжет себя, но не решалась его прервать, а он говорил, что в нем давно живет желание увидеть хоть на мгновение все великолепие мира, но, наверное, мы способны обозреть лишь лежащее рядом пространство, даже если нам удастся подняться на огромные высоты; мир слишком велик и прекрасен, чтобы открыться сразу людям, и все же, наверное, мы никогда не устанем мечтать охватить взором как можно больше, чтобы понять неизбежные истины нашего существования.
Позднее, вспоминая все это, она чувствовала: речь шла вовсе не об открывающейся перед ними панораме города, а о человеческой потребности видеть явления во всем их многообразии; ей это было близко, в деле своем, занимаясь микроструктурами, она однажды поняла, что добиться истинного можно, лишь увидев взаимосвязи, уходящие в мегамир и космическую бесконечность, только единство этих миров может составить картину целого. Но это было потом, а тогда в его словах где-то подспудно она ощутила обреченность их союза и неожиданно расплакалась.
— Ты что? — удивился Алексей.
— Не знаю… мне грустно, — сказала она, стоя у черной корявой липы.
Тогда он наклонился к ней, стал целовать, она судорожно прижалась к нему, зашептала горячо:
— Лешенька, ты возвращайся скорее… только скорее…
Она так горько плакала, что Алексей едва ее успокоил; а потом она думала: это и было предчувствием… Его так долго, долго не было. Может быть, только сейчас он и вернулся?
Анна вспомнила, что сначала, приходя к Алексею, она побаивалась Веру Степановну; ей казалось, эта невысокая женщина с насмешливыми морщинками у рта сурова, но потом она как-то легко нашла с ней общий язык, с удовольствием слушала, как Вера Степановна говорит о минералах, рассказывает о своих скитаниях по пустыням, по тайге.
И сейчас, когда Алексей остановил машину у старого дома, Аня почувствовала укор совести: ну хорошо, расстались они с Алексеем, а Вера-то Степановна при чем? Ей-то она могла звонить. А то почти четыре года молчала… Почему молчала? Да, конечно же, конечно, она втайне чувствовала себя виноватой перед Алексеем; мало ли что бывает с мужчинами, по-разному их заносит, но она должна была его ждать.
Алексей словно угадал ее мысли, сказал, когда они выходили из машины:
— Мать тебя ждет. Обрадовалась, узнав, что ты будешь. Сказала: испеку пирог. У нее есть какой-то хитрый рецепт быстрого теста…
Вера Степановна встретила их в прихожей, она и в самом деле обрадовалась, увидев Аню, протянула обе руки, чтобы обнять:
— Ух, какая стала красивая!
А потом они сидели в кухне за столом, пили чай, ели мясной пирог с коричнево-золотистой коркой, и Алексей рассказывал о Сытине, которого Аня немного знала, и каком-то Широкове, рассказывал, потому что мать спросила, что там за турнир специалистов он устроил, ей, мол, Петр Сергеевич об этом сообщил, но она так и не поняла. Сначала у Алексея все выходило забавно, потом, по мере того как рассказывал, он стал хмуриться. История и в самом деле была неприятная… Оказывается, за пять дней до отъезда Алексей встретился с этим Широковым, тот подошел к нему в ресторане «Лада» во время обеда, подсел, почесывая бородку, спросил: «Правда, что твой отец Валдайский?» Алексей кивнул: «Ну». Тогда Широков долго молчал, потом спросил с недоумением: «Так чего же ты так уродуешься? Места другого тебе пахан найти не мог, а?» Алексей ему ответил: отец ни при чем, он сам себе хозяин, сам себе и место определяет. Тогда Широков встал, сказал: «Ну я так и думал, что врут». Так и ушел убежденным, что его надули сплетники.
— У него мозги так поставлены, мать. Ему их не поправишь. Твердо убежден: человек если что и делает, то только для своей выгоды. Другого не признает. А если и появляются где совестливые интеллигенты-романтики, то их бить надо. Как он Сытина.
— Это все мне знакомо, — сказала Вера Степановна. — Ничего нового ты мне не открываешь. Наверное, и Аннушке знакомо.
— Да, и мне, — сказала Аня.
