Когда Виталий остановил «Жигули» на стоянке возле дома, он, прежде чем выйти, невольно огляделся вокруг. Ему показалось — Валя заметила его настороженный взгляд и опять подобие усмешки мелькнуло у нее в глазах. Тогда Виталий весело сказал:
— А сейчас выходим. Экскурсия в обитель Виталия Суржикова… или, как изволят говорить в институте, Суржикова-младшего, начинается. Пояснительный текст на месте. Прошу.
Валя рассмеялась и выпорхнула из машины.
В прихожей он помог ей снять куртку и тут же сказал:
— Милая женщина, я чертовски голоден. И у тебя есть шанс продемонстрировать свои познания в кулинарии. Двигаем на кухню. Там в холодильнике найдем все, что надо. Кроме того, у нас есть бутылка виски. Так что может быть отличный ужин. Но предупреждаю: за яичницу уволю сразу без выходного пособия.
Он открыл холодильник.
— Ого! — воскликнула Валя. — Да тут и не надо быть особой кулинаркой. Вот когда из ничего надо сделать нечто, тогда… Ну все равно, лучше бы вы ушли. Я не люблю, когда на меня смотрят при готовке.
— Почему же на «вы», прелесть моя? — сказал Виталий и попытался ее обнять, но она ловко увернулась.
— Потом перейдем на «ты», — махнула она рукой.
Ему хватило этого обещания, он сразу же покинул кухню, обошел комнаты, подумал: «Завтра заставлю ее тут прибрать». Виталий переоделся в джинсы и легкий свитер, прошел в столовую, достал из серванта рюмки, бутылку виски, потом просмотрел почту, перелистал журналы, в общем, прошло около получаса, прежде чем Валя крикнула с кухни:
— Где накрывать?
— Неси все сюда. Помочь?
— Спасибо, управлюсь.
Она принесла тарелки на подносе, на них красиво были разложены колбаса, ветчина, сыр, алели помидоры, вкусно пахло жареным мясом и луком.
— Ну, кажется, наконец-то я поем, — обрадовался Виталий.
Валя проворно расставила тарелки и села напротив — там, где обычно садилась Аня. Виталий отметил это и подумал: может быть, женщины сами не замечают, но чувствуют, где их место. Виталий открыл бутылку, хотел налить виски Вале, но она прикрыла рюмку ладошкой.
— Я этого не пью.
— А что же?
— Ну… если есть, немного сухого.
— Есть немного сухого.
Он снова открыл сервант, там стояла початая бутылка венгерского «Серого монаха».
— Ну что же, — сказал Виталий, — рад приветствовать гостью в своем доме и выразить надежду, что она не будет здесь скучать.
Он с удовольствием стал есть мясо, оно было сочным, вкусным.
— Однако, — покачал Виталий головой, — это сделано руками мастерицы.
Валя рассмеялась.
— Конечно. Это у меня родовое. Мама двенадцать лет работает поваром в столовой.
— Ого, значит, было сытое детство.
— Нет, сытого детства не было, но и голодного тоже.
— Ну а что повлекло в науку?
— Наука, — кивнула Валя, но так как он молчал, в ожидании смотрел на нее, добавила: — У меня есть свои честолюбивые замыслы.
— Я могу быть в них посвящен?
— Нет, — сказала она категорично.
— Значит, будем считать: у тебя есть своя важнейшая тайна.
— Тайна есть у всех. Без этого не бывает личности.
— Понятно. Мы боремся за самостоятельность.
— И без этого не бывает личности, — рассмеялась Валя; ему все больше нравилось, как она открыто смеется, и верхняя полная губа при этом чуть подворачивается, открывая ровные свежие зубы. И все же он чувствовал: хоть и разговор у них шел непринужденно, некий барьер отчужденности стоял между ними, и этот барьер надо было как-то сломать, а иначе трудно быть полностью раскованным.
— Ну и личностью быть трудно, — усмехнулся Виталий и пристально посмотрел ей в глаза. — Порой это может привести к неприятностям.
— Не приведет, — медленно сказала она, и Виталий успокоился, решил: все идет как надо, сразу видно — она хорошая девочка, и впереди их ждет приятный вечер; она ведь понимала, зачем сюда идет, и не надо торопиться… Никогда не надо торопиться. Надо дать ей возможность поговорить, наверняка ей есть что порассказать, излить душу, такие, как она, это любят, а после исповеди доверие неизбежно.
— У тебя в институте неприятность? — спросил он, закуривая и подвигая ей пачку сигарет. Она взяла сигарету, но прикуривать не спешила.
— Нет, у меня не может быть неприятностей.
— Так не бывает.
— Бывает, если сумеешь отрешиться от себя… То есть, я хочу сказать: если не замыкаться только на себе самой. Если будешь понимать, как мучаются иногда другие, то твои неприятности всегда будут казаться ничтожными.
— Это что-то из религии. Впрочем, говорят, это модно.
— Нет, это не из религии, это из размышлений.
— Ну, тогда нужны примеры, чтобы было ясно.
Валя взяла его зажигалку и прикурила, даже не прищурившись от дыма, в ее темных глазах забрезжило дальним светом; она немного подумала и сказала:
— Ну хорошо… С некоторых пор мне снится страшный сон. Огромный пустой город. Улицы, дома. Над всем этим холодное, мраморное небо. А в городе ничего живого. Ни людей, ни птиц, ни кошек, ни собак, даже червяков нет в газонах, да и на газонах нет травы. Черные, мертвые деревья. И только дома и машины. Пустые машины, автобусы, троллейбусы. Но тишины нет, моторы продолжают работать. Им ничего не сделалось. Вот такой сон. Правда, страшно?
