Петр Сергеевич спросил без обиняков:
— Что же вы, Николай Евгеньевич, тут, в этой избе, торчите? А, скажем, не в столице?
— Да мне ныне здесь спокойней, — просто ответил Суржиков.
Но Петр Сергеевич понял его слова так: мне здесь безопаснее.
— Есть возможность в тиши многое обдумать, — объяснил запросто Суржиков и указал на соседнюю комнату, где стоял письменный стол, заваленный бумагами; глаза его словно бы вспыхнули, он заговорил энергичнее: — А тебе не приходило на ум, Валдайский, что мы на грани новой инженерной эры? Конечно же, не приходило, потому как ты только спец и выйти к обобщенным понятиям не способен, — махнул он пухлой рукой. — А меж тем еще немного… еще чуть-чуть, и двинутся снаряды в космический простор. Не ощущать этого — пребывать в невежестве. Идеи Циолковского велики. Спору нет. И мы на грани их реальных воплощений. Я смотрел, что делали немцы. Вернер фон Браун не дурак, его «фау» летали на Лондон, но не более… Еще одно усилие — и земное притяжение будет преодолено. По моим исчислениям, возможен тут один вид двигателя: жидкостный. Топливо, о котором тот же Браун размышлял, найти не так уж сложно. Дело в интенсивности сгорания… Кислород! Небывалой концентрации кислород. Бардин дал его в домны и получил мощный эффект. И для космоса такое, убежден, возможно. — Суржиков почти пробежал по шкурам, потом остановился, глядя на свои босые ноги: ногти у него были растрескавшиеся, желтые. — Вот где простор подлинной мысли! И можешь представить, как сдвинется мир, Валдайский, когда это все произойдет, когда мы кинемся в другие галактики… Тут уж не мечта, тут дело… Может быть, мы на самой границе того времени, может, нам еще шаг… даже полшага…
— Но вы же занимаетесь металлом.
— Вот именно! — воскликнул Суржиков. — Нужны будут сплавы… совершенно необычные сплавы. Высокопрочные, способные выдержать огромные температуры и давление. Кто их может дать? Кто к этому готов?.. Попросят у нас. Но, чтобы их создать, нужна наука. Только глупцы или невежды полагают: все можно добыть экспериментом. Без фундаментальных исследований ничего не дашь. Наука — почва, на которой может произрасти плод. Вот где идея. Небывалые сплавы. Это ясно?
Это и в самом деле было ясно.
Суржиков повернулся к Валдайскому, внимательным, изучающим взглядом посмотрел на него и сказал:
— Я в первую очередь ощущаю себя ученым, а потом инженером. Но мне вскоре нужны будут люди… Много людей. Тебе не вечно тут торчать. Может, настанет время — и мы поработаем в другом месте. А?
Что Петр Сергеевич мог тогда ему ответить?
— Возможно, — тихо сказал он.
Николай Евгеньевич вызвал по телефону машину, чтобы та отвезла Петра Сергеевича обратно в барак, и как бы мимоходом сказал:
— Ты там среди инженеров в авторитете. Слышал о тебе только уважительное. Особенно после того, как Кузнецову все свои сбережения отдал. Было?
— У него же ребенок заболел. Срочно на лечение в Анапу надо было направлять.
— Но ведь другие-то своих денег ему не дали.
— Другие сюда за ними и приехали.
— Ясно, — кивнул Суржиков и сказал твердо: — Если там кому что надо будет, пусть ко мне идут. Объясни им, Суржиков не зверь, не уссурийский тигр, за которого меня считают, и я сострадание проявить умею…
Вскоре Суржикова вызвали в Москву, и они увиделись только много лет спустя… Но тот ночной разговор остался в памяти Валдайского. Он хорошо запомнил главную мысль Николая Евгеньевича, много размышлял о ней. То она казалась ему важной и нужной, то представлялась циничной и даже наглой…
Петр Сергеевич подошел к окну, задумался, потом взглянул на часы: начало одиннадцатого, звонить Николаю Евгеньевичу еще можно. Как воспримет Суржиков его звонок?.. Они встречались изредка на различных совещаниях, перебрасывались незначительными словами, их отношения были ровными, взаимно доброжелательными. Вот ведь странно: столько лет прошло с их знакомства, но никогда они друг другу не напоминали, где и при каких обстоятельствах встретились; лишь однажды, когда Петр Сергеевич появился в Москве, только начал работу в министерстве, Суржиков сказал:
— А жаль, Петр Сергеевич, что мы не вместе. Я ведь приглашал тебя в науку.
Валдайский отшутился:
— Ну что поделаешь, я неисправимый практик.
Петр Сергеевич стоял у окна, размышлял: что сказать Суржикову о Кондрашеве? Во всех справочниках говорилось: Кондрашев погиб в сорок первом, да и Вера об этом рассказывала, она и подарила Петру Сергеевичу сборник со статьями Кондрашева; Петр Сергеевич прочел их. Конечно же, это был мудрый человек, и расчеты его были интересны, особенно убедительна была формула выхода ракеты из околоземного пространства. Странно, что его книжка не попала в руки тех, кто уже всерьез начал работать над реактивными двигателями. А может быть, Кондрашев не хотел этого? Он строил мосты, и это было главным делом его жизни, все же остальное — побочным.