Ей почудился некий упрек в словах Веры Степановны, и она легко сообразила, куда он направлен. Да, конечно, она приняла для себя как непреложную истину мысль, выдвинутую Виталием: мы должны работать так, чтобы в самый кратчайший срок добиться степеней, званий, они определяют положение, даже если потом с тобой что-нибудь случится, ты уже при званиях, ты — значишь, и это неизбежно оставит тебя на коне. Аня понимала, можно относиться как угодно к такой установке, называть ее циничной, посмеиваться над ней; так пыталась это сделать ее мать, говоря Ане: философия прагматизма родилась не сегодня, миру давно открылась ее сухая узость. Но Аню не трогали эти насмешки. Ведь установка эта не отрицала труд, ставила его превыше всего и не признавала ловкачества ради достижения цели, только истинная работа надежна, любая подтасовка рано или поздно будет разоблачена, и тогда может рухнуть все, на что ушли годы; любое завоевание должно иметь крепкую, железобетонную основу, и тогда оно прочно, и ему не страшны никакие удары. Здесь она сходилась с Ворванем: тот не терпел и не прощал сомнительных результатов, мог простить ошибку, но только в том случае, если это действительно была ошибка… Если Вера Степановна это имеет в виду, то Аня готова себя отстаивать, у нее есть чем защищаться, за последние годы она многое набрала: опубликованы ее статьи, результаты исследований внедряются в серийное производство, ее цитировали, ее имя называли в докладах, так что фундамент был заложен прочный. А случилось это потому, что она научилась быть деловой… А разве Вера Степановна не такая?
— Ну я вовсе не тебя имела в виду, — сказала Вера Степановна. — Ты почему нахмурилась?
— Мне показалось, что меня. И я готова ответить, — решительно сказала Аня.
Алексей внезапно расхохотался, легко обнял Аню, прижал к себе:
— Стоп! Словесной битвы не будет…
Она ощутила тепло его тела, и напряжение отпустило.
А Вера Степановна улыбнулась:
— Ты оперилась, Аннушка, и мне это нравится.
А Аня расслабленно подумала: «Ну зачем, зачем мне все эти споры? Привыкла всегда чувствовать опасность. Но я-то здесь среди своих…»
А потом в его комнате они лежали вдвоем, и в окне Аня видела черное небо, на нем две колкие, как льдинки, звезды; когда развеивался туман, наползавший на сознание, эти звезды становились отчетливыми, и она слышала голос Алексея, сначала не вникала в смысл его слов, голос был как журчание быстро текущего через каменья ручья, потом стали различимы слова. Он повторял ее имя, в этом зове было так много всего: и мольба, и восторг, и преклонение; она совсем обо всем этом забыла и заплакала, уткнувшись ему в плечо. Он почувствовал ее слезы, испугался, дотронулся до ее щеки и тут же стал целовать глаза, стараясь утешить, но она отстранила его, сказала:
— Ничего не случилось… все хорошо… все очень хорошо. — Взяла его руку, прижала к себе, подумала: «Больше не отпущу…»
Анна была бесконечно доброй в этот день, сделала всю домашнюю работу, возилась со Славиком, и все же звонок Виталия оказался неожиданным.
— Только не бросай трубку, — предупредил он.
Анне стало смешно — все-таки она его здорово приручила, ответила снисходительно:
— Ну говори.
— Сначала скажи: мой сын здоров?
— Мой здоров, — ответила она.
Виталий уловил эту насмешку.
— Я хочу тебе сообщить, чего ты еще знать не можешь. Вчера вечером объявили результаты выборов в академию. Твой шеф Ворвань прошел в членкоры…
Этого все ждали в лаборатории, в институте, но ходили слухи, что у Ворваня достаточно противников и он может не набрать нужных голосов; впрочем, перед выборами всегда ходят подобные слухи. И все же многие волновались: если Ворвань потерпит поражение, это неизбежно отразится на работе лаборатории, принизит ее значение, в то время как факт избрания членкором завлаба возвышает и тех, кто с ним трудится, это вроде бы еще одно признание их тяжкого дела.
— Спасибо, это хорошие новости.
— Может быть, — неопределенно ответил Виталий.
Этот ответ сразу насторожил: Анна знала — Суржиков-старший покровительствовал Ворваню, предлагал ему перейти в его институт, и когда от Виталия исходили угрозы в ее адрес, то имелось в виду именно это обстоятельство.
— Что ты этим хочешь сказать? — спросила она.
— Пока ничего. Жизнь покажет…
— А ну-ка выкладывай, что у тебя на уме.
— Для этого нам надо встретиться.
Анне опять стало смешно, вот она и попалась; столько отбивалась от Виталия, чего он только не предпринимал — она не вступала с ним ни в какие переговоры, а тут стоило ему задеть чисто деловую струнку, и у нее неизбежно появился интерес.
— Ты сам знаешь: я на это не пойду.