— Где-то я это видел… Давно… Ага, вспомнил. В фильме Бергмана «Земляничная поляна». Еще часы без стрелок…
— Нет, у меня часы со стрелками, и они идут. Я не видела этого фильма. Но боюсь, что кто-нибудь такое увидит наяву.
— Чепуха!
— Так полагаете? — Прежняя насмешка, которую он отметил еще в институтском коридоре, пробежала по ее губам. — А вы пойдите-ка вон к пивному ларьку. Или в кафе-мороженое. Ну, на худой конец потолкайтесь в очереди за чем-нибудь дефицитным. А то ведь вы и в метро не ездите. Но вам, конечно, лучше всего к пивному ларьку, где мужики собираются постарше, что через войну прошли. Вы и не о таких снах услышите. А у вас в доме об этом не говорят?
— Нет. Ну зачем же о таких ужасах?
— Я так и знала. У вас, конечно же, другие заботы.
— А у тебя?
— У меня такие же, как у тех мужиков, что у пивного ларька.
— Значит, мне в поисках истины надо идти к алкашам?
— Ну, во-первых, там далеко не все алкаши. А во-вторых, вы же к ним в дом не пойдете. А если бы пошли… В каждом доме много, очень много своих проблем, и каждый справляется с ними, как может. Но в этих же домах существуют и проблемы, общие для большинства. И главная из них — это та, о которой я сказала. Она называется «война». Вот как она называется… И только погрязшие в своем тщеславии людишки отгораживаются от нее.
— Так, — усмехнулся Виталий, — начинаем бой с мещанством. Будем продолжать?
— Будем продолжать, — кивнула она. — И еще среди этих общих проблем: как добыть для всех побольше еды и одежды, хорошей и дешевой. Ну есть и другие…
— Стоп! Ну а ты… ты сама что делаешь?
Она на мгновение поколебалась, по привычке прикусив верхнюю губу.
— Ну что же, — вздохнула она, — я не хотела об этом. Но у меня есть кое-какие идеи по защите. Скоро я их положу на стол своему шефу. Возможно, если он их одобрит, мне перестанет сниться пустой город.
— Вот теперь все ясно, — улыбнулся Виталий. Ему надоел этот разговор, он явно шел не по тому руслу, по какому хотелось бы, но эта чертовка Валя так загорелась от своих слов, что смуглые щеки ее покрылись румянцем, глаза еще больше заблестели, она стала так хороша, что Виталий подумал: пора всерьез начинать атаку.
Он встал, быстро прошел к ней, легко поднял со стула и, взяв ее за плечи, повернул к себе.
— Ты не находишь, что мы слишком увлеклись политикой? Может быть, покончим с торжественной частью?
Валя смотрела на него спокойно, не вырываясь, сказала:
— Мне было интересно взглянуть на вас вблизи… Очень даже было интересно. Но спать мы вместе не будем.
— Почему? Ты ведь давно на меня пялишь глаза.
— Ха! — скривилась она. — Но я уже объяснила причину. И лучше отпустите меня. А то могу сделать больно.
Виталий улыбнулся и сразу почувствовал острый приступ желания: ему всегда нравилось, когда с ним начинали игру в сопротивление, это было его слабым местом, и за Аню-то он вел бой, может быть, больше из-за того, что она заняла против него круговую оборону; Виталий твердо верил: чем упорнее женщина отвечает «нет», тем явственней за этим слышится «да». Румянец сошел с Валиных щек, глаза сузились, потемнели; он потянул Валю к себе, чтобы прижать, ощутить вкус губ, но все ее тело напружинилось.
— Я предупредила, — зло прошипела она.
Тогда он попытался обнять ее и в то же время вскрикнул от боли: она впилась ему в руку зубами, боль была такая резкая, что он невольно отпустил Валю; она тотчас, схватив бутылку «Серого монаха», отскочила к окну.
— Только сделай шаг, — тихо и злобно сказала она, — и я расколочу твое окно и заору, что меня тут насилуют… Вон торчит компания на улице. Они обязательно захотят посмотреть, что здесь происходит.
Виталий понял: она способна на такое, и, потирая укушенную руку, зло проговорил:
— Да пошла ты к черту!.. Нужна ты мне… Убирайся! Слышишь?!
Но Валя не сдвинулась с места, внезапно удовлетворенно улыбнулась, качнула головой:
— Ну вот теперь порядок!.. Нет, не смей подходить. Ты уже убедился, я зря не предупреждаю. А теперь я просто хочу тебе сказать, что наконец-то разглядела тебя. Ты знаешь кто? Ты слабак. Только слабаки прибегают к силе. Ты привык хапать, а не добиваться. Да и как иначе? Тебе с детства подсовывали лучшие кусочки. Сильный человек — щедрый, он способен на жертву, он может отдать все, ничего не требуя взамен, а насильник — слабая дрянь. Он пуст как побрякушка. Вот ты такой. Я таких ненавидела и прежде, а сейчас ненавижу еще сильнее. Ты сдохнешь от одиночества. Это я тебе обещаю.
Она отшвырнула от себя бутылку, и та покатилась, расплескивая вино, по ковру, а Валя мгновенно метнулась в прихожую, содрала с вешалки свою куртку; лязгнул замок, дверь с грохотом закрылась, и ему показалось — с лестничной клетки раздался громкий, дразнящий смех.