Петр Сергеевич прикрыл глаза, чтобы припомнить много раз виденную им фотографию Кондрашева, и в памяти всплыло худое, нервное лицо. Петр Сергеевич подумал: я ведь встречал людей с такими лицами, они, как правило, бывали фанатично преданы делу, могли вкалывать и по «тридцать часов» в сутки, когда же остывали к своей работе, их ничем нельзя было заставить снова заниматься ею. Не из их ли числа Кондрашев?
Когда Петр Сергеевич спрашивал о нем Веру, она отвечала: «Что за человек? Наверное, такой, какими были все тогда. Мы ведь, Петя, странно жили, ты же знаешь, очень странно: были поглощены глобальными идеями и мало думали о себе. Иногда мне казалось, для него вообще не существует понятия времени и расстояния. Походный человек…» И еще она сказала: «Странно, но так часто бывает: юношеские бредни становятся серьезным открытием, а то, что было дальше… Может быть, это потому, что молодые ни на что не оглядываются, у них нет робости перед авторитетами, а сами авторитеты, как и все люди, часто приходят в тупик. Вот ведь что оказывается на поверку: утопии более реальны и актуальны, чем умеренно разумные планы».
Он тогда ответил ей: где-то читал или слышал восточную мудрость — мол, молодость мчится на коне, потому ей и не страшны препятствия, а старость плетется пешком и осторожно выбирает дорогу… Конные и пешие. Она смеялась, отвечала: может быть, и так.
Петр Сергеевич пытался понять: мог ли такой человек, как Кондрашев, уйти к немцам и работать у них? Война огромна, вмещает в себя многое, на ней разные бывали превращения, да ведь и человек огромен, глубины его порой непознаваемы. Петр Сергеевич уже давно усвоил: все приносит свои плоды — и доброе и злое, но дело в том, что ты выбираешь для себя. Пройдя через фронт, лагерь, тяжкую работу, он знал, что существует как бы две орбиты человеческой жизни: одна — внешняя, движение по которой определяют события, независимые часто от человека, другая — внутренняя, где человек сам выбирает свои действия, и это составляет его главную суть. Порой эти орбиты не совпадают, внутренняя противостоит внешней, это и есть борьба человека за самого себя — одно из тяжелейших условий жизни, она бывает болезненна, предполагает сопротивление и несогласие со многими обстоятельствами; стоит покориться, безвольно отдаться на волю случая, то есть прекратить борьбу, как наступит облегчение, но оно лживо, потому что в нем теряется индивидуальное, растворяется личность. Вот на это-то и идут кто послабее и тогда теряют самих себя, превращаясь в исполнителей чужой воли, а он всю жизнь противился насилию, старался не только сохранить, но и утвердить свое «я»… А вот что могло случиться с Кондрашевым? Петр Сергеевич понимал, что с исчерпывающей ясностью он не может ответить на этот вопрос. Здесь могли быть одни догадки, но ведь не догадок и предположений ждет от него Вера. Да, надо просить Суржикова; у того есть знакомства с теми, кто работает на космос, и если Николай Евгеньевич захочет, то все выяснит…
Петр Сергеевич решительно снял трубку, набрал домашний телефон Суржикова, ответила жена, неприветливо, но, когда он назвался, обеспокоенно сказала:
— Минутку…
Густой, бархатный голос Суржикова зазвучал в трубке:
— Слушаю тебя, Петр Сергеевич. Сколько лет, сколько зим…
Петр Сергеевич изложил свою необычную просьбу.
— Кондрашев, — задумчиво произнес Суржиков, но тут же заговорил уверенно: — Да, да, конечно, читал… Но большой у меня веры в эдаких умельцев нет, тут у нас популяризаторы слишком им большое значение придают. Да ведь и сказки о разных кудесниках живучи. Впрочем, все бывает, все. Но я доверяю лишь специалистам, а не дилетантам.
— Сейчас не в этом дело…
— Да, да, я понял, — тут же отозвался Суржиков, — и, разумеется, чем смогу — помогу. Попрошу историков. У них наверняка что-то есть… В общем, Петр Сергеевич, считай, задачу принял. А не повидаться ли нам как-нибудь запросто, чайку попить? А? Жизнь-то уходит. Стареем.
— Конечно же, можно и повидаться, — согласился Петр Сергеевич. — А то ведь света белого не вижу.
— Да, я о твоих делах наслышан, — сказал Суржиков. — Ну, рад, что позвонил. А я, как выясню, сообщу…
Петр Сергеевич разделся, лег в приготовленную Верой постель, но заснуть не мог…
Вот ведь смешно, лет пять назад на одном из заводов — сейчас уже и не вспомнишь, на каком, — Петр Сергеевич наткнулся на Бульона и узнал его. Шел с директором по поселку, проходили мимо магазина. Поставив ящик на тротуар, не обращая внимания на прохожих, сидели трое; нарезали хлеб, колбасу, выпивали из граненых стаканов, а не из горлышка бутылки, как обычно распивают в подворотнях «на троих»; был какой-то вызов в их молчаливом и открытом для всеобщего обозрения пире. Директор поморщился, сказал:
— Это из строителей, сейчас шугану.
Один из них услышал, нагло усмехнулся, ответил:
— На свои, начальник, пьем. Тебе-то что?
И вот по этой ухмылке Петр Сергеевич узнал его, хотя тот постарел, облысел, под глазами набухли складчатые мешки.
— Все куролесишь, Бульон, — сказал Петр Сергеевич.